Мне все время казалось, что я чего-то не сделал – не успел, что должен был сделать. Не сделал ничего для бессмертия, как двадцатилетний король Карлос у Шиллера.
Я опаздывал к жизни, не к раздаче пирога, а к участию в замесе этого теста, этой пьяной опары.
Даже в первой моей семье дело кончилось крахом – двадцатью двумя годами тюрьмы заплатил я при столкновении интересов семьи и государства. Государство топтало любые семьи, дробило их на мелкие. Можно было сказать что-то, что-то склеить, если бы моя семья опиралась на семью, не прибегая к помощи государства.
Увы, в нашей семье при всех обстоятельствах делался выбор всегда в пользу государства, хотя это никого и никогда не спасало.
Но сейчас не время, да и не место вспоминать что-либо, кроме Вологды, – все мое прошлое было еще впереди.
Незадолго до революции в Вологодскую губернию была выслана знаменитая анархистка – миллионерша, баронесса Дес-Фонтейнес.
Наследница огромного состояния, баронесса не дала его в фонд какой-нибудь революционной партии России – как это часто делалось, традиция даже была, а нашла возможность использовать свои колоссальные деньги в высшей степени эффективным и оригинальным способом.
Ее люди скупили все бумажные фабрики Севера, все леса Вологодского, Архангельского, Великоустюгского, Тотьменского, Сольвычегодского края и приступили к постройке бумажных фабрик в этих краях.
Старый фабрикант Печаткин, имевший бумажную фабрику на тряпье на Сухоне, продал ее баронессе. Баронесса расширила Печаткино, а рядом с ним выстроила фабрику "Сокол" – под таким названием эта фабрика на Сухоне работает и сейчас. Это название было дано баронессой.
Такому фабриканту бумаги, как Сумкин, пришлось уступить свои торговые связи баронессе.
В тридцати верстах от Вологды баронесса возвела эту фабрику "Сокол" по самой модной модели. Иностранные инженеры – англичане, бельгийцы, получавшие бешеные деньги, составляли технический штаб баронессы.
Там был восьмичасовой рабочий день. Поселок для семей рабочих был выстроен по самому прогрессивному плану. Заработки и на фабрике, и на лесозаготовках, принадлежавших также баронессе, были гораздо выше, чем в соседних селах, районах, городах, вплоть до Вологды, где и жила сама баронесса.
Я учился с ее сыном – сын мой сверстник, только он учился в реальном училище, а я – в гимназии.
Вокруг этих фабрик в деревнях Вологодской губернии росли школы – преподавание там велось по лучшим заграничным образцам.
Все ее дела развернулись наглядно в огромное культурное начинание.
Для рабочих была выстроена и церковь – новая церковь, деревянная, как резная игрушка, поставленная на снег среди высоченных елей, и сама деревянная, еловая, резная.
Вот в эту-то церковь и приглашен был фабричным священником мой отец в 1917 году, после Февральской революции ушедший со службы в соборе.
В 1917 году после резкого конфликта с духовным начальством отец ушел из собора вовсе. На этот раз он не был лишен сана, ему не было запрещено священнослужение, только городской собор ему пришлось оставить. Отец принял предложение ссыльной миллионерши, анархистки, баронессы Дес-Фонтейнес и перешел фабричным священником на ее бумажную фабрику.
Отец перевез туда книжный шкаф красного дерева, письменный стол белого дуба и переехал сам.
Дети, сестра Наташа и я, жили у него там поочередно.
Лагауэр, учившийся в Брюсселе пожарник, развлекал гостей за табльдотом, который держала его жена.
Я был очередной жертвой неистощимого дружелюбия брюссельского брандмейстера. Со мной брандмейстер немедленно заключил пари, что встанет с кровати, где спит в белье, и наденет свою амуницию в одну минуту по секундомеру. Я – человек еще далекий от прикладной физкультуры, заинтересовался опытом. Действительно, надев брюки и всунув ноги в стоящие наготове сапоги, брандмейстер уже надел плащ и каску, когда еще не исполнилось и минуты.
Что там Россия! Там пожары!
По окончании моего кратковременного визита отец объявил, что перед моим отъездом мне, десятилетнему мальчугану, покажут всю фабрику, ни много ни мало.
Хотя меня и не очень интересовало, я согласился, чтобы не огорчать отца.
Бумажная фабрика, бумажная машина – это зрелище очень эффектное: ведь на одном конце заталкивают в дробилку бревно, а на другом – машина сама вяжет готовую бумагу в тетради.
Мне подарили кучу тетрадей в желтой обложке. Я осмотрел все производство. Инженер, или кто-то из начальства, сопровождал меня – именно меня, а не отца – в этом был весь фокус: сам отец эту фабрику уже, конечно, знал.
На этой-то фабрике для отца и строили новую церковь. Он участвовал в ее освящении и был первым священником там. Отец выбирал иконы для иконостаса и алтаря, советовал в росписях храма. Я был у него на одной из таких служб зимой 1917-1918 года.
Крошечная церковь стояла в густом еловом лесу. Снег был густой, и это еще увеличивало игрушечность новенькой церкви.
Люди сходились туда тропками с высокими бортами, почти коридорами снежными. На отцовских службах присутствовали все иностранные инженеры – американцы, англичане, служащие баронессы. Им тоже весьма импонировало и то, что отец владеет английским языком, и вся его биография, и то, что он служит на русском языке, а не на славянском.
К сожалению, эта кратковременная удача быстро была прервана рукой судьбы. Баронесса уехала за границу, церковь закрыли. Фабрику конфисковали.
Зимой восемнадцатого года, возвращаясь с "Сокола" в Вологду, отец заболел крупозным воспалением легких.
Поезда тогда ходили плохо. Из-за поднявшейся метели отец ожидал поезда на каком-то полустанке. Следующий шел утром. Ждать отец не стал и пошел пешком по шпалам в город с чемоданом сквозь жестокую метель. Дойти-то он дошел, но продуло его насквозь, и он заболел крупозным воспалением легких с последующим плевритом – это были дофлемминговские времена. Ничего, кроме тепла и собственного сердца, человек не мог противопоставить болезни. Началось воспаление легких, плеврит, но он все же поднялся, хотя в это время по городу уже шли постоянные обыски и больного каждую ночь поднимали с кровати, вытаскивали и ощупывали самым жестоким образом.
Церковные дела моего отца были в высшей степени связаны с борьбой обновленческого движения против патриарха Тихона. Службы в церкви отцу не нашлось.
Выздоровев после воспаления легких, отец поступил заведующим книжным магазином "Жизнь и Знание", принадлежавшим той самой кооперации, чьим организатором и членом правления был отец с незапамятных времен, и несколько недель работал там – это не только давало карточки на хлеб, но было гораздо большим в жизни отца.
Но после газетной заметки в "Известиях Вологодского исполкома", заменивших "Вологодский листок", "Поп в книжном магазине" – отец был отстранен от работы…
Отец не понял чего-то очень важного, что случилось со страной, чего не могли предсказать никакие футурологи из русской интеллигенции и что, с другой стороны, было давно предсказано, угадано, но от этих предсказаний и пророчеств отец отвернулся, ибо он не был поклонником ни Достоевского, ни Леонтьева. Этим пророчествам отец боялся поверить – все его прошлое бунтовало в его крови.
Девятнадцатый век боялся заглядывать в те провалы, бездны, пустоты, которые все открылись двадцатому столетию.
Слепому добраться до любой новой истины нелегко. На церковную службу отец вернулся уже слепым – в момент взрыва, подъема так называемого обновленческого движения. Вот тут-то отец и познакомился с Александром Введенским, знаменитым вождем радикального крыла обновленческого движения, встречаясь с ним неоднократно лично.
Об этом обновленческом движении бытует мнение, что вот были борцы с патриархом Тихоном, затем патриарха Тихона сменил патриарх Сергий, и Сергий ликвидировал обновленческий раскол, приняв покаяние всех обновленческих епископов, кроме Введенского.
На самом деле все было гораздо сложнее и гораздо проще.
В обновленческом движении – новом церковном движении в России, в котором имелись другие истоки, судьбы и пути, чем пути реализации философских исканий русского священства, – отец принял самое горячее участие. Именно это движение несло дорогую сердцу отца реформу – служба на русском языке, второбрачие духовенства, борьба белого духовенства с черным монашеством. Но самый главный свой вклад отец внес в тогдашнюю борьбу за веру – в антирелигиозные диспуты, которые с благословения или разрешения новой власти проходили во всех городах в открытом ораторском состязании. Вот тут-то отец и принимал самое горячее участие.
Опытный полемист, хороший оратор – все были ораторами в наш ораторский век, – отец не пропустил ни одного такого диспута. Их было очень много и в школах, и в мастерских, и в рабочих клубах, и в городском театре.
Слепого, я водил его на все эти диспуты и по сигналу председателя подводил к кафедре или столу, а после выступления отводил на место. Случалось, отец ошибался в направлении – в волнении, в жестикуляции, поворачивался лицом не к залу, и тогда я подходил, поправлял его позицию. Успех его речей был в Вологде велик, да в самом деле он был хороший оратор, опытный полемист. Речь его была абсолютно светская, со множеством светских примеров, что, конечно, производило хорошее впечатление.
Я помню его замечание на речь анархиста Герца, отбывавшего ссылку в Вологде, царскую еще…
Герц повторил вольтеровский каламбур о том, что верующий лавочник обманет меньше, чем неверующий лавочник.
"Если это так, – говорил отец, – одного этого достаточно, чтобы оправдать существование религии, если вас не будут обманывать в лавках".
Второе хорошее замечание запомнилось по поводу моднейшего тогда лозунга "Религия – опиум для народа", вывешенного на всех фронтонах театров, на всех площадях страны.
– Мы можем принять этот лозунг Маркса. Да, религия – опиум. Лекарство. Но кто из вас, – следует обводящий зал жест, – может сказать, что нравственно здоров?
Знаменитого столичного оратора двадцатых годов митрополита Александра Введенского я слышал много раз в антирелигиозных диспутах, которых тогда было очень много. Введенский разъезжал с лекциями по России, вербуя сторонников в обновленческую церковь, да и в Москве его проповеди в храме Христа Спасителя или диспут с Луначарским в театре – собирали неисчислимые толпы.
И было что послушать.
Александр Введенский из всех ораторов был самым выдающимся, самым ярким, значительно превосходя Троцкого, Бухарина, Луначарского, Зиновьева, Керенского – все они были тогда ораторами.
Человек колоссальной эрудиции, исключительной памяти, цитировавший во время речи на десятке языков философию, социологию всех лагерей и наук – для того, чтобы, процитировав, разбить и сразить острейшим орудием своей сверкающей мысли.
Его службы в храме Христа <Спасителя> собирали тысячи людей.
Дважды на него совершалось покушение, дважды ему разбивали лоб камнями, как антихристу, какие-то черносотенные старушки. Дважды Введенский лежал в больнице после этих покушений, и в то время, когда я его слушал на диспуте, – носил черную повязку на лбу.
Смугловатый, худощавый, высокий, в черной рясе, с крестом и панагией – знаками епископского достоинства, черноволосый, коротко подстриженный, Введенский производил сильнейшее впечатление еще до того, как ему удавалось, прервав овации, начать речь, разинуть рот. Оратор абсолютно светский, длиннейшие речи Введенский произносил без бумажки, без тени конспекта, записи какой-то, и это тоже производило впечатление.
Радикальное крыло православной церкви, которое возглавлял Введенский, называлось "Союзом древле-апостольской церкви". Несмотря на некоторую грузность термина, уступавшего более краткому "Живая церковь", что из-за своего удобства в запоминании вошло в историю, хотя "Союз древле-апостольской церкви", возглавляемый Введенским, был гораздо многочисленнее, чем "Живая церковь", возглавляемая Красицким и его группой.
Литературность, звучность формулы в истории много значат. Но в "Союзе древле-апостольской церкви", сокращенно СОДАЦ, что тоже было данью моде, данью влечения к всевозможным растущим как грибы "аббревиатурам" тех лет, была главная мысль Введенского – жить по заветам древних христиан, самих апостолов.
Героическая пробоина во лбу митрополита, прикрытая черной повязкой, свидетельствовала, что это не пустые слова. Какая-то старуха, агент тихоновской церкви, пробила Введенскому голову, когда тот выходил из храма Христа <Спасителя> в Москве.
Таких покушений, после которых митрополит лежал в больнице, было два – в 1922 и 1924 году.
В практической жизни, в каноническом плане Введенский действовал весьма решительно, ставя все точки над "i".
Подобно тому, как мой отец освятил рубенсовскую репродукцию головы Христа и перед ней молился дома, митрополит Введенский, пользуясь своим правом епископа, причислил к лику святых свою собственную мать.
Любой епископ может выдвигать в святые любого человека, нужно только пропеть определенное количество или число молитв определенного чина в определенном порядке.
Ничего неканонического в поступке Введенского не было. Его святительская уверенность производила сильное впечатление.
Проповедь Введенского о Блоке, сказанная в храме Христа <Спасителя>, распространялась с энтузиазмом самиздата в наши дни.
Митрополит Введенский был не из церковных кругов. Сын директора гимназии в Витебске и сам учитель гимназии, он принял сан в 1912 году. Уже во время войны он выдвинулся своим ораторским талантом и деятельностью, весьма заметной. В 1917 году Введенский участвовал как делегат в Демократическом совещании в Москве, произнес там речь в поддержку Временного правительства, а перед наступлением 18-го июня поехал на фронт, где, по примеру Керенского, пытался вдохнуть боевой дух в русские войска.
После Поместного собора 1917-1918 года, избравшего патриарха Тихона руководителем русской церкви, Введенский возглавлял борьбу церковной оппозиции, резко выступая против призыва патриарха Тихона не сдавать церковные ценности для помощи голодающим. Введенский был в числе тех пяти священников, добившихся у патриарха Тихона отказа от патриаршей власти, отказа от руководства русской церковью.
Именно в руки Введенского патриарх Тихон передал письменное заявление о том, что Тихон отказывается управлять русской церковью и поручает управление ярославскому митрополиту Агафангелу. В это время патриарх Тихон был арестован и начался его процесс. Арестован был и митрополит Агафангел, принявший церковную власть. Русская церковь осталась без управления. Вот тут-то Введенский вместе с другими и организовал свое обновленческое Высшее Церковное управление.
Начался обновленческий раскол, продолжавшийся более двадцати лет и оконченный в 1946 году со смертью митрополита Александра Введенского.
Обновленческое движение – яркая страница истории русской, ибо патриарх Сергий, решительно боровшийся с обновленчеством, взял на вооружение именно идеи Введенского.
На церковной сцене был разыгран не очень новый сюжет.
Победив Введенского, патриарх Сергий взял на вооружение именно его идеи – за исключением вопросов о монашестве, бесплатных требах – и победил.
Суть победы Сергия была в том, что он (а все заявления Сергия в правительство написаны в тюрьме) казался Сталину более надежным представителем русской церкви, более типичным, более авторитетным, чем модернист Введенский, соратник Керенского, постигающий тайны Блока. Само образование Введенского было помехой на его пути к переговорам с властью, хотя именно Введенский провозглашал, что коммунизм – это Евангелие, напечатанное атеистическим шрифтом. Луначарскому это суждение казалось тонким, Ленину смешным, Сталину опасным. Поэтому правительство поддержало более ему знакомые формулы патриарха Сергия.
Проповедь Сергия – за советскую власть – по радио, решавшая пути церкви и русских православных мирян, решила судьбу и Сергия, и Введенского.
Тут-то и было покончено с обновленчеством.
Этой известной проповедью и начал свой победоносный путь Сергий – митрополит, но еще не патриарх (патриархом Сергий стал в 1943 году, что имеет свои подробности). Когда Сталин выразил согласие на предложение Сергия о поддержке правительства по радио, именно Сергию доверялась эта речь. Поспелов вел эти переговоры: Сергий – Сталин. Сталин сказал: "Надо получить текст речи и можно разрешить". С этим явился Поспелов к Сергию. Сергий наотрез отказался.
– Я произношу проповеди, говорю без подготовки всю жизнь. Я никогда не выступал и не буду выступать по бумажке. Если товарищ Сталин хочет, чтобы я выступил, пусть разрешает без подписанного текста.
С этим ответом Поспелов приехал к Сталину, и было решено рискнуть.
Митрополит Сергий говорил два часа.
Доверие власти здесь было ему оказано, им – оправдано.
В 1943 году Сергий стал патриархом, разгромил обновленцев, взяв их программу, а в 1944 году умер, передав бразды правления Алексию.
Но в 1923 году все было еще впереди.
Введенский был создателем собственной оригинальной концепции в христологии, отличающейся, скажем, от Ренана или Штрауса.
Христос в понимании Введенского – земной революционер невиданного масштаба.
Толстовскую концепцию о непротивлении злу Введенский высмеивал многократно и жестоко. Напоминал о том, что евангельскому Христу более подходит формула "не мир, но меч", а не "не противься злому насилием". Именно насилие применял Христос, изгоняя торгующих из храма.
В работах всех христологов концепция Введенского обязательно излагается.
Обновленческое движение погибло из-за своего донкихотства: у обновленцев было запрещено брать плату за требы – это было одним из основных принципов. Обновленческие священники были обречены на нищету с самого начала; и тихоновцы, и сергиевцы как раз брали плату – на том стояли и быстро разбогатели.
Идея союза с передовой наукой, борьба со всякой магией, колдовством, понимание обрядности в свете критического разума – тоже было идеей Введенского.
В обновленческом расколе было много личного, много мелкой политики, много от пресловутой "конкретной ситуации".
В идейном же смысле церковная смута закончилась полной победой Александра Введенского.
Но тогда, сорок лет назад, Введенский казался разрушителем, лже-Христом, то есть Антихристом. Так его черносотенцы и называли.
Удивительным образом договоренность правительства с вождями церкви велась как бы в тюрьме. Именно из тюрьмы писал свои послания Тихон Белавин, его местоблюститель Агафангел. Не изменил этой русской традиции и митрополит Сергий – его проект об организации русской церкви прислан из Бутырской тюрьмы в 1927 году.