Утро было хмурое, когда он шел со станции. Не по-весеннему холодное. А теперь облака рассеивались, выглядывало солнце. На водном просторе, сколько видит глаз, по волнам то тут то там прыгали зайчики. Если б не ветер, верно, стало бы по-весеннему тепло. Но ветер дует с реки… Холодный. Какая река? Речка. Ручей, на который он - столько раз приезжал - не обращал внимания. А Вита сказала: "Если б вы видели, как она разливается, наша речка!" Да, да, он помнит, она говорила, как разливается их речка… ее речка. Нет, не ее речка! Где она, речка?
Теперь, в разлив, даже неизвестно, где она, речка. Там, где стоит еще одна верба по ветки в воде? Или там, где полощется в волнах лоза? Или здесь, возле этой песчаной косы, на которой растут вербы, ряд старых искореженных и одиноких верб? К одной из них цепью привязана лодка. Лодки надо запирать! От детей. Как надо патроны прятать от детей. Как она. однако, разлилась, эта никому не ведомая, не отмеченная на географических картах речка! Полесская речка. Вон где тот берег. У другой деревни. Как она называется, та деревня? Волны лижут песок. Волны смывают песок и когда-нибудь подмоют эти вербы. Или, может быть, волны намывают песок и вербы будут расти тут вечно? Она, маленькой, гуляла под этими вербами. Она ходила тут три дня назад. Помогала старику перенести сено. Кто виноват? Кто? Я? И я тоже. Нельзя прятать правду. Никакую. Как бы сурова она ни была. Опасно. Особенно нельзя прятать от детей. Особенно.
Вернись, Вита! И я все тебе расскажу. Ты умная, ты поймешь. Зачем ты так наказываешь мать? Она не заслужила такой кары. Нет, не заслужила. Если б ты сама стала матерью, ты знала бы цену жизни. Она, знала, твоя мать. И я знаю. А ты не успела узнать. Вернись, Вита! Какой холодный ветер! И какие холодные волны. Размывают они косу или намывают? Небывало широкий разлив. Небывало? А может, он был таким и в ту снежную зиму? Снежные зимы! Большая вода! Иной раз они приносят беду. Но чаще дают радость - добрый урожай. Вита не верила этому. Как она писала? На песках - высыхает за неделю, на торфяниках - держится до июня. Выходит, снежные зимы не дают здесь урожая? Гудят тракторы. Где-то на базе. Выходят на посевную. "Кто теперь на конях пашет? Тракторами всё, товаришок". Да, тракторами. Вон они гудят! "Она девка смелая. А челн добрый". Ты мудр, дед. На твоем челне можно до Киева доплыть. Но зачем Вите плыть до Киева? А почему не плыть? Назло всем. И для разрядки. Я, кажется, становлюсь скептиком и паникером. А мне теперь нужны спокойствие и сила… Спокойствие и сила. На двоих - на себя и Надю. Зачем стою здесь, на этом ветру? Надо же что-то делать. Дать телеграммы во все пункты по речке… И дальше - по Припяти…
Куда можно доплыть за три дня? Гудят тракторы… И зазвенел звонок. Где-то ближе. Иван Васильевич не сразу сообразил, что звонят в школе. А понял - содрогнулся. Припал лбом к старой вербе и застонал. Хотелось зубами грызть дерево.
…Виталию нашли далеко - в Петринове, в больнице, с тяжелым воспалением легких.
Глава XVI
Будыка поднялся со своего кресла-трона, раскинув руки, радостно приветствовал нежданного гостя.
- О-о! Труженик полей! Ура! Нерушимому союзу села и города… - И осекся на полуслове. - Что с тобой, Иван?
Иван Васильевич армейским широким шагом подошел к столу, дрожащей рукой расстегнул пуговицу плаща, выхватил из нагрудного кармана письмо, которое жгло сердце, пальцы.
- Ты писал?
Будыка схватил письмо, быстро пробежал, передернул плечами.
- Что ты! Зачем это мне?
- Ты знаешь, что ты сделал?
- Надя? - Будыка побледнел. - Иван! Как ты думаешь обо мне? За кого считаешь?
- За подлеца!
- Слушай!.. Что бы у тебя ни произошло, не забывай, что ты не в отряде, не в землянке.
- Письмо написано на твоей машинке… этой, - Иван Васильевич кивнул на приемную. - И не одно. Это тоже. Установлено экспертизой.
Будыка вспомнил посещение следователя, который вежливо попросил разрешения проверить машинки, и, охваченный еще не осознанным страхом, медленно опустился в кресло. На залысинах выступили крупные капли пота. Какой-то момент сидел неподвижно, потом стал лихорадочно нажимать на кнопку звонка. Секретарша появилась молниеносно.
- Клепнева! - не попросил - крикнул так, что закашлялся. Вытер платком губы, лоб, испуганно спросил; - Что с Надей?
Иван Васильевич не ответил. Смотрел на дверь. Ждал с таким чувством, с каким не раз поджидал в лесу зверя. Будыка хрипел неестественным голосом, испуганным, заискивающим:
- Иван, как ты мог подумать? Разве я когда-нибудь подводил тебя? Выдал нашу тайну? Если б я хотел, так сказал бы Вите на свадьбе… Мы танцевали…
Напоминание о Вите передернуло Антонюка, резануло по сердцу больно. Объяснять этому человеку, что такое настоящая трагедия, не мог, не имел сил. Силы нужны, чтоб как-нибудь удержать себя в руках и выяснить… Для себя выяснить. Никого не покараешь. Ни по какому кодексу. Ни по уголовному, ни по моральному. Написанное - правда. Наоборот, сам он достоин кары за то, что утаил ее, правду, выдумал свое отцовство. И Надя… Выяснить хочется одно: зачем было написано это письмо? С какой целью? Он же просил как друга, как человека.
Неслышно отворилась дверь - и вкатился Клепнев, как всегда с усмешечкой, веселенький, неся новый анекдот, который должен был смягчить шефа, если тот почему-нибудь разгневан. Будыка тяжело поднялся, выбросил через стол руку с письмом.
- Ты писал?
Клепнев посмотрел в глаза Антонюку и, не взглянув даже на письмо, не взяв его, ответил с наглой улыбкой:
- Я писал.
…Допрашивали пленного карателя. Вопросы задавали все, Будыка переводил. Отвечал фашист смело, толково, давал очень полезные сведения. Антонюк думал: "Не дурак, знает, как спасти свою шкуру". И вдруг начальник особого отдела бригады Гогаридзе, который просматривал документы пленного, протянул ему, Антонюку, фотографию. На карточке - виселица, на ней в петле - их связная Галя Михальченко, живая еще, с раскрытыми глазами, в судорогах… А внизу он, этот, молодой, красивый, с поднятой ногой - только что выбил чурку из-под Галиных ног. Никто и глазом не успел моргнуть, как Антонюк в упор, в лицо - в разинутый рот, в глаза - выпустил всю обойму. Впервые за войну вот так - в упор. Опомнился, только когда Будыка, комиссар, Гогаридзе скрутили руки, отняли пистолет, повалили на кровать, прижали к стене, а он бился, как в эпилептическом припадке…
…Стрелял в толстую, наглую морду. Так же в упор. Гремели выстрелы: бах, бах, бах… Но тот сразу упал. А этот не падает. Почему эта толстая паскуда не падает? И все так же нагло ухмыляется. Пули пролетели мимо? Нет, загодя скрутили руки. Стрелять нельзя…
Стрелять не из чего. Сбросив это наваждение, придя в себя, обмякший, залитый холодным потом, Иван Васильевич посмотрел на свои пустые, липкие от пота ладони, с отвращением вытер их о плащ. Будыка кричал, Клепнев говорил тихо, с ухмылочкой. Не сразу дошел смысл их разговора.
- Нет, ты посмотри, Иван! Видал такого типа?
- Валентин Адамович, зачем же так? Что я крамольного совершил? И разве это первая тайна, которой ты поделился со мной в дружеской беседе? Конечно, я понимаю, Ивана Васильевича разгневало то, что ты выдал его пикантную тайну. Но ведь не ты писал анонимки. И я не донос написал. Открыл правду. Не люблю обмана.
- Ты кому это тыкаешь, холуйская твоя душа?
- Холуйская?! - Клепнев на миг сорвался, кинулся к столу, сжав кулаки. - Значит, холуйская?.. Так, так… Спасибо, Валентин Адамович. - Но тут же осекся, снова вошел в свою роль: - Зачем же так, Валентин Адамович? Не делает это чести такому ученому, как вы, - обидеть маленького человека, своего подчиненного. Нам с вами работать. И я бываю полезен. Я нужный… Я - свой.
Иван Васильевич не выдержал - тошно стало. Пошел к двери. Но пошел не мимо Клепнева. Пошел на него. Сквозь него. Как слепой. И Клепнев испугался - отступил. Но не в сторону. Отступил к двери, грозя пальцем: "Ну, ну!" Спиной отворил дверь, чуть не сбив с ног секретаршу, которая слушала под дверью. В коридоре умолк, побежал, трусливо оглядываясь. Нырнул куда-то вбок. Ивана Васильевича догнал Будыка, задыхаясь, будто пробежал километр. От возмущения задыхаясь, от гнева. Пошел рядом.
- Видел, какую змею пригрел? Какая гнида! Сукин сын! А? Подонок! Сегодня же духа его не будет! Ты, как всегда, чуял. Куда ты, Иван? Расскажи толком, что там случилось. Что с Надей?
Иван Васильевич остановился у лестницы, повернулся, выдохнул Будыке в лицо:
- Пошел вон!
И осторожно стал спускаться по ступенькам.