"Это еще что такое?" - подумал он с тревогой и, оказавшись в полосе света уличного фонаря, стал читать: "Мир хижинам, война дворцам!". Никита опасливо посмотрел по сторонам. По тротуарам и середине улицы шли с красными бантами на груди группы оживленно разговаривающих людей. Порой проносились легкие сани именитых граждан, спешивших, видимо, к центру города. Прошел с песнями взвод солдат, и, обгоняя пехоту, на взмыленных конях проскакал, разбрызгивая талый снег и грязь, казачий разъезд.
Проехав квартал, Никита увидел второй транспарант, на котором крупными буквами было выведено: "Да здравствует социалистическая революция!" Недалеко от дома Тегерсена на улице висел третий лозунг: "Да здравствует партия большевиков и товарищ Ленин!"
"Не слыхал что-то, надо будет спросить Мартынка", - подумал с тревогой Фирсов и, остановив лошадь у подъезда, вылез из кошевки.
"Солдат в Растотурской кричал насчет большевистской партии и Ленина, здесь в городе красные полотна понавешали. Диво", - дергая шнур звонка, продолжал думать Никита и, сняв в передней доху, зашел в комнату зятя.
Тегерсена он застал в постели. Мартин Иванович лежал с компрессом на голове.
- Мигрень, - протянул он жалобно и показал взглядом на свободный стул.
Фирсов огляделся. Возле кровати на маленьком столике стояли флаконы с лекарствами и коробка с леденцами. Никита перевел взгляд на зятя. Усы Тегерсена обвисли, и под глазами сильнее, чем обычно, были видны дряблые мешочки.
- Ви понимайт, мой рабочий требовайт восьми час работайт, требовайт контроль производства! О-о, - Мартин Иванович схватился за голову, - майн гот, мой бог, завод есть большевик! - выкрикнул он пискливо и зашарил рукой по столику, разыскивая мигреневый карандаш.
- А что это за люди? - осторожно спросил Никита.
- О, ви не знайт большевик, - только и мог от него добиться Никита. Видимо, зять был перепуган событиями последних дней.
Не добившись от него толку, Никита Захарович на следующий день отправился к своему старому знакомому, богатому землевладельцу Савве Волкову.
Хозяина дома он не застал. Дожидаясь его прихода, Никита стал просматривать мартовские номера зауральских "Известий", которые были печатным органом эсеров и меньшевиков, захвативших в то время власть в городе и уезде в свои руки.
"…Кто стоит на своих местах, тот за свободную Россию, а кто оставляет свой пост, тот за Вильгельма и изменник России… - стал читать Фирсов. - …В случае отказа продолжать войну, не останавливаться даже перед самой крайней мерой массового расстрела…" - советовала меньшевистская газета военному командованию города. Никита с облегчением вздохнул и, посмотрев на киот, перекрестился:
- Слава те, восподи, есть еще добрые люди.
Заслышав грузные шаги хозяина, он отложил газету и поднялся на ноги. Друзья троекратно облобызались.
- Кстати приехал, - выпуская из своих объятий тщедушное тело гостя, пророкотал густым басом Волков. - Чудны́е дела творятся на свете, - покачал он седеющей головой. - Идет на земле российской содом и гомора, - вздохнул он и, обтерев потное лицо платком, не торопясь продолжал: - Только с собрания биржевого комитета, обсуждали насчет новой власти. Своих людей выбрали в управу. В Совет поставили говоруна Михайлова. Как у тебя дела в Марамыше? - спросил он гостя.
- Горланят, - махнул рукой Никита.
- Ничего, брат, не поделаешь, потому свобода, - глаза Саввы ехидно прищурились. - На каждый роток не накинешь платок, - произнес он после некоторого молчания. - Пускай кричат, тешатся.
За самоваром Волков продолжал рассказывать Фирсову:
- На днях мыркайские мужики стали на мою землю зариться. Пришлось пугнуть через уездного комиссара. - Вынув из бокового кармана меньшевистскую газету "День", Волков произнес: - Послушай, что пишут наши управители.
Подвинув стул ближе к гостю, хозяин начал читать:
"…Всякие попытки к немедленному захвату частновладельческих земель могут губительно отразиться на правильном течении сельскохозяйственной жизни. - Савва поднял указательный палец вверх и зарокотал: - Конфискация обрабатываемых удельных, кабинетских и частновладельческих земель может быть проведена только законодательным порядком, через Учредительное собрание, которое даст народу и землю и волю". - Глаза Фирсова встретились с хозяином, и, поняв друг друга, они хмуро улыбнулись. - Землю и волю, чуешь? - Савва положил свою тяжелую руку на костлявое плечо Никиты. - Да, мы дадим им такую землю и волю, что волком взвоют, - произнес он злорадно.
- Вестимо, - Никита легонько освободил свое плечо от руки хозяина. - Дай, восподь, - поднял он глаза на иконы. - Может, обернется к лучшему.
Поговорив со своим дружком, Никита успокоенный вернулся в дом зятя.
Тегерсен попрежнему лежал в постели, обложенный подушками, и сосал леденцы.
"Кислятина какая-то, - подумал Фирсов про своего зятя. - Не такого бы мужа Агнии надо. Поторопился маленько со свадьбой, промашку дал", - и, с нескрываемым презрением взглянув на "козла Мартынку", он круто повернулся навстречу входившей дочери.
Агния с сияющим лицом подошла к отцу и поцеловала его в щеку. Судя по ее беззаботному виду, нарядному платью, запаху тонких духов и манере держаться, дочери Фирсова жилось неплохо. На днях, дав отставку Константину Штейеру, который раза два приезжал в Зауральск с фронта, она начала флиртовать с уездным комиссаром Временного правительства Жоржем Карнауховым.
Глава 34
В первых числах мая в Зверинскую вернулся с фронта муж Устиньи Евграф. Приехал он ночью. Постучал легонько в окно и поднялся на крыльцо. С трудом узнав в худом бородатом казаке своего мужа, Устинья радостно охнула и повисла у него на шее.
Поднялся со своей лежанки и Лупан, проснулась старая мать и запричитала точно по покойнику.
Когда зажгли лампу, Евграф снял с себя винтовку и, передавая ее жене, сказал:
- Поставь пока в чулан, неровен час, кто-нибудь зайдет. - Осторожно повесил походную сумку на гвоздь и пригладил волосы.
- Ну, здравствуйте. Поди, не ждали, - улыбнулся он слабо и, схватившись за грудь, надсадно закашлял.
- Немецкого газу немного глотнул, - точно оправдываясь, тихо произнес Евграф и опустился на лавку. - Хватит, повоевал, - махнул он рукой и посмотрел на статную жену: - Как хозяйничала?
- Ничего, управлялись с тятенькой помаленьку. Пришел как раз к севу, - ответила Устинья, собирая на стол.
- Плохой из меня пахарь, - и Евграф снова закашлял. - Грудь болит, да и суставы ломит.
Утром, когда старики ушли работать в огород, Устинья долго смотрела на спящего мужа, чувство жалости к Евграфу охватило ее. "Похудел как: нос заострился, и глаза впали. Должно, намаялся на войне-то". Поправив сползшее одеяло, она тихо поднялась с кровати и, сунув ноги в ичиги, пошла к реке за водой.
В ту ночь, вместе с Евграфом Истоминым, вернулся с фронта его сосед и друг Василий Шемет. Весть о приходе фронтовиков быстро разнеслась по станице.
Евграф сидел за столом гладко выбритый, в чистой полотняной рубахе, на груди два георгиевских креста за храбрость.
Народу в избу набилось много. Всем хотелось узнать про родных. Большинство казаков были еще на войне. Пришел и Василий Шемет, молодой казак с красивым, энергичным лицом, которое портил лишь глубокий шрам на правой щеке - след сабельного удара немецкого кирасира в схватке под Перемышлем.
Явился и Поликарп Ведерников, здоровенный казак, работавший всю войну писарем у наказного атамана, сын вахмистра Силы Ведерникова, который председательствовал в станичном комитете. Пришел он неспроста. В прошлом году Сила Ведерников отобрал у Лупана лучший покос в пойме Тобола. Узнав, что Евграф дома, он послал к нему Поликарпа звать фронтовика в гости и уладить дело с Истоминым, которого в душе побаивался.
Евграф наотрез отказался итти к Силе Ведерникову и, провожая Поликарпа до порога, сказал, чтобы слышали все:
- Скажи своему батьке, чтоб убирался с моего покоса, пока голова цела, так и передай. Хватит ему пухнуть от вдовьих слез.
Нетерпеливый Шемет вскочил с лавки и крикнул вслед Поликарпу:
- Паучье гнездо!
Тот круто повернулся в дверях и смерил его с ног до головы.
- Вояки, отдали Россию немцам.
- Замолчи, гадюка! - побледневший Шемет схватил со стены шашку Лупана. - Зарублю!
В избе начался переполох. Поликарп выскочил за ограду и сгреб лежавший возле завалинки кол. Шемет рвался из цепких рук женщин и казаков, навалившихся на него.
- Да отстань ты от него, лиходея. Вася, не надо! - отчаянно кричала жена Шемета.
- Пустите! - отбиваясь от казаков и женщин, продолжал кричать Василий. - Я кровь проливал за отечество, а он, гад, такие слова, - Василий заскрипел зубами.
- Уходи по добру, Поликарп, - Евграф сурово посмотрел на писаря, который, не видя Шемета, продолжал куражиться, не выпуская кола из рук.
- Пускай Васька выйдет, я дам на память.
- На память? - разбросав женщин и казаков, висевших на его руках, разъяренный Шемет выскочил из сеней. - Гадюка, привык с бабами воевать, - засучивая рукава, произнес он с угрозой.
Но тут случилось неожиданное.
За общим шумом никто не заметил, как от угла истоминского дома отделилась небольшая фигурка кривого мужичонки с самодельной балалайкой в руке. Подкравшись сзади к Поликарпу, Ераско взмахнул своей "усладой". Раздалось короткое "дзинь" и умолкло. Писарь, медленно выпустив кол и ошалело выпучив глаза, посмотрел на нового противника.
- Мое вам почтение, Поликарп Силантьевич, - ухмыльнувшись, Ераско погладил жиденькую бородку и продолжал:
- Коева дни вы сами просили сыграть вам чувствительное, ну я, значит, и подобрал мотивчик. Уж не обессудьте на музыке. - Ераско насмешливо посмотрел на писаря.
Поликарп пришел в себя и выругался.
Подобрав сломанную "усладу", которая держалась лишь на струнах, Ераско в сопровождении Евграфа и Шемета вошел в избу.
Наутро Истомин направился к Василию, который жил на выезде к Тоболу.
Шемет поправлял развалившийся тын, обтесывая колья и жерди для изгороди.
- Раненько принялся за работу, - протягивая ему кисет с табаком, сказал Евграф.
- Не терпится. Тын развалился, да и крыша на избе осела. Надо новые стропила ставить.
Воткнув топор в толстую жердь, Василий стал закуривать.
- Насчет бревен придется в комитет итти, без бумажки лесник не отпустит, - заметил он.
- Однако придется Силу Ведерникова просить, он председателем теперь, - Евграф спрятал кисет и продолжал: - От чего ушли, к тому и пришли. Как правили атаманцы, так и сейчас правят.
Шемет поднялся на ноги.
- Недолго им придется хозяйничать, - заявил он твердо.
- Долго недолго, а власть опять богатеи взяли, - заметил Истомин. - Сил пока маловато. Может, подойдут казаки с фронта, тогда поговорим с комитетчиками. - Подумав, он добавил: - Надо съездить в Марамыш к Русакову.
- Это тот, о котором говорила Христина Ростовцева? - спросил Евграф.
- Да.
- Что ж, съездим, - согласился Истомин.
С неделю тому назад, возвращаясь с фронта через Троицк, Евграф с Шеметом завернули по пути в Качердыкскую станицу к Степану Ростовцеву. Самого хозяина в тот день дома не было, и фронтовиков встретила Христина. Из разговора с ней они узнали, что в Качердыке и в Уйском в станичных комитетах правят богатые казаки. Уездный комиссар Временного правительства приказал сформировать ударный эскадрон из надежных казаков. Часть из них на днях отправлена в Марамыш для охраны меньшевистского Совета.
- На нашу помощь пускай не надеются, - решительно заявил Шемет. - Испытал я эти порядки еще на фронте. Хватит.
Узнав из дальнейшей беседы о настроении гостей, Христина повела с ними разговор смелее.
- В Марамыше организован уездный комитет партии большевиков. Председателем избран старый подпольщик Григорий Русаков. Не мешало бы вам побывать у него, - заявила она фронтовикам.
Шемет переглянулся с Евграфом.
- Как твое мнение?
- Согласен, - ответил тот.
Переночевав у Ростовцевых, Истомин с Василием двинулись к своей станице.
Глава 35
Вскоре Евграф с Василием выехали в Марамыш. Просилась и Устинья, но отговорил Лупан.
- На ходке не проехать - бездорожье, к седлу непривычна, вот обсохнет маленько земля, и съездишь.
Устинья проводила мужа до моста и крикнула ему вслед: - Поскорей приезжай! - и повернула обратно к дому.
Устинья работала в огороде, помогая свекру укладывать навоз для огуречных гряд.
Бросив на гряду несколько навильников, молодая женщина задумалась.
На миг промелькнуло исхудавшее лицо мужа, и точно из далекого тумана выплыл облик Сергея. Зимними ночами, которым, казалось, не было конца, он неотступно стоял перед ней. Она его ненавидела и вместе с тем рвалась к нему. Ждала мужа, думала, все пройдет, забудется, а выходит нет.
Прошлым летом, когда она гостила у родителей, к Настеньке Черновой забежала фирсовская стряпка Мария, которая приходилась Настеньке дальней родственницей. В это время Устинья была у своей подруги. За чаем женщина рассказала про семейные дела своих хозяев.
- Сам стал шибко лютовать и часто скандалил с Сергеем, который требовал раздела. Василиса Терентьевна все по монастырям разъезжает. Похудела она сильно и часто плачет. - Наклонившись к уху Настенькиной матери, Мария зашептала: - Примечаю, что Дарья вино начала хлестать, в монопольку тайком от Сергея не раз меня посылала. С мужем-то у ней нелады. Как бы не свихнулась совсем умом-то.
- Не ходи сорок за двадцать. Когда шла за молодого, что думала? - покачав головой, хозяйка налила гостье чашку чая.
- А тот, стратилат-то, - заговорила Мария про расстригу, - Сергея-то шибко жалеет, ходит за ним, точно нянька. Когда и на куфню ко мне заглядывает, - кончики ушей Марии порозовели. Выболтав свою тайну, стряпка тут же поправилась: - Все больше насчет еды.
В воскресенье Устинья увидела Дарью Видинееву в церкви. Одетая все так же пышно, с накинутой на голову черной косынкой, из-под которой выбивался серебристый локон, жена Сергея тихо молилась, устремив неестественно блестевшие глаза на икону. Когда-то властное, красивое лицо поблекло, и вся ее фигура казалась расслабленной, вялой и безжизненной.
"Неладно живут они с Сергеем", - выходя из церкви, подумала Устинья, направляясь к дому родителей.
Перед отъездом она сходила на базар, чтобы купить свекрови на платье. Еще издали увидела Сергея.
Молодой Фирсов шел по улице, играя шелковыми кистями пояса. Шагал он легко и свободно, небрежно кивая головой на почтительные поклоны знакомых торговцев. Его гибкая, стройная фигура, резкие черты лица, мрачные глаза, блестевшие из-под густых черных бровей, - говорили о необузданном и диком нраве хозяина.
Устинья зашла за угол магазина и проводила Сергея взглядом до тех пор, пока он не скрылся в толпе. Какое-то тревожное чувство овладело ею и, даже приехав в Зверинскую, она долго не могла найти покоя.
Глава 36
Под вечер к Устинье забежала Анисья, жена Шемета, круглая, как шар, казачка с веселыми, озорными глазами, и, ойкнув, повалилась на лавку.
- На задней улице у Черноскутовых-то что делается. Ой! Гос-поди! - выкрикнула она и, закрыв ладонью пухлое лицо, закачалась, как маятник.
Устинья отбросила холстинку, через которую процеживала молоко, и подошла к охающей Анисье.
- Что случилось?
Рассыпая слова, точно горох, та зачастила:
- Степан с фронта пришел, а Васса, сама знаешь…
Устинья побледнела. Семью Черноскутовых она знала с тех пор, как вышла за Евграфа. Степан, который приходился ее мужу двоюродным братом, был взят на фронт прямо с лагерного сбора. За два года о нем ничего не было слышно. Писали станичники, что будто попал он в плен и был зарублен немцами по дороге в лагерь военнопленных. Потом про жену Степана Вассу пошли нехорошие слухи. Сам старик Черноскутов жалел сноху и не раз допытывался правды, но добиться так ничего и не мог. Зимой Васса родила. Кто был отец, никто не знал. Молчала об этом упорно и сама Васса, тихая, застенчивая, похожая на девушку, казачка. Бережно пеленала сына и, слушая, как он гулькал "у-а, у-а", была счастлива. Примирились и старики с появлением внука, и жизнь в избе Черноскутовых текла спокойно.
И вот, как гром с ясного неба грянул, - явился Степан. Переступил порог отцовской избы и, увидев зыбку, он, не снимая вещевого мешка и фуражки, выхватил шашку и одним взмахом перерубил толстый ремень, соединявший зыбку с очепом.
Зыбка грохнулась на пол, раздался плач ребенка. Яростно крикнув помертвевшей жене: "Сволочь!" - Степан выскочил из избы.
Вассу спрятали у старой бобылки Матвеевны на окраине станицы. Возле избы Черноскутовых стал собираться народ. Заглядывали в окна и, увидев тесно прижавшихся друг к другу стариков, молча качали головой и отходили на улицу. Вскоре показался пьяный Степан. Вышел он из-за угла соседней улицы с обнаженной шашкой. Народ шарахнулся кто куда. Степан подбежал к отцовскому плетню и, взмахнув клинком, начал крошить плотно слежавшийся тальник.
Через полчаса он вяло опустился на сваленные колья и закрыл лицо руками. В избе было тихо. Любопытные казачки, прячась за углами домов, изгородью палисадников, не спускали глаз с неподвижно сидевшего Степана. Вскоре он снова вскочил на ноги, дико оглядел притаившуюся сотнями невидимых глаз улицу и, точно бешеный, начал рубить подпорки старой амбарушки. Полетели щепки, сверкнула искра, видимо, Степан ударил о толстый кузнечный гвоздь, и замшелая крыша сползла набок. Степан оторвал доску и начал часто хлестать дверь. Наконец, удары посыпались реже, Степан, видимо, ослабел. В это время, к ужасу казачек, на улице показалась Устинья. Шла она не торопясь, не спуская спокойных глаз со Степана. Казак, безотчетно взмахивая обломком доски, качнулся на предамбарье. Устинья смело подошла к нему и, обхватив с материнской нежностью голову фронтовика, притянула его к себе. Степан очнулся.
- Устиньюшка, се-стри-ца! - И надрывный, ноющий звук пронесся по улице: "ы-ы-ы!". За плетнями послышались всхлипывания, показалась на пороге избы сгорбленная горем мать, за ней, сутулясь и часто моргая красными веками, вышел отец. В тяжелый, точно звериный, вой Степана влились плачущие голоса женщин. Кто-то догадался сбегать за Вассой. Прижимая к груди ребенка, с побледневшим лицом, она торопливо бежала по улице, на миг остановилась перед Степаном и произнесла со стоном:
- Прости!
Фронтовик привлек жену к себе.
Проводив семью Черноскутовых в избу, Устинья, вытирая слезы, пошла домой.
В ту ночь она спала плохо. Беспокоила судьба Вассы и Степана. Утром, чуть свет, она направилась к избе Черноскутовых, тихо открыла дверь и, увидев сидевшую у зыбки мать Степана, остановилась у порога. Старуха со счастливой улыбкой помаячила в сторону спящих в обнимку сына со снохой и тихо шепнула Устинье:
- Наладилось.