ИЗ ПИСЕМ ОЛЕГА БРАТУ ВИКТОРУ
Вика, что мне тебе написать о моей жизни. Личной жизни у меня уже давно нет. Я живу собраниями разными, обсуждениями выставок и т. п. занятиями. Пишу все семинар по Сурикову. Ничего не получается (не совсем, но трудно). Эта же тема наверняка будет и на диплом, но, конечно, шире и проблемнее. Внутренне расту, это чувствую иногда очень ясно.
Моя задача в области ученья и вообще работы - это организоваться. Вторая задача более творческая и потому менее скучная. Суметь свое часто яркое и живое внутреннее, индивидуальное восприятие жизни свести к возможности использования в творческой работе (не важно какой, но направленной не для себя, а для какой-то общей цели). Это трудная штука.
Нужно делать так, чтобы не дать задушить свое "я" требованиями момента, т. е. абстрактной программой нашей жизни, сохранить свою "национальную форму" (т. е. индивидуальную форму), суметь ввести в себя содержание новой жизни. Видишь, опять я теоретизирую.
Читаю сейчас "Войну и мир". Огромное наслаждение испытываю. Просто трудно передать. То кажется, что написано так просто, что можно сесть и сразу так же писать, то ощущаешь, какой это огромный труд и какая гениальность в этой простоте заложены. Наташа и все герои как живые перед глазами. Эта жизненность искупает полностью его мутное философствование.
Если ты давно читал Толстого, перечитай сейчас, чтобы можно было в отпуске поговорить об этом.
Я здесь пришел еще к одному важному выводу. Я много прочел о Сурикове, много смотрел и вдумывался в его картины. И очень органично его теперь воспринимаю и совершенно другими глазами смотрю теперь на весь Русский музей.
Суриков - результат развития всего русского искусства, без которого он не мог бы появиться. Потому, узнавая его творчество, я как бы познаю и всю историю искусства русского, потому мне и легче понимать все остальное.
Я уверен, если бы ты так вплотную занялся Суриковым, то ты очень бы его полюбил. В нем сочетается большая красота с большой мыслью.
Еще о Толстом. Я забыл сказать вот о чем. Я попробовал понять, КАК он пишет. По-моему, он пользовался самыми простыми словами, понятиями. Он ими как бы лепит плотные литературные предметы и живые чувства. Например: "желтой меди таз с густым вишневым вареньем" или "зеленая жесткая трава с капельками росы".
Трудно объяснить это без конкретных примеров из текста. Дело в том, что он, видно, когда писал о вишне, то ощущал ее вкус во рту, а если писал о траве, то ощущал ее шершавость и влажность капелек росы.
То есть он мыслил не воздушными образами, а материальными, плотными, ощутительными. Я это почувствовал, понял только сейчас. А знал и раньше, что Флобер, когда описывал смерть, то сам чувствовал вкус мышьяка во рту.
Что Чайковский, когда писал "Пиковую даму" в каком-то итальянском городе, то не мог оставаться в этом городе после того, как по ходу действия "умер" Герман (так Чайковский ощущал горе от его смерти).
Об этом я знал, но теперь и чувствую. Понимаю, как это могло быть.
Сейчас перечел, плохо, но все же пошлю, т. к. хоть и плохо написал тебе, но сказал то, что хотел сказать.
Ты приедешь в половине мая?
Олег.
Без даты
Вика, ну, слушай, кончай злиться. Дело в том, что у меня последнее время были серьезные зачеты, один за другим. Готовился добросовестно. Эстетика, истор. материализм, история философии, политэкономия, скоро экзамен по западному искусству. Законспектировал много литературы. Могу похвастаться - на двух экзаменах зачеты поставили не спрашивая.
Кажется, в новогоднем номере "Огонька" напечатан рассказ твоего любимца Паустовского про Грига и девочку - дочь лесника. Действительно, очень хорошо. Поэтично, душевно, человечно. В том же номере рассказ Нагибина, но гораздо слабее. Слабее, как этот рассказ Паустовского, как и многих его же, Нагибина, рассказов. К Паустовскому иллюстрации Верейского. Пейзаж, настроение, этот фиорд с пароходами - хорошо, но образа в последнем рисунке он или не понял, или не сумел "донести" (образа девушки).
Вчера у меня с Юлием вышел незначительный конфликт на почве "копания в душе". Мне этот вид спорта нравится - ему нет. Я пытался доказать, что все великие писатели (истинно великие) были самокопателями, что хотя это до некоторой степени и отравляет жизнь человеку, но нельзя не будучи самокопателем быть хорошим психологом.
И еще. Ты в моих глазах обидел Левитана, сравнив его с Чеховым. У одного грусть красивая и зовущая к чему-то, у другого же (у Чехова) беспросветная грусть, доходящая до кривого зеркала, и кроме этой грусти ничего, ничего, на чем можно было бы отдохнуть, ни одного героя, жизнью которого, пускай и пессимистической и грустной, хотелось бы жить.
А вообще, мне бы хотелось посмотреть на северную природу, сравнить с действительностью свои представления о ней (частью родившиеся из твоих писем)…
Твой Олег.
Без даты
После окончания института в 1955 году Олег уехал работать… на ГЭС - в городе Жигулевске на монтажном участке Куйбышевской ГЭС год работал электромонтажником.
Затем вернулся в Ленинград и поступил в Русский музей научным сотрудником и оформителем, принимал участие в организации экспозиции советской живописи и выставок советских художников (Дейнеки, Машкова, Фаворского, Кардашова, Фрих-Хара, Чернышева), был хранителем постоянной экспозиции советского искусства. Работал над составлением научного каталога собрания советской живописи, над словарными статьями для тома "Ленинград" БСЭ о ленинградских живописцах.
Но Олег уволился из музея - он начал писать прозу.
В 1956 году он сменил фамилию Штейнберг на Базунова и объяснил это так: "9.02.56 в Ленинграде сменил фамилию отца на фамилию бабушки по матери, чтобы не пользоваться литературным псевдонимом".
Началом своей литературной деятельности Олег называл 1959 год. Но это год, когда он сделал решительный выбор в пользу литературы. Уже в 1957–1958 годах он занимался в литобъединении при ЛО СП СССР и состоял на учете в Комиссии по работе с молодыми авторами.
Первый рассказ - "Озимые" был опубликован в 1958 году в альманахе "Молодой Ленинград".
Первая книга Олега Базунова вышла лишь в 1977 году ("Холмы, освещенные солнцем"). Тогда же он был принят в Союз писателей. Рекомендации ему дали Галина Цурикова, Борис Сергуненков и Д. С. Лихачев.
Дмитрий Сергеевич Лихачев писал: "У Олега Базунова свое и вполне точное место в литературе. Он мастер камерного жанра, мастер тонких наблюдений, своеобразных "размышлений художника" и обладает замечательным чутьем русского языка.
Он очень своеобразен как писатель и очень скромен как писатель. У него немного произведений, но каждое отточено, закончено, написано без торопливости, и его проза напоминает поэзию - не ритмичностью, а характером тем и особенностями художественного видения мира".
На обсуждении книги "Холмы…" В. С. Шефнер заметил, что в книге "чувствуется индивидуальность и хорошая культура", а М. А. Дудин назвал его "хорошим писателем", но заметил, что он "будет не всем по вкусу".
Олега Викторовича Базунова не стало 12 октября 1992 года. Ему было 63 года. Похоронен на Волковском кладбище.
Из предисловия Д. С. Лихачева к повести Олега Базунова "Мореплаватель":
"Я верю, что Базунова не только будут читать в спокойной обстановке люди спокойного 21 века (я оптимист), но что у него появится довольно много сторонников, которые поймут необходимость такой прозы.
"Мореплаватель" Базунова - это произведение музыкальное, это музыкальная проза, и, как во всяком музыкальном произведении, в нем нельзя выкинуть одну ноту и заменить ее другой: либо произведение принимается в целом, либо не принимается. Это произведение культуры…"
В журнале "Русский разъезд" был опубликован некролог на смерть О. В. Базунова. Вышел лишь первый номер этого журнала и вряд ли кто мог прочитать следующие строки:
"Ушел из жизни Олег Базунов. Ушел так же мужественно, как и жил. Ушел, как уходят уставшие от болезней и старости восточные люди…
В век расцвета советской культуры, когда "Восемь тысяч комиссаров" в поте лица трудились, чтобы окончательно похерить русскую литературу, порвать традиции, уничтожить русскую религиозную мысль, он был незаметен и, превозмогая болезнь и голод, достойно служил Искусству.
Большой стилист и первооткрыватель новых литературных форм, он в своем "Мореплавателе" пел трагическую песню истинного художника-мореплавателя, уносимого в море жизни и уплывающего навстречу солнцу сквозь штормы и бури.
Та же тема, но еще более широко решена в его поэме-симфонии "Тополь", где он, как никто из живущих современников-писателей, рассказывал о времени и о себе.
Эстетика его лучших произведений зиждится на духовности, и подтекст его письма незрим для людей непосвященных и воспитанных на рациональном сознании однолинейной советской литературы. И было бы неверно кого-то убеждать в том, что Олег Базунов может явиться родоначальником целого, дотоле невиданного, в русской литературе направления. И было бы неверно кого-то убеждать в том, что на Олеге Базунове как бы закончился и Толстой, когда утверждали мысль о вредности советского искусства, видя в ней демоническое, бесовское начало. Он нашел те формы, которые можно назвать эзотерическими, а значит, не приносящими вреда "малым сим"…
И еще: есть нечто загадочное, а может быть, и пророческое в том, что Андрей Платонов (после долгого забвения) и Олег Базунов были напечатаны в одно и то же время в журнале "Новый мир". Кажется, что это встреча двух мощных эпох…"
Слова эти написал Владимир Алексеев, считающий себя учеником Олега Викторовича Базунова.
Всю жизнь Олег был храним любовью одной женщины - Ирины Васильевны Пестряковой. Он был семейным человеком по всей своей сути, воспитанием дочерей - Марианны и Маши - занимался всерьез и передал им главное - умение видеть мир и ценить прекрасное.
Для дочерей, затем внучек он сочинял сказки, и некоторые из них сохранились на бумаге. Я люблю эти сказки, потому что в них - чистая детская душа Олега.
ЖИЛА В ОКЕАНЕ РЫБА
В Океане жила Рыба. Она часто поднималась на поверхность и смотрела на Солнце. Когда Солнце закатывалось до края неба и садилось в воду, Рыба каждый раз пугалась, что оно тонет в Океане и вновь никогда уже не поднимется на небе. И каждый раз Рыба ныряла на дно Океана, в самую глубину, искать утонувшее Солнце, чтобы как можно скорее спасти его.
Однажды Океан был особенно бурен и зол. Ему показалось, что Солнце обходит его стороной. И вот он расколыхался, стараясь достать Солнце. В один из таких буйных дней Океан крикнул Рыбе: "Эй, Рыба, хватит тебе нырять в мою глубину. Мне это надоело. То ты плескаешься на самой поверхности, то ныряешь в самую глубину. Все мои обитатели - твари как твари, а что тебе надо?" Рыба очень испугалась океанского гнева, но набралась мужества и объяснила, что она любит Солнце и каждый раз ныряет за Солнцем. "Ты любишь Солнце? - совсем рассвирепел Океан. - Живешь во мне, а любишь эту несчастную медузу? Так знай, если ты еще раз так глубоко нырнешь, я сдавлю и расплющу тебя, и ты будешь плоской, как сушеная медуза".
Но так часто бывает, когда любовь велика: наступило время заката и, забыв об угрозе, Рыба в страхе нырнула на дно спасти утонувшее Солнце. И тогда злой Океан сплющил Рыбу. На следующий день, еле живая, Рыба поднялась на поверхность и, неуклюже плескаясь, смутно увидела Солнце одним-единственным глазом. И горько заплакала Рыба. "Что с тобой, Рыба? - спросило Солнце. - О чем ты плачешь?" Тогда Рыба рассказала Солнцу о своем горе. "Бедная Рыба! - сказало Солнце. - Ты в Океане, и я ничем не могу помочь тебе. Океан тебя сплющил и из рода в род так будет". Тогда Рыба стала просить, чтобы доброе Солнце хотя бы сделало так, чтобы Рыба могла смотреть на него тем и другим глазом сразу. "Мне тогда легче будет сносить мое безобразное уродство", - сказала Рыба. "Хорошо же, - ответило Солнце, - если ты так любишь меня, то пожелай очень сильно, и твой правый глаз перерастет на левую сторону". И действительно, так как Рыба желала этого очень сильно, ее правый глаз перерос на левую сторону. С тех пор потомки той Рыбы вполне смирились со своей участью и, по сей день живя в Океане, плавают на бледном боку, но смотрят на солнце двумя глазами.
ИЗ КУРСАНТСКИХ ПИСЕМ ВИКТОРА КОНЕЦКОГО
МАТЕРИ И БРАТУ (1949–1950)
Родной и любимый мамулькин, целую и обнимаю тебя крепко-крепко. Пишу из Таллина с "Комсомольца". Говорят, что на днях пойдем в Питер. Чем черт не шутит - авось увидимся.
Корабль хороший. Пока он первый, с которого, грубо, по-нашему, говоря, "блевать не тянет". Чисто, пока просторно и уютно.
Завтра принимаем уголь.
Передай Олегу: пусть обязательно берет свитер - в море очень холодно. Пока шли в Таллин, я страшно замерз. В двух робах и бушлате, а все концы промерзли. Теперь все нормально.
Твой Вика. 2.06.49
5.06.49. Кронштадт.
Пришли в Кронштадт. Поздравляю тебя, мамулькин, и Олега. Если он идет на "Комсомолец", то: 1. Пусть захватит надувную подушку. 2. Пусть купит 1–1,5 кг конфет и самых дешевых сухарей (побольше). И не боится большого багажа, т. к. на "Комсомольце" большие рундуки и мест достаточно.
Интересно, как я спущу письмо, стоя на рейде?
Целую еще раз. Вика.
6.06.50. Здорово, братишка! Черт, какими бы судьбами узнать о тебе последние новости?
Сейчас уже 23 минуты шестого июня, а я только что вспомнил про то, что вчера ты родился. Забыл о 5-м начисто. Забыл и о себе, и о тебе, как всегда. По-свински не написал.
Сейчас стою собачью вахту (с 0 ч до 4 ч) и припухаю, т. к. напарник мой по прокладке, тип, которого я специально выбрал за любовь к пеленгованию, дрыхнет в кубрике, а маяков кругом до хрена и кавторанг терзает мою душу, как орел долбит печенку.
Да-с, так-то вот и живем.
Надеюсь, что в Кронштадте ждут меня конверты с хорошими новостями.
Читаю упорно "Материализм и эмпириокритицизм" Ильича, твердо решив рехнуться, но прочесть. Изредка шары заходят за шары и начинает болеть голова, т. к. решил переворачивать страницу, лишь поняв все прочитанное. Изредка, впадая в манию величия, спорю и исправляю автора, в надежде, что он уже не рассердится. Прочитываю в день 30 страниц.
Увлекся шахматами, благо есть очень сильный противник - Ральф Червинский. Сражаемся с ним по 5–6 раз в день. От меня пух и перья летят, но приятно замечать, что лучше начинаешь играть.
Вообще, если бы не артиллерия и астрономия, то было бы терпимо.
Черт, холодища в морских просторах! И жрать хочется.
Ну, кончаю. Мать целуй и будь с ней по-хорошему. Виктор.
14.07.50. Олег, кажется, сегодня смогу написать тебе более осмысленно, нежели прошлый раз.
Очень доволен тем, что с Юлием все в порядке и он с тобой. А ты? Не раздражает своим оптимизмом? Этот оптимизм имеет почву, а не воду под собой. Он, конечно, рано или поздно будет писать. Напиши, как он устроился в городе.
Мать, мать и еще раз мать. Поцелуй ее за меня. Подумай, сколько она пережила из-за нас.
Со мной сейчас все в порядке. Настроение хорошее (заметь: не плохое), и это серьезно. Прилив оптимизма и уверенности в том, что жизнь в конце концов даром не будет прожита.
Мечтаю о музыке. В отпуск всей шарагой будем ходить куда-нибудь, слушать ее. Изголодавшись по жизни, ее ценишь больше. Ты уже, наверное, не ценишь возможность проехать по городу на трамвае, да? Или пройти по вечернему Невскому, послушать ночной концерт.
Напиши, тянет или нет жить. Вопрос интересный. Могу из него сделать выводы о твоем психологическом состоянии.
Жму тебе изо всей силы лапу. В.
11.07.50. Родная моя, здравствуй! Соскучился зверски по вам. Так хочется обнять тебя, Собакевич!
Как жизнь? Как лето проходит? Была ли хоть раз за городом? Как здоровье? Надеюсь, что ты мне ответила на все эти вопросы и я, когда придем в Кронштадт, получу письмо от тебя.
Сейчас идем из Таллина в Балтийск. Это 30 миль от Кенигсберга.
В Свиноустье стояли несколько суток, водили в город, облазили все окрестности на катере. Интересного видел много - ведь чужая жизнь всегда интересна. Интересно все - начиная с людей и кончая городом.
Город весь разрушен и зарос. Все в зарослях цветущего жасмина, в аромате цветущей липы, некоторые дома окружены различными вьющимися растениями, оранжевая с красным черепица, хмель, дикий виноград. Шашечные, каменные мостовые. Между шашками - седоватый короткий мох, травка. Масса всевозможных цветущих кустов, большие яркие цветы, каштаны, седая ель, сплошь до самого верха спутанные плющом стройные высокие сосны, напоминающие кипарисы. И все это залито солнцем, все свежо утренней росой. Прямо дух захватывает. Не ожидал, что немцы в такой красоте жить могут.
Немного разрушенный католический собор, с огромными выбитыми окнами, сквозь которые видна живопись и опять вся в зелени, в тишине утра, в птичьем щебете.
Кругом последствия войны, но они придают большую романтику пейзажу. Полуистлевшие дощечки: "Осмотрено. Мин нет. Ефимов".
Одна из главных площадей названа Сталинской, на ней братская могила наших и надпись по-русски "покой". Вся площадь в липах, кругом битые дома, а с другой стороны река Свино.
Полячки одеваются очень пестро, рисунок и краски платьев хороши. Большинство мужчин днем ходят в коротких, до колен штанишках. С непривычки смешно. Поражает очень, очень большое количество детей…
22 января 1952 года умер Виктор Андреевич Штейнберг.
К водке меня приучил отец. В 1951 он уволился из прокуратуры, пил, единственной его радостью были наши с братом приходы домой… Всю жизнь почему-то говорил, что о смерти отца узнал в Полкалауте - это наша военная база в Финляндии близ Ханко. А как было на самом деле, я просто не помню. Помню, что приехал домой - отец лежал в маленькой комнате в прокурорском мундире… Отец очень гордился моим ранним вступлением в партию. С 1953 года я был коммунистом. Убежденным, но с большими критическими несогласиями по ряду коренных вопросов реальной политики партии. Отец же не был членом партии никогда. Удивительная для меня загадка…
Начиналась самостоятельная взрослая жизнь. В 1952 году, после окончания училища Виктор Штейнберг получил направление на Северный флот. Служить мечтал на Камчатке.
Когда было оглашено мое направление, вся рота смеялась. На спасатели! Я-то хотел на боевые корабли! Пропал за длинный язык, а может быть, фамилия подкачала…