Не надо было мне туда ездить. Мама умная, она чувствовала, что встреча с его семьей разбередит мне душу. Мама, верно, обрадовалась, когда услышала, что гостила я в роли дочки партизан его бригады - и только, не более, что никакой драмы не произошло, все промолчали. Мама обрадовалась… А я… Если б она знала, как мне больно. На душе гадко-гадко. Стыдно за свое поведение и надежды.
Стыдно за него. Завидно. Им, законным детям, завидую. Тьфу! Хочется плюнуть на себя самое. Глупая! Жила, работала, и все вокруг было просто и светло. А теперь вот мучайся. На какого дьявола нужна была эта поездка! Попала я на свадьбу. Лада выходила замуж за моряка. Познакомилась с ним в Крыму, летом на каникулы ездила к морю. И поженились уже. По-современному. Не то, что я, старосветская телка. Опьянела я от дорожных мыслей и мечтаний, страха и счастья, от долгого стояния под дверью, за которой шумел пир, от его радостной встречи, от удивления и восторга начальника штаба - доктора наук, от гостей, от вина, и свадьба эта в моей памяти, как сои. где все перемешано - и приятное и грустное, веселое и пугающее, благородное и дурное.
Какие-то бородатые физиономии. Какие-то негры. Пьяные поэты. Толстые ученые. Старые и модные танцы. Бешеная музыка. Чтоб не показаться "деревней", я тоже вертела своим толстым крестьянским задом. И, наверное, выглядела, как корова на льду. Дрожь пробирает, как вспомню. Но все это в конце концов ерунда по сравнению с тем, что я пережила потом и переживаю сейчас. Как они отнеслись ко мне? Лада - равнодушно. Понятно - ей было не до меня. На следующий день после свадьбы молодые чуть не до вечера не выходили из своей комнаты.
Старшая моя сестра, по-моему, просто эгоистка, которую вообще мало интересуют другие люди. Да и говорила я с ней, собственно говоря, один раз на второй день, когда она приехала за сыном. Ольга Устиновна была очень приветлива со мной. Подчеркнуто приветлива. А я боялась этой приветливости. Я боялась этой женщины и - стыдно признаться! - в душе ненавидела, она отняла мамино счастье, хотя - трезво рассуждая - все как раз наоборот, и неизвестно, что она пережила и имела ли сама это счастье. Но одно дело - ум, совершенно другое - наши чувства, они так часто в разладе с умом.
Один Вася сразу на свадьбе еще, за столом, где сидели бородатые физики, нутром, должно быть, сердцем почуял нашу близость, родство. Зов крови, что ли? Мой добрый, славный брат, ты единственная светлая страничка в этой бездумной поездке, в этом неуместном гонении. Я благодарна тебе. О, если бы ты знал, как я тебе благодарна! За сердечность твою, за дружбу.
Когда ехала, я не только не надеялась на что-нибудь, я даже не хотела, чтоб он объявил, кто я. Казалось: гораздо интереснее, романтичней будет, если явлюсь в роли дочери его партизан. Погляжу на своих сестер. Забавная ведь ситуация: я все знаю, а они - ничего. О брате не думала, он в армии, к нему недавно ездил отец, потому и мечтать не могла, что мне так посчастливится.
Сперва все шло хорошо. Завороженная свадьбой, опьяневшая от впечатлений, тот первый вечер, ночь и до вечера второго дня я чувствовала себя, может быть, счастливей молодой. Должно быть, во всем виноват Вася, его такая неожиданная приязнь. Мы сходили в кино, смотрели "Секретаршу". И вот, когда шли из кино по ярко освещенному и шумному проспекту, мне вдруг, неведомо почему, страшно захотелось, чтоб Иван Васильевич объявил, что я его дочь и их сестра. Вася хотел еще погулять, я потащила его домой.
Я смотрела ему в глаза - Ивану Васильевичу, за столом, когда ужинали. Просила мысленно, умоляла, - ведь есть же, верю я, биотоки, которые передаются даже за много километров. А тут один шаг, через стол. Он должен был прочитать эту мольбу в моих глазах. Но он виновато отводил взгляд. Меня поразило, что он чувствует себя виноватым. Перед кем? Передо мной? Я ни в чем не виню тебя. Даже теперь. Перед детьми? Перед женой?
Но я не теряла надежды. Ждала весь следующий день. Нетерпение росло. Нервы были натянуты. Ночью меня лихорадило. Не могла уснуть до утра. А за завтраком поняла: напрасно жду, не скажет, боится. Боится! О, как это больно ранило сердце! Сказочный воздушный замок, который я так старательно возводила, - он не рушился, нет, он казалось, в один миг растаял, и осталась лишь грязная лужа. Как пушок одуванчика, разлетелся ореол, которым я сама его окружила. Стыдно стало. За себя: папу захотела иметь, сиротиночка! Дайте ей папу! За него: такой был мужественный командир! И вдруг обыкновенный трус, страшно ему нарушить свой пенсионерский покой, потревожить обывательское довольство жены, дочерей. Ну и наплевать! Плюнула бы, если б не Вася. Ах, Вася, Вася! Знал бы ты, как мне тяжело было за этим завтраком, когда вы с Сашей весело допивали свадебное вино, а Лада, усталая и счастливая, подтрунивала над вами, разыгрывая роль хозяйки.
Иван Васильевич сидел невеселый, грустно улыбаясь. Были минуты, когда становилось жаль его. И я поняла: останусь еще на день - выкину какую-нибудь глупость, от которой всем будет неприятно. А я вовсе не хочу причинять людям неприятности. Ни близким, ни далеким. После завтрака объявила о своем немедленном отъезде: надо на работу! Вася очень огорчился, просил остаться еще хоть на день.
И. В. было неловко - он все-таки чувствовал, понимал! Но в душе, наверное, одобрил мое мудрое решение, мой такт и благодарил, что не выдала нашей тайны. Тихо сказал: "Прости меня, Вита". Бог с вами, прощаю: все мы люди, все человеки.
Теперь так думаю, а там, после его слов, чуть не заревела. Шли на вокзал - и у меня дрожали губы, на Васины вопросы отвечала невпопад, он один провожал. На перроне не выдержала все-таки - разревелась, как деревенская баба. Вася испугался. Допытывался:
"Что с тобой? Что случилось? Кто тебя обидел?"
"Что ты! Никто меня не обижал. Тебе я особенно благодарна, Вася"
Мы поцеловались на прощанье. Я первой поцеловала его, моего славного брата. Он бежал за вагоном. В морской форме. На него смотрели с добрыми улыбками. Когда поезд набрал скорость и Вася отстал, я опять заплакала. Долго не могла успокоиться. Соседи по купе утешали: мол, не на войне же парень, отслужит и вернется; по всему видать, что любит. И смех и грех.
Чтоб отвязаться от их сочувствия, сказала, что это брат. Их еще больше удивило, почему же я плачу. Редкая сестра так горюет, расставаясь с братом. Хорошо, что от Бреста ехала со своими: заведующий фермой, зоотехник, доярки возвращались с совещания. Хохотала до неприличия. Девчата удивлялись, чего я такая веселая. Не за свадебными ли покупками ездила? Они ждут, что я вот-вот выйду за Олега.
За три дня отошла - остыла или, наоборот, согрелась возле мамы, с ней хорошо, спокойно как-то, надежно. Бывают только минуты, когда хочется плакать. Никогда не думала, что такая плакса. Баба остается бабой. Сегодня воскресенье. Мама поехала в райцентр на рынок - за свежим мясом. Сижу одна. Охватила грусть. Взялась за дневник. Записала, поразмыслила сама с собой - и все прошло. Хорошее снадобье этот дневник. Надо почаще принимать дозы записей. Поездка, видимо, оставила глубокий след в душе. Олег спросил вчера:
"Ты почему такая?"
"Какая?"
"Да знаешь, какая-то не такая, как раньше, до поездки. Может, влюбилась?" "Влюбилась". "В кого?"
"Негр там был на свадьбе. Чудо! Словно пришелец с другой планеты".
"Гляди - могу поверить. На негров многие дуры наши кидаются".
"Я - дура?"
Испугался. Встал на задние лапки. Всего, что произошло со мной, я не рассказала ни маме, ни Олегу. С ним говорю так, как будто бы давно знала и Майю, и Ладу, и Василя. И он верит, что я в самом деле их давно знаю. Снова упрекнул: имею такое обширное родство и никого за полгода словом не помянула! "Надо уметь!" - говорит Олег.
Правду говорят: любая рана заживает, если от нее не помирают. Любая боль утихает. Прошла неделя, и многое из того, что было почти трагедией, теперь кажется смешным. Жизнь идет своим чередом. И есть великая мудрость в ее размеренном течении, будничности, в ритме труда.
- Приближается весна. Закладывали парники… Делали новые рамы, стеклили, возили навоз. Между прочим, в прошлом году с твердолобым Сиволобом пришлось вести войну, чтоб взять на конюшне машину навоза. А в этом году он готов отдать школе хоть весь совхозный навоз. Не жалко. Великая сила - материальная заинтересованность!
Ученики выпускных классов совсем не думают о земле. На что они рассчитывают? Все хотят уйти из деревни. Мечтают о городе. Чудаки. Когда-нибудь многие из них пожалеют. И я была в свое время такой же! А потом в институте каялась: больше бы внимания уделяла тому, что и как растет на земле, легче овладела бы профессией и лучшим была бы педагогом. На уроках часто чувствую провалы в своей подготовке.
Сегодня в десятом два часа вела с ребятами дискуссию. Со мной говорят, как с ровней. И любят - за откровенность. Я иногда рассказываю о таких вещах, что целомудренная Адалина однажды, послушав, чуть в обморок не упала и написала в районо. На мое счастье, инспектор, приехавший для проверки, сам биолог, неглупый человек, согласился, что для биолога, так же как для медика, не может быть запретных тем на путях познания человека и природы, и еще - что ученики десятых-одиннадцатых классов - не дети, говорить с ними надо обо всем, что является предметом науки и искусства. Одним словом, Адалина должна была проглотить еще одну пилюлю.
Мама, правда, считает, что я допускаю с учениками слишком большую демократию. Спорим - где проходит грань, которую нельзя переступать в отношениях между учителем и учениками, в обсуждении со школьниками, пускай и старших классов, того, что делают взрослые, педагоги, родители. Я за то, чтоб не скрывать от ребят правду, - все равно не скроешь! - а воспитывать самих себя, прежде всего воспитывать взрослых, с которых дети берут пример. О, как легко было бы работать учителям, если б исчезли вокруг лодыри, дармоеды, пьяницы, воры, демагоги, лжецы, ханжи! Мама в одном права: в теории все проще, чем на практике. В самом деле, как относиться к тем сплетням, которые распускает обо мне Адалина и которые, конечно, доходят до учеников? В селе сразу все становится известно всем, старым и малым. Но не все в равной мере могут разобраться, что к чему. Как объяснить такие вещи ученикам? В старые времена за такие сплетни мужчины вызывали на дуэль. Может быть, мне дать Адалине пощечину при всех учителях? Не хочется пачкать руки о такое…
Сыграли "Лявониху". Один раз наш холодный клуб согрелся - дыханием людей. Было полнехонько. Приняли на "ура". Хохотали - дрожали стены. А мне не понравилось. Собственная игра не поправилась: не такой Лявониху представляла, какую сыграла, хотя женщины ахали от восторга: "Все по правде". Но еще больше не понравился Толя в роли Глуздакова. Не его роль. Не тот типаж, не то амплуа, как говорил нам в институте актер Малиновский.
Смотрела в зал на первый ряд, на лысого Сиволоба и со смехом думала: вот кому играть Глуздакова! Может, предложить? А Толя вообще не за свое дело взялся. Дарования у него актерского - ни на грош. Энтузиаст без таланта. Сказала ему это - обиделся. Вот удивительное явление! Толю за работу критикуй сколько хочешь - не обижается, отбивается, доказывает свое, но беззлобно. А сказала, что он плохой актер, даже побледнел весь, зубы показал: "Ты у нас гений! Ермолова новая!" На этой почве можно серьезно поссориться. Теперь я знаю, чем можно допечь уравновешенную, деликатную, обворожительную Марьевну: сказать, что она бездарная художница. А я убеждаюсь, что это действительно так: учит она рисованию не лучше Корнея Даниловича. Но учеников старших классов очаровала, особенно хлопцев. Красивая. Хлопцы любят красивых. А может быть, это и неплохо? Пускай хоть так развивают свой эстетический вкус.
Получила от Васи письмо. Длинное, сердечное, ласковое. Признается мне в любви. "Вернувшись сюда, в горы, наедине с собой, в караулах, я почувствовал, что там, в Минске, встретил наконец то единственное счастье, без которого казнь не имеет смысла. Я встретил тебя". И так - на шести страницах. Никто еще не писал мне таких писем. И все началось сначала: заныли раны, почти уже зажившие, больно сжалось сердце. Единственный человек, который, кажется, по-настоящему полюбил… Кошмар какой-то! Вася, славный мой, напрасно это все. Если и неправда, что ты кровный брат мой, все равно ты брат и ничего, кроме дружбы, между нами быть не может. Никогда. Но что ответить, чтобы не сделать так же больно и тебе?
Долго думала. День, второй. Сегодня показала Васино письмо маме. Прочитала моя дорогая мамочка - побледнела. Испугалась опять. Но теперь ее страх понятен, я и сама испугалась, когда первый раз прочитала. Для матери были бы чудовищным святотатством такие отношения между нами. Она в отчаянии сказала: "Боже мой, как мы все запутались".
Сразу не придала значения этим словам. А теперь думаю о них. Кто в чем запутался? Выходит, есть еще какие-то тайны. От кого? Какие? Спросила у матери, что ответить Василю.
"Напиши, что у тебя есть жених, что выходишь замуж. Чтоб он не надеялся".
Удивил меня ее совет. И разозлил.
"А почему я не могу написать, что он брат мой? Почему? - И тут я впала в истерику, кричала: - Почему мы лжем друг другу? Почему играем в жмурки? Столько лет скрывала тайну моего рождения! Святые грешники! Он, комбриг твой, и сейчас боится сказать правду своей семье! Герои! Обыватели! Покой свой боитесь нарушить! Не желаю брать с вас пример! Человек тянется ко мне всем сердцем, а я должна морочить ему голову? Ради чего? Нет, я напишу правду!"
Странно - мама не возмутилась, не обиделась. Покорно сказала: "Напиши правду. Так будет лучше. Всем нам".
Прошел еще один день, а я так до сих пор ничего не написала Василю. Кажется, начинаю понимать и маму и Ивана Васильевича. Нелегко бывает сказать иной раз правду, не зная, как ее могут принять, что она принесет близкому человеку: радость, горе? Подумаю, как может взволновать, расстроить мое письмо человека, который, возможно, стоит у страшного оружия, изо дня в день живет рядом с опасностью, - сердце стынет. Да если и не сидит он там на ракете или на атомной бомбе, все равно спокойно он это не примет: напишет отцу, - неизвестно, как напишет! - потребует объяснений; письмо прочитает Ольга Устиновна, Лада. Это же своего рода цепная реакция. Почему я должна одним махом причинить стольким людям неприятность, поссорить, столкнуть лбами. Не лучше ли одной помучиться немного - и успокоиться. В конце концов действительно все раны заживают. Да и какая это рана? Так, глупость. Недоразумение. Когда-нибудь буду рассказывать всю эту историю со смехом. Ничего писать не буду. Ничего не было. Все осталось по-прежнему. Школа, ученики, мама, Олег, которого я все-таки люблю.
Легко решить: не буду писать. А он прислал второе письмо. Такое же нежное, горячее. Обещает писать каждый день. Веселенькая у тебя начинается жизнь, Виталия Ивановна, Вспомнила мамин совет. Написала, что есть жених и я вот-вот выйду замуж… Прошу простить, желаю счастья… И еще много всякой ерунды. Как малограмотная сентиментальная дура. Хорошо, что не отослала это идиотское письмо. Несла на почту и не донесла: разорвала па мелкие кусочки, пустила по ветру. Пускай летят. Гадко стало, что обманываю такого человека. Если бы хоть в самом деле кто-нибудь всерьез посватался. Олег, или Толя, или хоть черт лысый. Так нет же, не хотят, гады. Олег полезет целоваться - надаю оплеух. Но что написать Васе, чтоб не было глупости, лжи, чтоб не обидеть его?
Написала Василю. Написала, что я:
Во-первых, незаконнорожденная - это все же в какой-то мере правда!
Во-вторых, очевидно, от сознания своего неравенства с другими, у меня сложился плохой характер - несдержанная, злая, меня не любят ученики, товарищи по работе (боже, какое вранье и какой поклеп на себя!). Если ты, мол, увидишь меня в будни, а не на празднике, не в гостях, уверена - отрезвишься и горько разочаруешься. А я не хочу этого. Я суровая реалистка. И так далее, и так далее. Сорок бочек арестантов… Однако не удержалась - оставила лазейку: "Но и при таком своем характере я умею быть верной в дружбе. Если не пугают все эти мои качества, останемся добрыми друзьями. Более того - я хотела бы с тобой дружить. Я уверена: твоя доброта, чистота, твой романтизм должны благотворно повлиять на меня. Помоги мне стать лучше".
Одним словом, нагородила противоречивой чуши. Теперь жалею, что и это письмо не пустила по ветру или не вклеила в дневник, а отправила все-таки. Теперь, как влюбленная девчонка какая-нибудь, со страхом, с замиранием сердца буду ждать ответа. Чувствую: больно, очень будет больно, если Вася больше не напишет. Вчера Олег хотел поцеловать, когда мы остались дома вдвоем. Я решительно отстранилась:
"Нет!"
Удивился. Огорчился.
"Все-таки я не понимаю тебя. После поездки ты совсем изменилась. Что произошло?"
"Я попала на свадьбу. И мне самой захотелось замуж".
"Разве замужество - это штамп в паспорте, а не вера в человека, в его чувства?"
"Пригласи свою бывшую жену - побеседовать. Я хочу знать правду о ваших отношениях не только от тебя".
Как он вскипел.
"Правда одна! То, что я рассказал! А тебе надо бы судьей быть, а не педагогом. Ты не веришь людям! Требуешь невозможного!.."
"Ничего невозможного нет. Могу сама съездить к ней, если ты так боишься".
"Вот оно что! Наконец-то ты раскрылась. Теперь вижу: никакой любви в твоей душе нет! Ты пустая и холодная. Один женский и мещанский расчет да. нежат быть, еще самолюбие толкнуло тебя на связь со мной".
"Выбирай слова, господин директор!"
"Я говорю о душевной связи".
"Если есть расчет, душевной связи быть не может".
"Но ты разыгрывала любовь, как плохая актриса. Кружила мне голову".
"Бедный мальчик! Его обманули! Не поздно переменить адрес. Я дам новый: Адалина. Она ждет не дождется".
Почувствовал мой нареченный, что давление поднялось до предела, может произойти такой взрыв, что от наших отношений не останется и обломков. Дал задний ход. Подлизывался. Льстил. Успокоилась. Не стала ругаться. Но попрощалась холодно. И - никакого раскаянья. Видно, он правильно понял: нет у меня того чувства, из-за которого забываешь все на свете. Или, может быть, такое чувство бывает лишь в семнадцать? А в двадцать три - трезвая рассудительность? Ой, нет! "Любви все возрасты покорны".