Это была кропотливая, но и захватывающая работа. И когда удавалось натолкнуться на интересный факт или документ, радовался, как садовник радуется первому плоду на молодом дереве.
Архив располагался в бывшем монастыре бернардинцев - католического ордена, который несколько веков, подобно коршуну, терзал живое тело Галиции, принес ей много бед и страданий.
При входе во двор монастыря Станислав Владимирович всегда испытывал какой-то внутренний трепет: так и казалось, что из темных подвалов вот-вот послышатся приглушенные стоны мучеников, страдающих за православную веру. В такие минуты замедлял шаг, прислушивался. Сегодня даже остановился. Вокруг царило застывшее спокойствие. Профессор улыбнулся, подшучивая над собственными причудами, направился к железным полуовальным воротам.
"Совсем плохими, никудышными стали нервы!" - подумал он, открывая калитку в воротах.
В приземистом с овальным потолком зале не было никого. Станислав Владимирович немного удивленно осмотрелся, хотел пройти в другую комнату. В этот момент из-за перегородки показалась лысая голова старика.
- А-а-а! - протянул он приветливо. - Милости просим, милости просим!
Он положил на стол стопку бумаг, открыл дверцу, вышел к Жупанскому.
- Давненько вы не приходили, давненько! - мило укорял старичок, и его клиноподобная физиономия оживилась. - Я даже у академика о вас спрашивал.
- Все хлопоты мешают, - вздохнул профессор. - Молодые теперь слишком рано зазнаются, становятся неудержимыми, так и норовят выскочить наперед, выставить напоказ свою "эрудицию". Настоящей эрудиции с гулькин нос, а вот амбиции полный мешок.
Промолвил и снова вздохнул, вспомнив Линчука.
Лицо архивариуса оживилось еще больше.
- Что и говорить, что и говорить, - быстро согласился он. - Но мы тоже были такими. Подлинное знание - это мудрость, а она приходит с возрастом. Но у старости - увы! - нет мечтаний, нет страстности. Я так думаю, Станислав Владимирович!
Круглая голова архивариуса склонилась к самому плечу, а острая, аккуратно подстриженная бородка поднялась вверх.
Станислав Владимирович и уважал, и немного сторонился старого архивариуса. Знал, что тот трудолюбив, старателен, влюблен в свое дело. За это уважал, ибо сам был таким. Однако встречи с архивариусом, разговоры с ним вызывали почти каждый раз какое-то напряжение, заканчивались если не явным, то, во всяком случае, молчаливым несогласием.
- Проходите, проходите, - приглашал старичок, а его маленькие, похожие на беличьи, глаза смотрели внимательно, будто сверлили взглядом, что-то искали. - Вам что-нибудь найти? Или вы будете работать над подшивками "Громадського голосу"?
- Благодарю, возьму подшивку.
Архивариус вернулся за перегородку, отыскал папку с газетами, подал профессору.
- Там кто-нибудь есть? - спросил Станислав Владимирович, указывая на дверь с табличкой "Читальный зал".
Старичок быстро обернулся.
- Да! Академик Духний. С самого утра сидит. Очень интересный документик нашел накануне. Заходите, прошу.
С академиком Духнием Станислав Владимирович был знаком еще с молодых лет, хотя они никогда и не поддерживали близких отношений. Их жизненные тропинки, как казалось Жупанскому, почти всегда расходились в противоположных направлениях. В студенческие годы, особенно на первых курсах, Жупанский все время отдавал учебе и всячески сторонился политики, хотя и имел знакомых среди политически ангажированных студентов. Духний, напротив, был в центре всех споров, которые раздирали студенческую корпорацию накануне первой мировой войны. Спорили тогда все и со всеми: поляки с украинцами, униаты с католиками, те и другие - с православными; состязались в красноречии монархисты и либералы, либералы и социалисты, но громче всех дискутировали, пожалуй, австрофилы и москвофилы. Их споры заканчивались нередко потасовками...
Духний буквально жил этой войной, полыхавшей в стенах альма матер, чувствовал себя в ней мушкетером. Он метал громы и молнии против народовцев-австрофилов, обрушивался на их идею "присоединения" украинских областей Российской империи к Галиции, создания "автономной" Украины под скипетром австрийского императора. Для галичан, убеждал он, возможна только одна ориентация - на единокровную и единоверную Россию.
Злые языки поговаривали, что Духний имел знакомых в российском консульстве во Львове, бесплатно получал из Петербурга газеты, книги и еще кое-что. Жупанский верил и не верил этим наветам. В те годы всякому, кто не ругал Россию публично, не охаивал русскую культуру и не брызгал ненавистью в адрес русских, легко приклеивали ярлык "царского агента". Да и какое это в конце концов имеет значение, рассуждал в те годы молодой Жупанский, ходит Духний или не ходит к русским? Ведь некоторые студенты с его курса имели друзей в кайзеровском посольстве, и никто их не осуждал за это. А чем германский кайзер лучше русского царя?
Впрочем, так Жупанский думал недолго. Начавшаяся в августе 1914 года война стала причиной размолвки между ним и Духнием... Станислава Жупанского война испугала. Она нарушила все его планы. Во всем виновными казались "сумасшедшие" сербы и стоявшая за ними Россия. Как сына чиновника, всю жизнь посвятившего сохранению австрийского порядка в Галиции, его на некоторое время захлестнула волна австрийского патриотизма. Он с нетерпением ждал каждой приятной сводки с фронта, с упоением читал сообщения о подвигах "сечевых стрельцов".
Духний на все смотрел иначе. Он с трудом скрывал радость, когда пришло известие о смерти эрцгерцога Франца Фердинанда. Как и многие галичане, Духний считал, что война может стать началом освобождения их земель от ненавистного австрийско-католического ига. Поэтому Жупанский не удивился, когда узнал, что Духния отправили в концентрационный лагерь Талергоф.
Станиславу Жупанскому, безусловно, было жаль однокашника, но он не только не протестовал, а даже и не осуждал бесчинств австрийских властей.
Но в восемнадцатом году все перемешалось в Галиции. Падение Австро-Венгерской монархии как бы сблизило людей разного происхождения и противоположных политических взглядов. Жупанский не удержался перед соблазном политической деятельности. Да и как было удержаться, если его кумир Михаил Сергеевич Грушевский, книжник из книжников, засиял на политическом небосводе, возглавил в Киеве Центральную раду, стал организатором независимого, как тогда казалось многим галичанам, Украинского государства. Как уж тут было удержаться!
А Степан Духний?
Возвратившись из Талергофа, где только чудом не отдал богу душу, Духний перестал встречаться со своими бывшими единомышленниками и старыми друзьями, появлялся на людях только в библиотеках да архивах.
Сначала это удивляло Жупанского, но потом он увидел, что падение царского самодержавия в России, победа там социалистической революции вызвали общую деморализацию в среде москвофилов. Духний углубился в научные изыскания, с утра до позднего вечера высиживал над архивными рукописями, всевозможными книгами, подшивками. Казалось, что у него никогда не было выходных, праздников - только кропотливая работа от зари до зари.
К тому времени, когда Жупанский окончательно разочаровался в политической деятельности, Степан Духний успел приобрести репутацию серьезного исследователя. Больше всего удивляли Станислава Жупанского темы, которые теперь занимали бывшего однокашника. Он исследовал творчество Ивана Франко, Леси Украинки, революционных писателей Западной Украины двадцатых годов.
Одержимость Духния невольно вызывала уважение. За короткое время он опубликовал ряд статей и книжку. Это заставило и Жупанского последовать доброму примеру.
Казалось, их пути сходятся. Но это было далеко не так. Станислав Владимирович знал, что после некоторого периода сомнений Духний вновь стал интересоваться жизнью Советской России и ходом дел в восточной части, теперь уже на Советской Украине. Правда, Степан Михайлович проявлял этот свой интерес осторожно, опасаясь преследований польских властей, которые очень косо смотрели на подозрительного русина.
Знал Жупанский и о том, что многочисленные публикации Духния составляют лишь малую толику написанного. Особенно трудно стало печататься при Пилсудском. Но Духний все писал и писал, отправляя свои работы в Чехословакию, Австрию, Югославию. Издавался Степан Михайлович и в Киеве, но только под псевдонимом. Зато сразу после воссоединения у Духния в Киеве вышло подряд три работы; он стал известен во всем Советском Союзе. Его избрали действительным членом Академии наук УССР.
Заметное сближение Жупанского с Духнием началось еще в середине тридцатых годов. К этому времени Станислав Владимирович был сыт Пилсудским, его шовинистическим культурным давлением. Казалось, возвратились самые мрачные годы для Галиции, те зловещие времена, когда иезуиты, продвигая западную "культуру", заливали расплавленным свинцом уши непокорных русинов.
...Приход советских войск они оба встретили доброжелательно. Духний спешно готовил к изданию новые рукописи. А когда Станиславу Владимировичу предложили кафедру, он просто возродился. Это был триумф. Только очень кратковременный: в июне сорок первого года на улицах родного города Станислав Владимирович увидел сотни немецких танков. Он был оглушен и испуган громом молниеносных побед гитлеровского вермахта.
Что делать?
Жупанский забился, как крот, в нору, никуда не ходил, сказываясь больным, был тише воды ниже травы. Гитлеровцы не обращали на него внимания, дескать, больной безвредный старик.
Степан Михайлович тоже отсиживался. Но отсиживался несколько иначе. Его часто видели на барахолке, где он что-то продавал, с удовольствием рылся в книгах, которые тогда люди сбывали за бесценок. Гестаповцы его тоже не тронули. Возможно, сочли безвредным чудаком, а возможно, решили, что раз человек не скрывается, не боится, значит, за ним ничего серьезного не водится.
Да, тяжелые и страшные были времена... Теперь Духний чувствует себя орлом.
На приветствие Жупанского академик не ответил. Наверное, чем-то очень увлекся, углубился в работу. Седая голова с большой, зачесанной назад шевелюрой еле заметно покачивалась, а рука быстро что-то записывала в обыкновенной школьной тетради шариковой ручкой. Шариковую ручку Степан Михайлович считал "колоссальным новшеством в экономии времени".
"Не слышит", - улыбнулся Жупанский и хотел тишком пройти на свое постоянное место.
Но Духний уже заметил присутствие Станислава Владимировича, встал со стула.
- Добрый день, добрый день!
Шел, улыбаясь, а голова то и дело подергивалась тиком.
Станислав Владимирович смотрел на узловатые, выпятившиеся сухожилия на шее, на сутуловатую, уже увядшую фигуру, с испугом думал о своей старости.
- Очень интересный документ нашел, -делился своей радостью Степан Михайлович. - Вот иди-ка сюда!
Духний взял Станислава Владимировича за руку, подвел к столу, за которым только что сидел.
- Как много мы еще не знаем о себе, о своем прошлом, - перелистывая страницы архивного фонда, говорил академик. - Но так, по крохам, по крохам да все в сокровищницу... Вот, пожалуйста, читай.
Жупанский прочел и развел руками.
- Получается?.. - удивленно промолвил он и снова прочел открытую страницу из архивного фонда.
Академик радостно захлопал глазами, широко заулыбался:
- Ну да, ну да! Получается, что и Смотрицкий не был первосоздателем. Получается, что и до него, еще в пятнадцатом веке, существовала русская грамматика. Вот, вот...
Увлекшись собственными мыслями, Духний начал ходить по комнате. Станислав Владимирович молча следил за этим больным, но неутомимым в работе человеком.
"Настоящий муж науки, настоящий ее раб!" - думал профессор, а в душе от этих мыслей подымалось чувство недовольства собой.
- Теперь Иван Федоров займет еще более высокое, истинное свое место в истории нашей культуры! - воскликнул академик, остановившись напротив Жупанского. - Мы считали его только первопечатником, а он, оказывается, создал и русскую грамматику!
Академик сел за стол, углубился в чтение. Голова низко склонилась над бумагами. Рука опять что-то быстро записывала. Духний был левшой, но писал очень быстро, и это тоже почему-то поражало Станислава Владимировича. Ну что ж, пора и самому браться за дело! Станислав Владимирович развернул подшивку за тысяча восемьсот девяносто пятый год. Мысли еще не подчинялись намерениям, взбудораженные сенсационной находкой академика. Одной лишь фразой упоминалось в записях ставропигийского братства Львова о грамматике первопечатника Ивана Федорова, а как это много значит для науки.
"А вдруг отыщется и грамматика! - подумал про себя Станислав Владимирович. - Везет же Духнию! Никто никогда не находил таких сообщений, а он нашел".
Другой голос, резкий, укоризненный, добавил едко: "Труд. Все дается трудолюбием, друже!.. Не забывай, что у Степана Михайловича интерес к общерусской тематике возник еще в начале столетия..."
Перевернул несколько страниц подшивки, а продолжал думать о Духние. "Опять газеты и радио будут кричать о его находке, напечатают, пожалуй, не одну статью. Да и в университете снова поднимется шумиха... А я лишь копаюсь в бумагах. Карточки скоро хранить негде будет. А печататься? Когда же наконец я выйду со своими мыслями к людям?"
Со страниц "Громадського голосу" дохнуло стариной. В комнате словно бы зазвучал голос великого Франко. "Да, да, все эти страницы проникнуты борьбой. Все эпохи, вся история проникнута борьбой. Но о чем писать в сборник? Чтобы это актуально прозвучало?"
Сначала у него возникла мысль дать туда почти готовую работу "Эмиграция украинского населения Галиции за океан в начале двадцатого столетия". Но тут же подумал: а украсит ли такая работа юбилейный сборник? Не далека ли тема от современных интересов? Да и потом - выезжали ведь из Галиции не только украинцы! Не пришьет ли ему Линчук какую-нибудь политическую ошибку?
Откинулся на спинку стула, задумался. "Недоброжелатели могут выдумать все, что только захотят выдумать. И потом... Разве в работах Степана Михайловича все так и дышит современностью? Например, его сегодняшняя находка? Какими эталонами здесь пользоваться?"
- Интересно, авторы первых грамматик на Украине и в Белоруссии знали о существовании грамматики Ивана Федорова? - спросил вдруг академик, отрываясь от архивной папки.
Жупанский не расслышал, удивленно повернул голову.
- Что, что, Степан Михайлович?
- Я говорю, знали ли Лаврентий Зизаний и Мелетий Смотрицкий о существовании грамматики Ивана Федорова?
Станислав Владимирович неопределенно развел руками.
- Наверное, не знали, - высказал свое предположение академик. - А ты чем недоволен, Станислав?
Профессор поднял на Духния усталый взгляд.
- Недоволен? Как тут будешь доволен, когда за спиной чувствуешь одни неприятности.
Духний участливо посмотрел на коллегу.
- А если конкретно? Что тебя угнетает, волнует?
- Все к одному. Вот нужно написать статью в юбилейный сборник, а что и как писать, не представляю, хотя материалов, ты знаешь, у меня предостаточно.
- Ну и ну! - протянул с улыбкой Духний. - Вот бедный человек, его в сборник тянут, а он не знает, что и как писать!
Академик встал из-за стола, заваленного грудой рукописных материалов, стал медленно прохаживаться по комнате, разминая руки. Худая сгорбленная фигурка, но лицо... Брови и губы - в постоянном напряжении. Глаза - живые, мечущие искры. "Откуда у него столько энергии? - завидовал Станислав Владимирович. - Он постарше меня, послабее здоровьем: как-никак - четыре года в Талергофе... А вот не сдается".
- Ты знаком с Андреем Волощаком?
- Близко нет... Знаю, что поэт, слепой. Кажется, еще со времен первой мировой войны.
- Правильно. Так вот - до тридцать девятого года этот самый Волощак издал всего лишь один сборничек тиражом в тысячу экземпляров, да еще на свои собственные деньги. А за это время, после войны, целых три сборника вышло, общим тиражом свыше двадцати тысяч экземпляров. Вот и сравнивай! Три сборника за каких-нибудь шесть лет Советской власти. А как печатаются Гаврилюк, Тудор, Галан, Козланюк?! А возьми Ирину Вильде!
- Не всех же печатают! - возразил Жупанский.
Степан Михайлович перестал ходить.
- Нужно писать так, чтобы твоими работами интересовались... Нужен твой труд народу, пиши, а коль не нужен - и не берись!
При последних словах Духний многозначительно посмотрел на Станислава Владимировича. Но выражение лица академика было благожелательным.
Что ему ответить? И надо ли отвечать?
Профессор молча уставился в потолок; Духний продолжал неторопливо ходить по комнате.
"Это он меня имеет в виду, - думал Жупанский. - Премного благодарен за откровенность. Такое тоже не всегда и не от каждого услышишь... Только кто знает, что ныне народу нужно... Не так все просто!"
Однако вслух возражать Духнию не стал.
- Все это верно, Степан Михайлович, - заметил он примирительно, - только как я могу писать, когда меня все ругают да поучают!
Академик сел на стул неподалеку от Жупанского, заговорил тихо, но проникновенно, все время стараясь смотреть Станиславу Владимировичу в глаза.
- Знаю, Станислав, тебе нелегко. Менять убеждения - дело трудное, порою даже непосильное, особенно в таком возрасте. Ты всю жизнь думал, что верно служишь народу, а на самом деле нередко, сам того не желая, вредил ему... Ты уж извини за откровенность, - вставил Степан Михайлович, когда Жупанский отвернулся, - но кто, как не я, тебе правду скажет! Ты согласен?
Наступило продолжительное и неприятное для обоих молчание. Наконец Станислав Владимирович, тяжело вздохнув, внимательно посмотрел на Духния.
- Одни ориентировались на Австрию, другие на Россию... Была в России абсолютная монархия - вы были за самодержавие. После девятьсот пятого года расплодились в России либералы, - и вы туда же! Свергли русские царя, вы примирились и с Временным правительством. Деваться некуда! Я, конечно, упрощаю метаморфозы, но в принципе было именно так.
Духний не выдержал и расхохотался. Станислав Владимирович от удивления умолк. А Духний так хохотал, что у него даже слезы выступили. Но вот он вытащил из кармана носовой платок, вытер глаза.!
- Ну, Станислав, молодец! Правду врезал. Как это у русских: "Хлеб-соль ешь, а правду режь!" Продолжай, я тебя слушаю. Как же мы, сукины сыны, дальше себя повели? Как Октябрьскую революцию встретили?
Жупанский попытался улыбнуться, но улыбка получилась довольно сдержанной.
- После Октября, считаю, все было несколько иначе. Тут и вы толком не знали, что делать, ведь Россия, которую вы обожали, исчезла. Но раздумывали вы недолго. Многие из вас подались даже в Коммунистическую партию. Теперь вам доверяют... Говорят, что тебя даже пригласили разбираться в германских архивах, правда?