- Так вот так, друг, давай! Беседа Дамели будет проведена на этой неделе, а ты выступишь на следующей. Пусть все воскресенья будут заняты. Так о чем же ты будешь говорить: о личном или общественном? Есть у тебя какая-нибудь любимая тема или ты так ушел в эти камни, что и думать разучился?
- Ну ладно, - сказал Бекайдар, все продумав. - Я, скажем, выберу какую-нибудь очень личную тему. Разве это заинтересует других? Они ведь, может быть, думают, совсем по-иному.
- Вот и отлично! - с энтузиазмом подхватил Ведерников. - Ты сказал, а мы с тобой не согласились, начали спорить, каждый высказывал свою точку зрения - вот и получилась беседа. Конечно, для этого и тема должна быть соответствующая, например: "В чем я вижу смысл жизни", или "Человек и общество", или "Как я представляю себе нашу страну через сорок лет". Да мало ли там! Бери, говорю, любую тему. О внутренней дисциплине тоже, например, было бы очень интересно поговорить. Боевая тема! Нужная! Валяй! Но только для плана мне требуется, чтоб ты сейчас же определил, о чем будешь беседовать! Ну хотя бы приблизительно. Думай!
И Бекайдар действительно задумался. Ему давно хотелось поделиться с людьми; выложить то, что у него за последнее время скопилось на душе. Прямо, честно, без всяких обиняков. Может, и Дамели придет и тоже выступит. Но о чем же говорить? О любви разве? Нет, не годится. Все поймут, о чем он завел речь, и Дамели, конечно, никогда не выступит на эту тему. Говорить публично о своем чувстве - это все равно, что торговать своими тайнами. А любовь всегда тайна. Тайно она зарождается, тайно приходит, тайно же уходит. Дамели в этом убеждена и не будет исповедоваться перед людьми. Ее любовь принадлежит только ей. Да, но тогда какой смысл вообще вести беседу? Вероятно, ему лично ровно никакого! Просто надо помочь Толику провести еще одно мероприятие. Ну, что же! Он готов!
- Хорошо, я расскажу о песне, - сказал он.
- О какой песне? - удивился Ведерников.
- О всякой песне. Ну хотя бы о наших геологических песнях. Ты знаешь, что мы иногда поем у костра? А ты думал, что у нас только одни камни да "Гимн геологов". Нет, у нас и лирики сколько угодно. "Геология и лирика" - может быть такая тема?!
Ведерников зачесал в голове.
- Может-то может, конечно, - согласился он, - но тогда ты все-таки захвати тему как-нибудь пошире. Ну, например: "Казахская народная песня". Что она значила для казахского народа. Как она его поднимала, направляла, помогала жить. С примерами и образцами. Вот это действительно будет интересно. Так сговорились? Я записываю: "Разговор о казахской песне". Так?! После доклада прения. После прений танцы! Народ на это придет!
- Хорошо, - согласился Бекайдар, - заноси в план: "Размышление о песне". Будем разговаривать!
Он все-таки надеялся, что увидит Дамели.
...Когда на следующее воскресенье Бекайдар подъехал к поселку, он увидел, что улицы полны народа. Много женщин. Молодежь принарядилась, начистилась, навела блеск. Около клуба образовался круг. В одном месте парень играет на свирели и несколько парочек кружатся по каменистой площадке. В другом месте - хор. В общем веселятся кто как может.
"А ведь все это заслуга Ведерникова, - подумал Бекайдар, - без него, кроме водки и картишек, тут ничего не было". И действительно, Ведерников сделал много. До его избрания в комсорги лучшим времяпровождением кроме гулянок была охота и поездка с удочками на озеро Балташы. Но для поездок этих нужны машины, а где их взять? Хорошо, если начальство расщедрится, а если нет?! - вот и хлестали водку, вот и гоняли козла, вот и играли на интерес, а Ведерников устроил танцплощадку, сколотил хор, организовывал диспуты на острую тему и сумел так втянуть во все это молодежь, что так называемые "воскресники" стали непременной принадлежностью каждого выходного дня. Что-что, а организатором Толик был действительно первоклассным. Он умел не только отыскать интересного докладчика, но так же подобрать ему и содокладчика и оппонентов, и случалось порой, что от обоих докладчиков только клочья летели. Сейчас перед клубом собралось около ста человек, то есть почти вся саятская молодежь - геологи, рабочие, шоферы. Но как ни присматривался Бекайдар, Дамели он не находил. "Неужели так она и не придет", - тоскливо подумал он и посмотрел на часы: уже время начинать. "Эх, отделаюсь - и все".
- Ну, что же ждать? Начнем!
- Начнем, пожалуй, - ответил Ведерников и вдруг, как будто что-то сообразив, добавил: - Вот минут через десять и начнем.
И как раз в это время Бекайдар увидел Дамели. Она шла со стороны сопок. Сердце у Бекайдара так и замерло. Кажется, он даже покраснел. Это было как солнце, поднявшееся с другой стороны поселка. Дамели бледна и строга, на ней белое платье. "Упругий стан, шелками схваченный", - вспомнил Бекайдар Блока. Не идет, а ступает по воздуху, еле-еле касаясь ступнями земли. Глаза потуплены, и, несмотря на всю легкость, независимость, чувствуется, какая огромная тяжесть давит ее, как ей трудно было прийти сюда. Дамели дошла до площадки, кивком головы поздоровалась со всеми и присела на черный камень. Хотя этого и не полагалось, но Бекайдар смотрел на нее не отрывая глаз. Да, похудела, похудела, даже вот щеки ввалились. Под глазами синяки. Видно, и ей несладко пришлось за эти недели. Волнуется и старается скрыть это. Брови сдвинуты, и резко обозначились скулы. А раньше их Бекайдар не замечал совсем. "Нет, она переживает не меньше меня, - решил он. - Больше, много больше! - подумал он через минуту, присмотревшись. - Она ведь знает, в чем дело! Это, верно, действительно какая-то ужасная тайна! Что, если Еламан не соврал?!"
И тут он услышал голос Ведерникова.
- Итак, товарищи, начнем! Наша сегодняшняя беседа, как вы знаете, называется "Раздумья о казахской песне". Основной наш докладчик - геолог Бекайдар Нуркеевич Ажимов. Вот ему я сейчас и предоставляю слово. Я думаю, в помещение мы заходить не будем, а вынесем стол и проведем беседу прямо на воздухе. Есть возражения? Нет! Бекайдар Нуркеевич, тогда прошу вас.
Бекайдар подошел к столу - его сейчас же притащили из помещения - положил на него свою тетрадь с записями, достал из портфеля книги с закладками и начал говорить. Говорил спокойно, обстоятельно. А сердце у него так и екало. "Дамели, Дамели..." - восклицало в нем что-то.
- Я думаю, что нет человека, который не любит песен своего народа... - так начал он. - Они говорят о печали или радости, о любви или ненависти, о встрече и разлуке... Все чувства человечество отображало в своих песнях. Но песни говорят и о большем. Это интеллектуальная жизнь народа, его недовольство настоящим, его мечты о будущем, его надежды. Все большие исторические события обязательно отражаются в песнях, ибо в них народ как бы осознал самого себя. Вот именно потому я люблю слушать наши народные песни. И совсем не потому, что я казах, то есть вернее не только потому, что я казах. И первое, о чем я думаю, когда слушаю такую песню, - это, чью же радость или печаль передает мне она? Кто смеялся или плакал, сочиняя ее? Потому что создатель такой песни не только весь народ целиком, но еще и какой-то конкретный человек в отдельности. Ликующий или страдающий человек. Он долго ходил, думал, страдал или радовался, и вот наконец его чувства отделились от него и превратились в песню. И народ подхватил эту песню и понес ее дальше, и все страдающие и радующиеся тоже присоединились к этому шествию. В этом слиянии народа и человека заключается, по-моему, та великая тайна, которую я и стараюсь угадать. Вот, например, одна старинная песнь. Она возникла почти 300 лет тому назад во время Джунгарского нашествия. Это были годы гибели, огня и смерти. Туркестанская степь тонула в крови.
И он заговорил о песне Елим-ай (Край родной), затем он сказал о песне "Жас казах", созданной в годы Великой Отечественной войны, о песнях обрядных - "Прощанье", "Колыбельная", "Жар-Жар", и про то, как они, вероятно, возникли. Затем он заговорил о великих композиторах - об акынах, Биржане-Сале, Акане-Сате, Естай-акыне, Мусе и других.
- Любовные песни, - сказал он дальше, - песни о счастливой или несчастной любви, разделенной или отвергнутой, - занимают в казахском фольклоре особое место, на них я и хочу сейчас остановиться.
Бекайдар увидел, как сразу притихла молодежь. Увидел и то, как вздрогнула Дамели. Говоря, он все время следил за ней.
Дамели действительно сидела как на иголках. Она чувствовала, что ей просто не хватает воздуха. Когда она увидела на стене клуба объявление о том, что очередная беседа проводится на тему "Казахские песни" и проводить беседу будет Бекайдар Ажимов, она подумала: "Боже мой, ну к чему ему это?", - но теперь, когда он заговорил о любовных песнях, ей стало ясным все: "Да, вот он и нашел способ вылить все, что у него лежало на душе", - подумала она.
А Бекайдар продолжал. Так же не торопясь, обстоятельно и четко, он сказал о том, что любовные песни очень разнообразны. Есть песни шуточные, есть задорные, есть жалобные, а есть и такие, в которых влюбленный просто поведал миру о своей любви. Например, знаменитая "Кара Торгай" - в этой песне есть такие строки:
Была бы ты птицей - я шелком связал бы,
Подставку твою - серебром оковал бы,
И золотом перья сверкали б твои,
А домом служили ладони мои.
Дамели вся задрожала. Она отлично знала эту песню. Ее Бекайдар ей пел часто. Они оба ее любили! Как виденье, ясно, до галлюцинации, представились ей тихая лунная ночь, белый-белый камень, еще более белый от луны, и она на нем. Бекайдар сидит рядом, слегка обхватив ее за плечи, и поет. И оба они счастливы. И она такая легкая, любящая, тихая, счастливая.
"Была бы ты птицей..." Ох, если бы она верно была птицей...
- А вот другая песня и уж совсем о другом - хотя тоже о любви, - продолжал Бекайдар. - Джигит упрекает любимую. Он поет о своем гневе, о своей печали, несбывшихся мечтах:
О мир, как бессердечен ты,
Разбивший все мои мечты:
Кипит моя от гнева кровь,
Я потерял тебя, любовь...
Голос у Бекайдара в самом деле был отличный и пел он тоже хорошо: спокойно и грустно. Словно и не пел даже, а рассказывал. Рассказывал о себе, о своем разочаровании, о той тяжести, которая легла на его сердце.
"Боже мой, боже мой, - подумала Дамели, - неужели ты не понимаешь, Бекайдар, что мне-то еще тяжелее. Ведь вот ты все-таки вот говоришь, а я-то должна молчать. А ты, конечно, считаешь меня предательницей! - Если бы ты знал! Если бы знал хоть что-то!"
И тут вдруг Бекайдар запел.
Я тебе привез драгоценный куман,
Но запутал дорогу дождливый туман,
Ох, и волос меж нами никто б не вложил.
Так какой же злодей нас с тобой разлучил?
Да, это уже прямой вопрос. Он спрашивает именно ее и ждет от нее ответа, но что она может ответить ему? "Эх, Беке, Беке, ты ведь думаешь, что все это какие-то пакости, интриги, небось отца моего винишь. Конечно, винишь, а я тебе ничего и сказать не могу. Но вот теперь скажу. Открытая-то рана ноет меньше закрытой. А знаешь? Я тебя сейчас еще больше люблю, чем до свадьбы. Ну, положим, я тебе все открою. Скажу, почему ушла со свадьбы. Почему пришла сюда. Но разве тебе будет от этого легче? Может быть, и еще тяжелее будет. Ну, да все равно сказать придется.
Она и не заметила, как доклад кончился и начались высказывания. Посыпались вопросы. Их было много. Спрашивали о трагической истории Кулагера - этого Пегаса казахских песен. Коня убили завистники, и его хозяин, великий певец казахской степи Ахан-серэ, создал эту песню великого гнева. На все вопросы Бекайдар отвечал уверенно. Видно было, что он действительно хорошо подготовился. Потом, когда вопросы исчерпались, Ведерников продолжал:
- Ну, что ж, тогда приступим к обмену мнениями. Кто возьмет слово первым?
Начались выступления, но Дамели никого и ничего уже не слушала. Она была потрясена. Ведь он ей сейчас сказал при всех то самое, что и хотел высказать наедине. Сказал о своей любви, о своей обиде, о тревоге за нее, и слушать его было больно и хорошо. Ее до дрожи волновал уже самый его голос. Она хотела слушать еще и еще - хотя это и было мучительным. Но кто сказал, что мучительная любовь тоже не радость? Радость, радость, конечно! Горькая, скорбная, но такая же светлая и сильная, как и все, что есть в любви. И Дамели сейчас, после этого свидания с любимым, чувствовала себя по-настоящему счастливой. Потому уже счастливой, что она убедилась, как крепко ее чувство. Какая она богатая, именно потому что любит.
Она и не заметила, как собрание кончилось, уже уходили последние слушатели. Встала и она. Пришла домой тихая, удовлетворенная. Разделась, легла в постель. У нее было такое чувство, будто она опять поговорила с Бекайдаром.
4
Казахстан! Родина моя! Твои богатства неисчислимы. Твоя щедрость неисчерпаема. Кто-то из ученых сказал о тебе: "Перечислить, что здесь есть, еще можно, а вот доискаться до того, чего здесь нет, - это труд пока невыполнимый". Человек, сказавший это, знал, что он говорит, ведь он родился здесь, тут вырос и тут изучил свою землю так, как когда-то в школе он изучил таблицу Менделеева. Да впрочем, ведь это в Казахстане и обнаружен девяносто третий элемент ее и заполнена еще одна пустующая клетка.
Но это все только про богатства. Есть у Казахстана и другая сторона. Природа. По красоте и разнообразию ландшафтов не много найдется на земле стран, могущих соперничать с Казахстаном. Тут и швейцарские горы, окутанные тонким туманом, то голубым, то нежно-розовым, тут и озеро Боровое с есенинскими березами, тут "альпийские луга" на склонах Ала-Тау, тут и прозрачный источник с чистой, как хрусталь, ломящей зуб водой и золотыми соринками. Тут сотни рек и десятки пустынь, страшных, безлюдных и жгучих, как Сахара, или библейские степи. Тут... впрочем, разве перечислишь, что тут есть?
Машина мчится в Саяты. Двое пассажиров и один шофер. Все трое молчат, но каждый молчалив по-своему. Даурен молчит потому, что не может наглядеться на свой родной край, он пролетает мимо него со скоростью ста километров в час. Еламан гонит газик вовсю.
- Да, родина, родина, - говорит в раздумье старый геолог, - ничего кроме нее.
Жариков, пробужденный от своих дум, повернулся к нему.
- Вы что-то сказали? - спросил он.
- Нет, это я с самим собой, - улыбнулся Даурен, и в действительности он говорил с камнями, с песком, с зелеными кустами, что попадались по дороге, а никак не со своими соседями. Конечно, только при долгих, иногда многосуточных скитаниях по тайге могла появиться такая привычка, но сейчас, на людях, он никак не мог избавиться от нее. А надо, надо избавиться: нечего смешить ближних! Так молча проехали они еще с десяток верст. Стало смеркаться.
- А вы видели когда-нибудь джидовую рощу? - спросил вдруг Жариков и приказал Еламану: - Вон, пожалуйста, поверните к той сопке. Поглядим немного. Сейчас самая пора сделать привал.
В зарослях джиды Еламан остановил машину и все соскочили на землю.
- Ну, какая красота, а? - радостно воскликнул Жариков. - А воздух-то, воздух, чувствуете, товарищи, а?
Он дышал полной грудью. Воздух здесь действительно стоял острый, пряный, настоянный на запахе трав и ветвей. Лес был крохотный, но удивительный. Серебристые листки кустарника, сплетенные друг с другом, казались выкованными из серебра. А дальше, наверно, текла река, или просто пахло чем-то речным, может быть, водорослями или влажной землей.
- Пойду туда, - сказал Жариков. - Не могу не искупаться, когда нахожусь рядом с водой. Как вы, Даурен-ага?!
Даурен покачал головой.
- Воздержусь! Чувствую себя что-то не вполне здоровым, устал что-ли?!
Жариков ушел, и около машины остались двое: Еламан и Ержанов. Как Еламан ждал именно такого случая! Но он не сразу взял быка за рога.
- Вы не покажете свою трубку, - попросил он Даурена, - уж больно она хороша!
- Хороша? - слегка удивился Даурен, и в голосе его прозвучало что-то почти неприязненное. - Не знаю! Интересна - да! А хороша... Ну смотрите, если понравилась.
Еламан взял в руки трубку. Действительно, ничего особенного в ней не было. Трубка как трубка, черная, прокуренная, выдолбленная, видно, из корня кедра или сосны. На люльке цифры: "1946" и надпись: "Колыма. Прииск "Партизан". Конец трубки изрядно изгрызан. Видно, старик часто нервничает. Еламан быстро и искоса взглянул на него. Тот вздохнул и спросил: "Ну, дорогой, все?" И протянул руку за трубкой.
"Не он, - быстро решил Еламан, - просто похожий. Тот не назвал бы меня дорогим. Он бы сразу мне все выложил. И генералу тоже. Нет, нет, это не он".
Старик взял трубку, бережно обтер платком, словно стирал с нее прикосновение Еламана, и спрятал трубку в карман.
- Колыма! - сказал Еламан. - И долго вы пробыли там?
- Пустяки! Двадцать лет! - усмехнулся старик.
"Не он, - снова решил Еламан, - тот давно умер".
И облегченно вздохнул.
И тут старик вдруг спросил с любопытством:
- А что, разве я похож на какого-нибудь вашего знакомого? И так как Еламан чуть задержался с ответом, - махнул рукой: - Бросьте, какое это имеет значение! - и усмехнулся.
"Он, - решил Еламан, - он, он! И еще издевается, скотина".
Он хотел что-то сказать, но как раз вернулся Жариков, довольный, веселый, с мокрыми волосами. Было видно, он действительно только что вылез из воды.
- Ух, хорошо! - сказал он. - А вода-то, вода какая! Сто пудов грехов с себя смыл. Ну как, друзья, погуляли, поговорили? Поедем, пожалуй. Надо дотемна хоть до озера добраться.
Перевалили через Илийский мост и вылетели на шоссе - это была дорога от Сары-Озека на Уш-Тобе. Еламан пустил машину на самую последнюю скорость. Так можно нестись только по степи. Белесый ковыль, черные кусты степной полыни, какой-то жесткий кустарник, взлетающие ажурные шары перекати-поля, все это только мелькало в глазах. Ни зимовки, ни аулов, ни надгробных памятников: беспредельная пустая степь. Так они пролетели километров триста. Потом пошли песчаные дюны, и шоссе повернуло к северу.
К вечеру они доехали до большой реки. Здесь дорога раздвоилась.
- Как поедем? - спросил Еламан.
- Я бы предпочел правую ветку, - сказал Даурен. - Если можно, конечно!
- Да можно-то все можно, - с неудовольствием ответил Еламан. - Только по ней ехать тяжелее. А что там смотреть? Та же пустыня.
- А интересно, охота здесь есть? - спросил Жариков.
- Ну, какая охота! - махнул рукой Еламан. - Если целый день пробродишь, может, принесешь барсука или лисицу. Да и то, наверное, не каждый день.
- А зайцы есть?
- Зайцы здесь редкость. Так как же, поедем? До экспедиции осталось километров триста. Придется заночевать.
Поехали все-таки по правой дороге.
- Ну, если ты нас утопишь в песках... - пригрозил Жариков.
- Не бойтесь, не утоплю, не первый раз! - усмехнулся Еламан. - Осенью здесь гоняют гурты из Каражалского колхоза. А вон ниже перевал и озеро. Тут ондатру разводят. Там мы и воды наберем, а то машина совсем задохнулась...