Станислав Владимирович считал, что теперь настало желанное время. Его время, черт возьми! Пробил его час! Писал открытки к землякам, верил сам и убеждал других верить в "самостийность" Западной Украины. На этой почве судьба свела его с Кошевским снова.
Было это где-то в начале марта девятнадцатого года. Кошевский только что возвратился из Рима. Ходил бледный от злости и пьянствовал, пил по-черному. По его мнению, обстоятельства требуют немедленно отказаться от идей самостийности Западной Украины; необходимо начинать переговоры с Пилсудским. Сговор с Пилсудским Станислав Владимирович считал национальным предательством. В ответ Кошевский лишь презрительно морщился. А потом... Станислав Владимирович на все махнул рукой и углубился в изучение прошлого Украины. Метаморфозы Кошевского уже не удивляли. В двадцать седьмом теолог-неудачник посвящал оды Пилсудскому, через десять лет - Гитлеру. Когда же Народное собрание Западной Украины объявило Декларацию о воссоединении, Кошевский начал славить Красную Армию. В июле сорок первого организованная гитлеровцами украинская националистическая газетенка, начавшая тогда выходить в оккупированном фашистами городе, в первом же своем номере поместила послание Кошевского "великому фюреру". И вот этот субъект снова навестил его с каким-то коварным намерением. Безусловно!
Станислав Владимирович не менее часа ходил по комнате, считал шаги, а успокоение так и не приходило. "Может, пойти к Тыну?" - подумал он, останавливаясь возле двери кабинета. В самом деле, почему бы не навестить соседа, не поговорить, не развеяться.
Снял пижаму, надел костюм и спустился на первый этаж...
С Леопольдом Феоктистовичем Тыном Жупанский был знаком еще со времен далекой юности. Тын преподавал историю античной литературы, прекрасно знал латынь и древнегреческий. Любовь к древним языкам он перенес и на старославянский язык, который считал близким древнегреческому по благозвучию и выразительности. "Без старославянизмов, - бывало, уверял он Жупанского, - невозможно перевести ни Гомера, ни Эсхила, ни Горация и вообще - никого из великих древних". Отказ от книжного славянского языка Тын гневно называл расправой над родной культурой, предпринятой в угоду Ватикану.
Слушая подобные речи, Станислав Владимирович снисходительно улыбался и молчал. Другие были не столь терпимы. Кое-кто не на шутку обижался на Тына, готов был наброситься с кулаками. Но Леопольд Феоктистович, добряк из добряков, никогда не сердился, даже когда его вульгарно поносили. Так за Тыном закрепилась репутация чудака.
В сорок втором году у соседа умерла жена. В горе, как говорят, все люди равны, горе сближает. Жупанский чуть ли не каждый день заходил к соседу в гости. Потом и Леопольд Феоктистович стал подниматься к соседу. Обнаружилось, что оба до безумия любят старину. Эти пристрастия их окончательно сдружили.
Была у доцента еще одна привычка, роднившая его с профессором: Леопольд Феоктистович считал непременным правилом никогда не спешить с выводами, ответами, даже в тех случаях, когда его поторапливали. Жупанский тоже терпеть не мог поверхностного, небрежного отношения к делу.
Детей у Тына не было. Домашним хозяйством занимались старенькая сестра и какая-то дальняя родственница-сирота. Обе они редко выходили из квартиры, находя постоянную работу в бесконечных натираниях пола, чистке посуды, вязании всевозможных кружев, теплых носков и рукавиц. Собственно, этот домашний промысел и помог семье Тына спастись от голода в годы гитлеровской оккупации. Леопольд Феоктистович и сейчас избегал шумных компаний. Свой досуг он проводил уединенно: за перечитыванием произведений древнегреческих, древнеримских и славянских авторов. На этот раз Станислав Владимирович застал соседа за томом Тита Ливия.
- Читаешь? - спросил он, останавливаясь в дверях просторной комнаты.
- В этом теперь вся моя радость... Прошу садиться, Станислав.
Леопольд Феоктистович был значительно ниже Жупанского и потому не любил разговаривать стоя, чтобы не ощущать "неравенства". Хотя и у него были свои преимущества - смолисто-черная шевелюра и зычный голос.
Станислав Владимирович сел на диван, смежил глаза.
- Устал я очень, Леопольд... Кажется, никогда еще не чувствовал себя так скверно, как нынешней осенью.
Тын не ответил.
- Я порой завидую тебе, Леопольд, - ты ко всему относишься как стоик. А я... - Станислав Владимирович беспомощно развел руками... - А меня раздражает всякая мелочь.
Хозяин сдержанно улыбнулся.
- Ты ведь знаешь, Станислав, я на все смотрю с высоты вечности. Какой смысл в том, что я буду волноваться, принимать близко к сердцу, выучил студент заданный материал или не выучил. От этого мировая история не изменится. Каждый студент учится для себя, а не для меня. Нравится человеку по нескольку раз перечитывать Горация, пускай читает. А если человека привлекает футбол, зачем его принуждать? Пусть становится футболистом. В Бразилии, например, талантливых футболистов уважают и знают лучше, чем президентов.
Кажется, эти несколько фраз исчерпали весь заряд желаний Леопольда Феоктистовича говорить. Он вздохнул, подчеркнуто умолк.
- А если человеку ничего не хочется делать, как тогда быть?
Тын молчал.
- Не могу я так, Леопольд, - после минутной паузы признался Жупанский, нисколько не удивляясь поведению хозяина. - Когда мои студенты проваливаются на экзаменах, я, по всей вероятности, волнуюсь больше, чем они. У меня тогда такое ощущение, будто я самому себе ставлю двойку.
Тын улыбнулся, но снова промолчал.
- В такие минуты меня подмывает вскочить со стула, закричать, пристыдить лентяя.
Тын еле заметно кивнул головой.
- Как можно равнодушно относиться к знаниям, которые тебе преподносятся? И притом за эти знания еще и стипендии платят!
- А почему я должен волноваться за лентяя или бездарь? - спросил хозяин. - Стремящийся к знаниям у меня всегда найдет поддержку. Таким я не отказываю. Я готов с ними сидеть по нескольку часов на консультациях, раскрывать перед ними все величие античной культуры, античной мудрости. Но на равнодушие я предпочитаю отвечать только равнодушием. Лентяям и бездари я спокойно ставлю двойки, а если деканат протестует, я, конечно, подчиняюсь, но виноватым себя не считаю. Я так и говорю: "Вам нужны оценки, пожалуйста! Но эта оценка не отражает знания". Трудолюбие человеку необходимо прививать с детства, до десяти лет, а не тогда, когда он уже стал взрослым, научился находить себе утешение в пиве или вине.
В глубине души Станислав Владимирович не вполне соглашался с выводами Тына, но фактов для возражения почему-то не находил. Может, действительно надо ко всему относиться спокойнее, равнодушнее. Разве сегодня можно чем-нибудь удивить мир? Трудно удивить, даже при большом желании. Сколько великих мужей, неповторимых гениев дала человечеству античность! И каковы результаты? Знает ли о них сегодняшняя молодежь? Очень скудно. Назовут Архимеда, Пифагора, Аристотеля, может быть, Платона, Сократа, Вергилия. И это закономерно...
Тын рассматривал обложку сочинений Тита Ливия, будто искал в ней новых для себя откровений. Станислав Владимирович следил за движениями хозяина квартиры и продолжал размышлять вслух:
- Жизнь просеивает приобретения человеческого разума через сито столетий. Немногие из них остаются вечными, ибо если бы все оставалось неизменным, не было бы и прогресса... Разве можно современного юношу или девушку упрекать в том, что они не в таком объеме знают древность, как знали ее, скажем, студенты наших с тобой времен, Леопольд? Ведь за эти тридцать - сорок лет жизнь отодвинула на задний план изучение античной мудрости, поставила перед молодежью новые и, возможно, куда более важные задачи, проблемы.
Леопольд Феоктистович перестал рассматривать обложку и предложил сыграть партию в шахматы.
- Популярность этой древности, пожалуй, возрастает в геометрической прогрессии. Не так ли?
Станислав Владимирович не очень любил эту игру, потому что она, как ему казалось, отнимает много драгоценного времени и не дает настоящего успокоения. Однако лучше играть в шахматы, чем вести ненужные разговоры. Сегодня такой тяжелый день: с утра собрание преподавателей исторического факультета, рассматривался вопрос о воспитательной работе среди студентов, потом спорил с дочерью по поводу какой-то мелочи, вечером пришел Кошевский... Не слишком ли много отрицательных эмоций для одного дня?
- Сыграем, Станислав?
- При условии, что ты не будешь слишком долго думать.
Хозяин достал шахматную доску, начал расставлять фигуры. Жупанский с удовольствием рассматривал старинной резьбы шахматы, играл с улыбкой, пытаясь внушить себе, что нельзя принимать близко к сердцу ошибки на доске. Наверное, именно это спокойствие и позволило Станиславу Владимировичу еще в дебюте начать рискованное наступление на королевский фланг Тына.
- Теперь тебе следует подумать, Леопольд.
Хозяин не ответил. Он то и дело прикусывал нижнюю губу, тер подбородок и при этом похмыкивал. Наконец Тын победоносно взглянул на профессора, сделал неожиданный для него ход. Станислав Владимирович рискнул на еще более отчаянное наступление, проигнорировав тем самым выпад Тына и усилив давление на королевскую пешку, которая занимала важную позицию.
- Сегодня ты очень хорошо играешь, - заметил Леопольд Феоктистович.
- Это потому, что я наступаю, - улыбнулся Жупанский. - В жизни сколько угодно подобных парадоксов.
Тын не ответил.
Вошла сестра хозяина. Высокая, худая-прехудая женщина - полная противоположность своего коренастого брата. Лишь глазами была похожа на него.
- Тут какая-то листовка, Леопольд. Ты меня слушаешь? - промолвила не без волнения женщина, прижимая к черному платью небольшую бумагу.
- Какая еще листовка? - спросил брат, не отрывая взгляда от фигур на доске. Он был явно недоволен, что его тревожат в самый напряженный момент игры.
Иванна Феоктистовна заколебалась. Брат, не дождавшись ответа, протянул руку.
- Что-нибудь ужасное?
По мере знакомства с содержанием листовки брови Леопольда Феоктистовича поднимались все выше и выше. Он, казалось, совсем забыл о шахматах, о своем ходе.
- Ты не видела, кто принес эту пакость? - наконец спросил хозяин с нескрываемой тревогой.
Сестра покачала головой.
- Я лишь три минуты назад заметила, - объяснила она. - Вышла в коридор, смотрю, в почтовом ящике что-то белеет.
- Гм-гм! - поморщился брат. - И это уже в третий раз...
- В четвертый, - сказала Иванна Феоктистовна.
Доцент подал бумажонку гостю. Станислав Владимирович вздрогнул: листовка дышала нечеловеческой злобой.
"...Большевики вывозят в Сибирь всех, кто не хочет им прислуживать, кто не хочет быть покорным, кто верит в бога, ходит в святую церковь, читает библию..."
Профессор выпрямился.
"Как можно писать такую бессмыслицу? - подумал он, возвращая Тыну листовку. - На кого она рассчитана?"
Пристально взглянув на хозяина, будто пытаясь угадать его мысли, добавил вслух:
- Подобные выдумки рассчитаны на крайне наивных людей.
- В печь! - коротко велел Леопольд Феоктистович, возвращая сестре листовку. - Сожги и никому ни звука об этом. Прошу тебя, дорогая.
Иванна Феоктистовна взяла листовку и, часто покачивая головой, вышла из комнаты. Брат проводил ее долгим взглядом, вздохнул.
- Чей же ход? Мой? - спросил он Станислава Владимировича, опять склонясь над шахматами.
- Твой.
Жупанский видел: листовка вывела Леопольда Феоктистовича из равновесия. Может, боится неприятностей? Почему это листовку подбросили Тыну, а не кому-нибудь другому? Неужели на что-то рассчитывают?
"А может, и мне подбросили листовку, а я не заметил?" Профессор невольно вспомнил Кошевского, его неприятные намеки. Ведь Кошевский - это такой тип, от которого можно ждать всего.
- Ты тоже получаешь подобную писанину? - поинтересовался Тын, подняв на гостя внимательные глаза.
- Бывало, - признался Станислав Владимирович.
- И как ты реагировал?
- Так же, как и ты, - жег!
- А по закону мы обязаны об этом сообщить. Листовки сами по себе в дом не приходят, их кто-то приносит.
Жупанский никак не ожидал услышать от Тына подобных речей и в ответ только крякнул.
Некоторое время они сидели молча.
- Откуда тебе известен этот закон? Тебя что, уже вызывали? - наконец спросил Станислав Владимирович.
Тын пожал плечами.
- Раз ты знаешь закон, то должен пойти заявить, - посоветовал с напускным равнодушием Жупанский.
- Не пойду! - буркнул хозяин. - Ты ведь тоже не заявлял? - с этим вопросом Леопольд Феоктистович снял у профессора коня, объявил шах.
На висках у Станислава Владимировича выступил пот. Он понял, что и на этот раз проиграл, причем из-за небрежности упустил почти выигранную партию.
- Сдаюсь! - вздохнул он и кисло улыбнулся. - Ого, да мы с тобой просидели за шахматами почти полтора часа.
- Не пора ли пойти на прогулку, Станислав? - спросил хозяин.
Жупанский от прогулки отказался, сославшись на то, что ждет дочь, поблагодарил Тына за гостеприимство и поднялся к себе. Галины еще не было. Тем лучше: нужно подумать о предстоящей беседе. А беседа с дочерью, безусловно, состоится, если не сегодня, так завтра. Да, да...
"Калинка ведь не любит Кошевского, хотя он обращается с ней галантно, с подчеркнутой изысканностью. Неужели чувствует его темное нутро, неискренность?"
Стоило ему вспомнить о Кошевском, как сердце снова заныло. Станислав Владимирович поморщился, настроение опять испортилось. Он переоделся, принялся ходить по комнате.
"Двадцать три, двадцать четыре... Боже, что же это происходит? Чем все закончится? Где это она так поздно? Сорок семь, сорок восемь..."
Наконец в коридоре прозвучал звонок - Калинка! Сейчас он ей откроет. Или нет... Пусть Олена.
Скрипнула дверь, и Галинкин голос, похожий на звоночек, спросил об отце. Может, пригласить ее в кабинет, поговорить о каких-нибудь пустяках, например, спросить, где она была. Только удобно ли взрослую дочь об этом спрашивать?
"Нет, нет, сначала я должен сам успокоиться. Калинка очень впечатлительна. - И Станислав Владимирович отступил от дверей. - Встану-ка я сначала под душ".
Да, да, как он раньше этого не сделал? Ведь в меру холодный душ лучше всего успокаивает нервы.
Станислав Владимирович подождал, пока дочь зайдет в свою комнату, и поспешил в ванную.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Лишь минут через двадцать свежий, разрумянившийся отец постучал в комнату дочери.
- Ты еще не спишь? - спросил он, осторожно ступая в суконных тапочках. - Уже двенадцатый час.
- Я же ложусь после двенадцати. Разве ты забыл?
Оторвалась от тетради, пошла ему навстречу. Игриво склонила набок голову. В больших глазах, чистых, как у младенца, нежность. При виде дочери Станислава Владимировича охватило чувство радости и грусти: точно такие же глаза были у Оксаны.
- Как хорошо, что ты зашел. Садись, пожалуйста, - пригласила Галина.
Придвинула кресло отцу, а сама села на диване. Смотрела внимательно и думала, о чем он говорил с Кошевским.
- Ты, наверное, в кино ходила? На какой фильм?
Ему хотелось поговорить с дочерью о чем-то незначительном, разогнать неприятные мысли, окончательно успокоиться, приняться за работу. Как и многие пожилые люди, Жупанский страдал бессонницей, а потому и засиживался допоздна.
- Я просто ходила подышать воздухом: голова почему-то болела, - ответила Галинка.
Чтобы не смотреть на отца, придвинулась ближе, прижалась головой к его колену. Она совсем не умела говорить неправду, и даже эта небольшая неискренность обескуражила девушку. "Не могу же я ему сказать, что была с Колей в ресторане, выслеживала Кошевского?" - оправдывалась перед собой, чувствуя, как вспыхнули у нее щеки.
Станислав Владимирович положил на голову дочери руку, провел несколько раз по волосам. Галинка, улучив момент, спросила о Кошевском. Станислав Владимирович заколебался, смутился. Вынул платочек, начал вытирать нос. А дочь ждала ответа и тоже волновалась.
- Честно говоря... - кашлянул, потому что говорил не совсем искренне. - Я и сам не знаю, что именно заставило его прийти... Как знакомый... посетил знакомого, передал поклон еще от одного знакомого... - "Не то я говорю, не то", - мысленно упрекнул он себя. - Тебя что-то беспокоит?
- Знаешь, папочка, - быстро зашептала Галина, хотя в комнате никого не было, кроме них двоих. Белые девичьи руки уже обвили шею отца. - Знаешь, папочка, Кошевского кто-то ждал у нашего дома. И когда твой гость ушел, мне показалось, что они заговорили о тебе, причем не очень уважительно, затем они пошли в ресторан.
- Откуда тебе известны такие подробности? - высвободился из объятий дочери, недовольно насупил брови.
Галинка прищурила глаза, плотно стиснула губы, отодвинулась от отца, притаилась.
- Ты следила за ними? - спросил скрипящим голосом Станислав Владимирович.
Это был верный признак, что он сердится.
- Я же сказала тебе: болела голова, я вышла на улицу, совершенно случайно увидела, как они зашли в ресторан. А ты упрекаешь...
В голосе девушки зазвучала обида. Хотя она немного хитрила и прикидывалась, но насупленный вид отца поразил ее. На глазах выступили слезы. Станислав Владимирович заметил их, встал, отошел от дочери, потом снова приблизился, посмотрел ей в глаза.
- Успокойся, доченька. Я не упрекаю. Кошевский не друг мне, не коллега, я никогда не симпатизировал ему. Ты это знаешь. Но что я могу поделать? Не закрывать же мне двери перед его носом?
- Может, лучше закрыть, чем иметь дело с таким типом, - упорно промолвила Галина и посмотрела на отца не то с сожалением, не то с недоверием.
"Неужели подслушала наш разговор? - встревожился Станислав Владимирович, чувствуя в сердце знакомое неприятное ощущение, от которого ему даже холодно стало. - Один, два, три... Собственно говоря, что можно было подслушать? Ведь Кошевский ничего крамольного не сказал. Интересовался, когда я сдам в печать свою рукопись. Пообещал помочь поскорее издать ее. Хотя и не сообщил, в чем именно будет заключаться его помощь. Вот и все".
В самом деле, Кошевский не говорил ничего необычного. В то же время Станиславу Владимировичу хорошо было известно коварство папского выученика, зунровского представителя в Ватикане. Приход и явный интерес Кошевского к рукописям родили подозрение, взволновали. За напускным равнодушием, с которым гость расспрашивал о работе над историей Галиции, того и гляди, кроется какая-то темная цель. Но что за цель? Как ее разгадать? Знал несомненно, что его университетский однокашник способен на подлость. Разве только за деньги может сделать что-нибудь приятное. Почему-то очень много говорил о Канаде, расхваливал профессора Старенького...
- А кто именно с ним был, ты не знаешь?