Из всех привлекала внимание высокая девушка с гладко зачесанными назад волосами и открытым симпатичным лицом. Звали ее Катей. К ней часто обращались, и она отвечала охотно, даже с какой-то предупредительностью. Нетрудно было заметить, что когда она начинала говорить, остальные прислушивались. Я уже кое-что знал об этой девушке. Работала она сначала учительницей, а с недавнего времени стала секретарем комсомольской организаций крупного завода. Говорили, что дела у нее на заводе идут хорошо. "Так вот она какая Катя!" - подумал я, с любопытством приглядываясь к ней. Она производила самое приятное впечатление.
Между тем бюро решало вопрос за вопросом. Помню, разбирались с одним комсомольцем, который просил рекомендацию для вступления в партию. Ему задавали много вопросов, вплоть до того, что сказал Маркс о бытии и сознании. Особенно отличалась Катя. И по тому, как она задавала вопросы, как уверенно звучали ее ответы, когда приглашенный затруднялся ответить сам, думалось, что Катя может найти правильное решение по любому случаю.
А тут как раз приступили к разбору персонального дела комсомолки-десятиклассницы… Назовем ее Соколовой.
Николай на минуту примолк, так как девушка, только что настойчиво угощавшая их, быстро поднялась и, потупившись, отошла в сторону. Саша готов был броситься за ней, но что-то его удерживало.
Николай усмехнулся сам себе и продолжал:
- Вопрос готовила Катя. До этого я хотел узнать у секретаря подробнее о персональном деле, но он и сам был не в курсе. "Речь идет об избалованной девице. Подробностей я и сам не знаю. Катя доложит".
И вот она встала и начала нас знакомить с существом этого персонального дела. Говорила Катя непринужденно, давая понять, что вопрос ей хорошо знаком. - Первое, что можно сказать о Соколовой, - подчеркивала Катя, - это то, что она груба, невыдержанна и ленива. Об этом заявляет во всеуслышание ее классный руководитель. До десятого класса Соколова училась хорошо, а в десятом, то есть нынешнем, отбилась от рук. И главное, трудно на нее повлиять. Растет без отца, без матери, чувствует себя вольно, это ее и испортило. С ней немало работали, приходили на дом. Выяснилось, что у Соколовой есть еще старшая сестра, которая живет с мужем в другом городе. Они даже не переписываются. Понятно, что школа относится к Соколовой с вниманием, учителя хотят помочь и добрым словом и материально. Классный руководитель рассказывает, что зимой Соколовой выдали валенки… И вообще о ней заботятся! А чем она платит? Представьте: валенки бросила классному руководителю на стол и ко всему нагрубила. Учителя говорят, способности у нее замечательные. Но вы можете судить, на что она тратит эти способности. Соколова занимается вместе со взрослыми в заводской самодеятельности, посещает танцы и гуляет с парнями… И сейчас к ней один ходит. Слишком рано у нее появились взрослые интересы! До уроков ли ей! Когда классный руководитель попытался предостеречь ее от дурных последствий, она хлопнула дверью и не приходила в школу целых два дня. В конце концов на классном собрании ей вынесли выговор с предупреждением об исключении… Вот, пожалуй, и все, - закончила Катя и скромно села на свое место.
Рыжеволосый Николай опять замолк, с улыбкой глядя на Сашу, который вдруг приподнялся и поспешил к девушке в синей шапочке, стоявшей поодаль с комсомольцами.
- И этот не желает слушать, - кивнул Николай соседу.
- Куда же они друг без друга! Любовь! Продолжай! Ты никогда о себе не рассказывал. А мне любопытно, каков ты есть.
Он как будто даже забыл, с чего начался этот рассказ и видел в нем не доказательство спора, а нечто большее, характеризующее самого Николая…
- Вызвали Соколову. Она остановилась около дверей, переводила взгляд с одного на другого, и малейшее проявление участия на лицах успокаивало ее. Мне показалось, что она хочет начать длинный и горький рассказ. Она была в стареньком, но опрятном пальто, таких же стареньких башмаках, синяя шапочка едва прикрывала вьющиеся светлые волосы. "Нужно было раздеться", - заметили ей. Соколова ничего не ответила и быстро, злясь на себя, стала снимать пальто. Всем бросились в глаза застиранная лыжная куртка и сатиновая юбка, заметно заштопанная в нескольких местах. "Почему ты не привела себя в порядок? - строго спросила Катя. - Ты же шла в райком? Наверно, так бы не появилась на танцах?"
Ее вопрос я считал резонным. Соколова, видимо, наоборот: придиркой. И вот она дерзко усмехнулась, в ее глазах появилась настороженность, словно у попавшего в западню зверька. Теперь она ожидала подобных вопросов, заведомо обидных, и приготовилась защищаться. "На что ты тратишь деньги?" "Деньги?" "Да, деньги? Ты же получаешь пенсию!"
Девушка сказала, что пенсию за отца, погибшего на фронте, она в самом деле получает. Больше она ничего не добавила, считая, что достаточно этого объяснения.
"А ведь это не так уж плохо для шестнадцатилетней девчонки жить без посторонней помощи и учиться, - подумалось тогда мне. - Это уже говорит о характере и определенной цели в жизни".
Хотелось думать о ней хорошо, но как только посмотрю на ее злое лицо, вспомню ее грубые ответы, и не могу. Трудно даже передать, с какой враждебностью смотрела она на нас.
"Вот тут рассказывали, что ты валенки учителю на стол бросила. Тебе помогли, а ты бросила. Нехорошо!"
Соколова краснела и бледнела. Иногда казалось, что ей неудобно за спрашивающих. А вопросы все продолжались: "Ты еще встречаешься с этим парнем? Где он работает?"
Произошло, наконец, то, что я никак не ожидал. Она выбежала, хлопнув дверью. Мы все как-то оцепенели. И только невозмутимая Катя произнесла: "Есть предложение утвердить выговор".
Сказала спокойно. И, повинуясь этому спокойствию, все вяло и покорно проголосовали за это предложение.
На этом бы можно было и остановиться. Ну что ж, заслужила, получила по заслугам. Может быть, это и будет ей на пользу. Но случившееся не выходило из головы. И чем дальше, тем больше. Мне казалось, что мы что-то сделали не совсем так. Не могу докопаться, в чем ошиблись, но сердцем чую - надо было не так. И тогда я решил еще раз повидать Соколову.
К ней я пришел на дом в тот же день. Застал не одну: сидел паренек. Смуглую шею его хорошо оттенял воротник белой рубашки, выпущенный поверх пиджака. Он смотрел на меня неприязненно. Да и девушка была смущена моим приходом. Она видела меня на бюро, но кто я, зачем пришел, не могла догадаться.
Пока я с ней разговаривал, паренек отошел к столу и стал медленно, нехотя тянуть из стакана воду, изредка бросая взгляды в нашу сторону.
Теперь я слушал рассказ от самой Соколовой. Как он был похож фактами на сообщение Кати и как отличался от него внутренним смыслом! Да, она пропускала занятия, одно время совсем отчаялась и перестала ходить в школу: хотела устроиться на работу, но никуда не взяли. А с классным руководителем у нее давно не ладится. Та почему-то считает нужным всякий раз напоминать, что учителей надо уважать, как родителей, так как настоящих родителей у нее нет, что школе надо быть благодарной, ибо школа оказывает ей материальную помощь. Раз оскорбленная девушка не выдержала: нагрубила и вернула эти злополучные валенки.
Я уже собрался уходить, и тогда паренек, все еще стоявший у стола, заявил: "Вот сейчас вы сочувствуете, обещаете помочь. А на бюро боялись заступиться. Разве не так?"
Мне очень понравилось это. Стало спокойнее за девушку. Значит, у нее есть друг, который не обидит, поможет разобраться, как поступить в трудную минуту. А он доказывал всем видом, что был ее хорошим другом.
- Вот видишь, - обратился Николай к внимательно слушавшему собеседнику. - С тех пор боюсь полагаться на первое впечатление. Катя преподнесла хороший урок. У нее такое открытое симпатичное лицо. И второй пример с Соколовой… С Катей пришлось повоевать. Но, кажется, я ее ни в чем так и не убедил.
- Может, скажешь, где сейчас эта девушка… Соколова?
- Скажу. Работает на нашем заводе. Десятилетку все же закончила. Я как инструктор райкома ходил в школу… разобрались. И доучилась. Теперь мы большие друзья.
- Соколова - это она? И Саша? - кивнул собеседник в сторону комсомольцев. - Недаром так поспешно сбежали. Я же о них тоже кое-что знаю.
Оба поднялись. Комсомольцы уже начинали работу. С силой вонзалась в землю лопата в руках Саши. Его подруга стояла с готовым саженцем. Вот она осторожно, чтобы не повредить корни, опустила саженец в ямку, засыпала землей. Деревцо теперь стояло крепко.
1956 год.
Огрех
Была в Угличе улица Большие Рыбаки. В тридцатых годах стали ее называть улицей Зины Золотовой. Постепенно разрасталась она, поселялись в домах новые жители, отдельные семьи уезжали. И теперь даже с этой улицы не каждый знает, кто была Зина Золотова. Иной скажет неуверенно: "Первой трактористкой-ударницей была. Убили ее…"
В городском архиве оказался такой документ:
"Об увековечении памяти знатной трактористки Зины Золотовой, убитой врагами народа.
Сохраняя память о знатной трактористке Зине Золотовой, президиум РИКа постановляет:
1. Установить мемориальную доску на месте, где погибла Зина Золотова.
2. Установить мемориальную доску на доме, где родилась, росла и воспитывалась Зина Золотова.
3. Переименовать в городе Угличе улицу Большие Рыбаки в улицу имени Зины Золотовой".
Сейчас по дороге от села Ильинское к Угличу сохранился столбик. Суриком выведена скупая надпись: "Здесь погибла Зина Золотова".
1
Лесная чащоба с обеих сторон сжимает дорогу. Глухомань…
В декабре по ночам с надрывом, на разные голоса воют волки. И тогда мечется в хлевах всполошенная скотина, слышится трусливый, жалобный визг собак. Поленится хозяин выйти вовремя, наутро с тоской разглядывает разворошенную крышу. Иной недосчитывается одной ярки - радуется: легко отделался. Бывает, всю скотину перережут за ночь серые разбойники.
В ту зиму волки совсем обнаглели. Вытаптывали за огородами снег так, будто всю ночь водили хороводы. Тянуло зверей на запах крови. Скотину резали поголовно все мало-мальски справные хозяева. Мясо ели в три горла, оправдывая себя, что все равно скотину придется свести на колхозный двор.
Председатель сельсовета Павел Батурин осипшим от долгого крика голосом приостановил шум. На минуту все стихли.
- Не будем затягивать, товарищи, собрание бедняцкого актива. Переходим к следующей фамилии. Артемий Кашкин!.. Я считаю, самая ядовитая контра, распуститель кулацких слухов…
И не успел он договорить, со всех сторон твердые голоса:
- Отобрать имущество!
- Землю! Обманом взял он землю!
Гудело собрание ненавистью к человеку, силу и власть которого не один испытал на себе. Низкорослый, коренастый, с рыжим чубом Батурин ласково щурился, оглядывая сельчан.
- Ясно! Будем голосовать.
- Обождь, слово сказать имею!
Из задних рядов к столу проталкивался остролицый мужичонка в рваном полушубке и затасканной шапке, надвинутой на глаза. Пробившись вперед, он смахнул шапку и выпалил:
- Неправильно!
- Что неправильно!? - изумился Батурин.
- Неправильно поступаем, граждане. Артемия Павловича каждый знает, мало кто на него в обиде был. Разве не так? Подумать еще надо. Может, у него ничего кулацкого нету. Что справно живет - это не вина. К середняку его скорей причислить. Подумать надо…
- Говори, Андрей Проничев! Говори! - выкрикнул Батурин, задыхаясь от злости. - За что купил тебя, говори!
- Я по своей совести. Мне Артемий не родня. А плохого от него я не видал.
Председатель перегнулся через стол, жарко выдохнул в лицо говорившему:
- Прошлое лето на него работал?
- Дак не задаром!..
- Он ему и сейчас выплачивает. Ха-ха! Вчера тащит Андрюха брюшину с кашкинского двора. Телка зарезали! Заработал!..
- Ясно! - выкрикнул Батурин. - Кто будет еще выступать?
- Я скажу! - звонкий девичий голос.
Глаза у председателя подобрели. Досадливо махнув на Проничева, сказал:
- Давай, Зина!
- Вот что скажу, - привычно поправив черные волосы, начала она. - Тут Андрей Проничев рассказывал побасенки о Кашкине. А почему? Да потому, что подачки от него получает. Сегодня даст полпуда муки, а после неделю заставит работать. И все Андрей Петрович, Андрей Петрович! Ну и лестно Проничеву. Как уж тут пойдешь против "благодетеля"? Кто распустил слух, что сначала соберут в колхоз скотину, а потом сдадут государству по низкой цене? В колхозе, дескать, машины будут, живность ни к чему - режьте, пока не поздно! Кто начал об этом говорить? Артемий Кашкин. А шепнул он кому первому? Все тому же Андрею Проничеву! Знает, что тот, как худое ведро: что вольет, то и выльет.
- Прошу без оскорблениев. Молода еще!..
- Обиделся?
- Граждане, слово имею!
- Хватит, наговорился.
- Гнать его с собрания!
- И уйду. Я могу уйти, - заторопился Проничев, дрожащими руками натягивая засаленную шапку. - Не по справедливости…
Пока он продирался к выходу, молчали. Распахнулась дверь, впустив клубы пара.
- Переходим к голосованию, - объявил председатель.
2
Собрание затянулось до ночи. Договорились провести раскулачивание семей богатеев завтра с утра.
Домой Зина шла одна, зябко кутая лицо в воротник пальто. От села до ее деревни два километра. По обеим сторонам дороги лес и только перед самыми домами разбросаны неровные поля.
Несмотря на то, что ей было еще всего восемнадцать лет, она хорошо знала всю тяжесть крестьянского труда. Вот тут, на косогоре, скрыта под снегом их полоска. Сколько сил каждый год вкладывается в нее, а снимать почти ничего не приходится. "Лошадь бы немудрящую", - вздыхал отец. Каждую весну ходил он на поклон к Кашкину.
Пожалуй, об этом же мечтали и другие бедняцкие семьи. Потому и в колхоз записывались охотно, требуя отобрать у кулаков сельскохозяйственные орудия и лошадей. Общими усилиями веселей выходить из нужды. "Какая она станет, новая жизнь?" - часто думала Зина. Все представлялось неясно. Одно знала: хуже не будет.
Скрип полозьев вывел ее из задумчивости. Навстречу бодро шла крупная упитанная лошадь, запряженная в сани. Сзади была привязана корова. Зина вздрогнула, по лошади она сразу узнала Кашкина. "Куда это он на ночь глядя?" - с любопытством подумала она.
Когда подвода поравнялась, Кашкин легко спрыгнул с воза, скрученный кнут гулко ударил по голенищу высоких валенок. От всей его крепкой фигуры веяло сейчас растерянностью. Видимо, встреча эта была ему не особенно приятна.
- Ты? - И непонятно: больше злобы или удивления было в этом возгласе. И только уже после, оправившись, спросил спокойнее. - Гуляешь?
- Не спится, - просто ответила Зина, скользнув взглядом по саням, нагруженным и прикрытым рогожей. - Уж не на базар ли в такую рань?
- Догадливая! - оживился Кашкин. - Куда же больше! Вот картошки пяток мешков продать хочу. А коровенку на обмен. Не молочная порода, крупная, а не молочная. Кормов столько сжирает… Стой ты, раззява! - хлестнул кнутом стоявшую смирно корову, приблизился к девушке. - С собрания, наверно? Говорят, у вас там активистское собрание было?.. Ты скажи матери, пусть заходит. Дам ей сортовых семян. Просила она. Пусть заходит.
Кнут извивался змеей в руках Кашкина, судорожно ходили желваки на лице. Взглянув в упор, спросил свистяще:
- Не боишься в такую пору ходить? Раз стукнут - и вся недолга… Не забывай об этом, что стукнуть могут…
Смеялся, а глаза сверлили, жестокие, леденящие. Когда подходил, даже когда грозил, - не было страха, а взгляд испугал. Зина невольно попятилась, противная дрожь забила в ногах. Кашкин, выразительно щелкнув кнутом по голенищу, быстро пошёл догонять лошадь.
Гладкая раскатанная дорога не оставляла следов. И первое, что подумала Зина, совладав с собой: не докажешь, куда ездил ночью Артемий Кашкин.
Он же, вполне уверенный, что после угрозы Зина побоится сказать кому-либо об этой ночной встрече, спокойно повернул направо по проторенной лесорубами дороге. Она шла мимо хутора лесника по глухому лесу.
Внушенный с детства страх перед этими местами не остановил Зину. Повинуясь внезапно нахлынувшей решимости, она пошла следом за санями. Она даже не вспомнила, что ей будет жутко шагать по дороге, которую с обеих сторон сжимают разлапистые громадные ели. Она думала только о том, остановится Кашкин на хуторе или проедет дальше в залесную деревеньку.
В лесу стало еще тише. Перед каждым поворотом Зина с замиранием сердца прислушивалась: не скрипнет ли снег под ногами Артемия. Тот мог заметить ее, спрятаться и внезапно выйти; в глухом лесу он будет вести себя смелее. Иногда ей казалось, что лучше вернуться, она замедляла шаг, но это только на минуту. "Надо обязательно узнать, куда он решил сплавить имущество", - неотступно вертелось в мозгу. Иногда она останавливалась, слушала, как гулко бьется сердце. Такие остановки успокаивали.
На сани Зина чуть не наткнулась уже перед хутором. Кашкин поправлял дугу, а может быть, выжидал. Подобно зверю, на след которого напали охотники, он чувствовал себя неспокойно, поминутно оглядывался.
Зина прижалась к стволу старой елки, росшей у обочины. Промерзшая кора приятно холодила разгоряченную щеку. Спряталась своевременно, так как тотчас же небо прояснилось, и выкатил яркий щербатый месяц. Оглянувшись назад, Зина тихо вскрикнула: меж деревьев мелькали слабые огоньки. Волки! Видимо, они тоже шли за лошадью, осторожно, крадучись, выбирая удобный момент для нападения. Им мешал человек, что неотступно следовал за санями. Сама того не подозревая, она охраняла Кашкина от нападения.
Зина тревожно смотрела, как светлячки волчьих глаз миновали ее стороной и скрылись в сторону Кашкина. Она подумала, что надо закричать, предупредить беду. В это, время в прозрачном морозном воздухе гулко разнесся стук. Она обрадованно подумала, что это стучит Кашкин, который, видимо, уже добрался до дома лесника. Несомненно, это был стук в окно. Томительно тянулись после этого минуты. Наконец визгливо скрипнули ставни, послышались приглушенные голоса…