- Давненько не был, - сказал мягким баритоном Русаков, крепко пожимая руку Словцову.
- Знакомьтесь, - Виктор повернулся к своему другу.
Андрей почувствовал в своей руке широкую ладонь ссыльного и с уважением пожал ее.
- Ваша фамилия мне знакома. Вы не сын хлеботорговца Фирсова? - Глаза Русакова внимательно посмотрели на Андрея.
- Да.
- Слышал о вас и о вашем папаше, - произнес он слегка сдвинув брови. - Проходите в комнату.
Андрей прошел кухню, у порога которой сидел, ковыряя шилом хомут, хозяин дома Елизар Батурин. Андрей вошел к Русакову. В углу стояла простая железная кровать, затянутая цветным пологом, три стула, возле окна - небольшой стол, на столе - книги.
- Прошу, - Григорий Иванович подвинул стул Андрею и обратился к Словцову: - Как здоровье Марковны? - Видимо, Русаков был у Виктора постоянным гостем.
- Бегает, - ответил тот. - Беспокойная старуха.
Григорий Иванович внимательно посмотрел на Фирсова.
- Что-то я вас не видел раньше. Вы здесь живете? - обратился он к Фирсову.
- Нет, я учусь в Петербурге. Каникулы провожу в степи на мельнице отца, у знакомого мне механика.
- Почему не дома?
- Во-первых, я не разделяю взглядов отца на жизнь, во-вторых, я живу самостоятельно.
- И это еще не все, - вмешался Виктор в разговор. - Там недалеко от мельницы есть у него симпатия. - Словцов знал об отношениях Андрея к Христине Ростовцевой.
- Что же, все это достаточно веские причины, они делают честь Андрею Никитичу. Устенька! - крикнул он в соседнюю комнату. - Самоварчик бы нам.
Поправляя на ходу косу, Устинья прошла в кухню. Фирсов успел заметить ее красивую, статную фигуру.
- Между прочим, у Никиты Фирсова есть интересный субъект, - заговорил Словцов и, улыбнувшись Андрею, продолжал: - Хотите расскажу о встрече с ним? - Виктор закурил.
- Однажды иду по улице, день был праздничный. Смотрю, навстречу мне шагает какой-то огромный человечище. Вытянул руки и рычит, аки зверь: "Варав-ва, дай облобызаю". Винищем прет от него за версту. "Скорбна юдоль моя. Эх, студиоз, студиоз, - похлопал он меня по плечу. - Пойдем, говорит, в кабак". Облапал меня ручищами и загудел, как колокол:
…Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращенье…
"Пью я, студиоз. Пью и буду пить, пока чортики перед глазами не запрыгают". Умный человек, говорю, до такого состояния никогда не дойдет. "А я что, по-вашему, дурак?" - Я не сказал этого. - "Может, я пью от неустройства жизни, а?" - Не знаю, но человек себе хозяин. - А он так ехидно: "Если ты хозяин, поезжай обратно в Петербург, в свой университет". Чтобы отвязаться от пьяного Елеонского, отвечаю шуткой: - Рад бы в рай, да грехи не пускают. "Вот то-то и оно, - расстрига поднял указательный палец и изрек: бог есть внутри нас, остальное все переменчиво. Адью", - и, приподняв над головой рваный картуз, шаркнул босой ногой и, напевая что-то церковное, зашагал от меня в переулок.
Внимательно слушая Виктора, Русаков прошелся раза два по комнате.
- Теория богоискательства не нова, - начал он. - За последние годы, в особенности после поражения революции 1905 года, ею начали увлекаться слабонервные интеллигенты. - Григорий Иванович провел по привычке рукой по волосам и продолжал не спеша:
- Нашлись так называемые "новые апостолы" марксизма, в частности Базаров, Берман и другие, и последователи у них нашлись типа Елеонского.
Андрей заметил, что последнюю фразу Русаков произнес с нескрываемым презрением.
- …Мы должны бороться с любой разновидностью религии. Это азбука всего материализма и, следовательно, марксизма, так учит Ленин. Кстати, у меня сохранился экземпляр газеты "Пролетарий", где опубликована передовая статья Ленина "Об отношении рабочей партии к религии". Советую вам ее почитать. Одну минутку. - Русаков вышел из комнаты.
Было слышно, как за ним скрипнула дверь. Через некоторое время Григорий Иванович с довольным видом передал газету Андрею.
- Только прошу вернуть. Очевидно, она еще нам потребуется.
Вскоре на пороге комнаты показалась Устинья с самоваром. Поставила его на стол и украдкой посмотрела на Андрея, которого она знала понаслышке.
"На Сергея-то не похож, больше на мать", - подумала девушка и стала расставлять посуду.
В дверь просунулась голова Епихи и вскоре скрылась.
- Епифан, заходи в комнату, - заметив парня, пригласил его Григорий Иванович.
Епиха робко переступил порог и остановился в нерешительности.
- Заходи, заходи, не бойся, - подбадривал его Русаков и подвинул стул.
- Это брат Сергея Фирсова, Андрей, - показал он на сидевшего рядом с Виктором Андрея. - Тоже социалист, как и я.
- Ты суди, - недоверчиво протянул Епиха и уселся на краешек стула. - Диво берет, - продолжал он, осмелев, - Сергей Никитович-то, говорят, весь в отца и капиталом ворочает не хуже Никиты Захаровича, а вы, стало быть, больше по ученой части? - оглядывая плотную фигуру Андрея в студенческой тужурке, спросил он.
- Будущий инженер, - ответил за Фирсова Виктор.
Епиха робко подвинул свой стул ближе к Русакову, к которому он с первых же дней знакомства почувствовал большое доверие. Разговор затянулся до вечера.
Глава 17
Был тихий августовский вечер. Над котловиной города, купаясь в лучах заходящего солнца, медленно плыли с полей серебряные нити паутинок.
Русаков переоделся и направился в мастерскую, которую Елизар Батурин вместе со своим квартирантом устроили из старой, когда-то заброшенной бани, стоявшей в глухом переулке. Русаков раздул угли и, сунув в них паяльник, осмотрел старый, позеленевший самовар, который дал течь.
В мастерскую пришел Епиха; он молча уселся на мельничный жернов, лежавший недалеко от порога, и стал наблюдать за работой Русакова.
Стачивая рашпилем заусеницы и наплывы олова, Григорий Иванович спросил:
- Ты умеешь отгадывать загадки?
- А ну-ко, может, отгадаю, - Епиха в нетерпении полез в карман за кисетом.
Русаков, отложив рашпиль, уселся рядом с парнем.
- Вот тебе загадка: один с сошкой, семеро с ложкой. Отгадай.
Закурив, Епиха задумался.
- Не знаю, - признался он мастеру. - Мудреная какая-то.
Тот улыбнулся.
- Эх ты, горе луковое, - похлопал он по плечу парня. - А еще хвалился, что умеешь отгадывать. Слушай: это мужик пашет землю, а за ним с ложками в руках тянутся поп, староста, урядник, писарь и другие захребетники.
Лицо Епихи озарилось улыбкой:
- А ведь верно, Григорий Иванович. Как это я не догадался.
Часто молодой Батурин заходил к мастеру покурить вместе со своими приятелями Осипом и Федоткой.
Обычно парни усаживались на старый жернов и молча вынимали кисеты. Григорий Иванович, отложив в сторону начатую работу, подходил к ребятам.
- Закури-ко нашего, уральского, - предложил Русакову Федотко.
Ссыльный не торопясь свертывал цыгарку и, затянувшись табаком, одобрительно кивал головой:
- Крепок.
- Самосад, - довольный Федотко переглянулся лукаво с товарищем. - Прошлый раз дал покурить одному антиллигенту, так он чуть от дыма не задохнулся, - усмехнулся парень.
- А что такое "антиллигент"? - Григорий Иванович вопросительно посмотрел на Федотку.
- Антиллигент - это значит, - ответил бойко Федотко и презрительно сплюнул, - тот, кто носит брюки на выпуск и галстук бантиком.
- Нет, ребята, не так надо понимать это слово, - сказал Русаков.
- А мы не про всех, - оправдывался Федотко.
- Про кого, например?
- О тех, кто нос задирает перед нашим братом, - отозвался Осип.
- По-вашему, если человек одет по-городскому, значит он интеллигент?
- Ясно, - кивнул головой Епиха.
- Нет, не ясно, - горячо заговорил Русаков. - Настоящий интеллигент - это тот, кто зарабатывает хлеб своим трудом и знания которого идут на пользу народа, ну, например, учитель, доктор, писатель. Но и интеллигенты бывают разные. Иные служат верой, правдой трудовому народу, иные свои знания продают хозяину-капиталисту, защищают его интересы, тех и других в один ряд ставить нельзя…
- Вы слышали про таких интеллигентов, как Белинский, Чернышевский и Добролюбов? - спросил Григорий Иванович.
Парни, забыв обо всем, не опускают внимательных глаз с ссыльного, рассказывающего о героической жизни революционных демократов.
Наступает вечер. В переулке, где стоит мастерская, тихо ложатся от заборов мягкие тени.
Ребята неохотно поднимаются с жернова.
- Приходите почаще, нам еще о многом надо поговорить, - пожимая им руки, говорит Русаков и, простившись, закрывает мастерскую.
* * *
Как-то зимой, подрядившись везти зерно в Челябинск на архиповекую мельницу, Епиха по привычке забежал к Русакову, который только что вернулся из мастерской.
- Еду утром в уезд. Оттуда подрядили везти муку в горы, - заявил он Григорию Ивановичу. - Идет целый обоз.
- Что ж, поезжай, кстати, не сможешь ли ты, Епифан, передать письмо одному человеку. Как его найти, я тебе расскажу.
Вынув из кармана пиджака небольшой конверт, он передал его Епихе: - Письмо очень важное и передать нужно лично в руки. Сможешь ли ты это сделать? - Глаза Русакова смотрели на Епиху серьезно, даже строго.
Парень замялся.
- Тут что, насчет политики?
- Да, - ответил твердо Русаков, - я на тебя надеюсь, Епифан, спрячь только подальше.
- Боязно как-то, Григорий Иванович, - неуверенно протянул Епиха. - А вдруг кто узнает? Тогда как?
- Пойдем оба в Сибирь, - улыбнулся Русаков и шутливо сдвинул шапку Епифана ему на глаза. - Волков бояться - в лес не ходить.
Веселый тон ссыльного ободрил Епиху и, поправив шапку, он ответил:
- Ладно, передам.
Дней через десять Епифан привез Русакову ответ.
- Ну и дружок у тебя живет в Челябе, принял, как родного брата, - рассказывал Епиха ссыльному. - Прихожу с письмом, прочитал и повел меня в горницу. Правда, домишко у него неказистый и сам одет бедно, но душевный человек. Напоил чаем, сходил со мной на постоялый. Помог запрячь мне лошадей и увез к себе. Три дня у него жил. Не отпускает на постоялый, да и все. Велел тебе поклончик передать и вот эту книгу. - Епиха полез за пазуху и вынул завернутую в газетную обложку книгу.
Русаков бережно освободил ее от газеты и, взглянув на обложку, обрадовался.
- Ну, Епифан, большое тебе спасибо, - и крепко потряс ему руку.
- С этой книжкой, - продолжал Епиха, - подрожал я дорогой. Приехали мы в деревню Пепелино. Остановились на ночь на постоялом. Народу в избу набилось много. Залез я с Оськой на полати и сунул ее в изголовье под армяк. Утром просыпаюсь - книжки нет. Метнулся с полатей на печь, где сушились пимы, а она, милая, в пиме и лежит. Стал припоминать. Верно, ходил ночью лошадей проведать, сунул ее спросонья в пим и забыл.
В тот вечер Русаков просидел за книгой всю ночь.
Дня через два, когда Устинья шла доить корову, она увидела как от ворот к дому прошла какая-то молодая, по-городскому одетая женщина и вошла, видимо, в комнату ссыльного.
Устинью разбирало любопытство. Подоив корову, она процедила молоко и направилась с полной крынкой к жильцу. Дернула дверь, которая оказалась закрытой на крючок, и стала ждать. На пороге показался Григорий Иванович, он пропустил девушку вперед себя. Устинья поставила молоко на столик и, взглянув на гостью, посветлела.
- Нина Петровна! - воскликнула она радостно. - Да как ты долго у нас не была, соскучилась по тебе, голубушка.
Дробышева улыбнулась и, протягивая руку Устинье, сказала:
- Теперь я буду заходить к вам чаще.
Слушая девушек, Русаков взял в руки небольшую книжку.
"Не до меня им сейчас", - подумала Устинья.
Закрывая дверь, она услышала голос Григория Ивановича:
- …Развитие, - пишет Ленин, - есть борьба противоположностей.
"Про политику толкуют", - подумала Устинья и уселась за прялку в своей комнате.
Глава 18
В голубом вечернем небе тихо плыли окрашенные в пурпур облака. Порой они принимали причудливые формы, напоминая то фантастические скалы, то исполинские фигуры зверей, и, расплываясь в небесной лазури, продолжали свой далекий путь. Дневной зной спадал. Было слышно, как в городском саду играл оркестр.
Русаков вышел из дому и не спеша направился к бору, темневшему на окраине города. Ему хотелось побыть одному. Итти к Виктору было еще рано, и он решил сходить к обрыву. Этот лесной уголок он любил и раньше. Речка здесь вилась среди столетних деревьев, петляла по опушке бора и вновь пряталась в его густой заросли. Русаков прошел Лысую гору и, цепляясь за ветви, стал спускаться с обрыва. Впереди, за рекой, лежала равнина, и на ней озаренные лучами заходящего солнца виднелись полоски крестьянских полей. Усевшись на выступ камня, Русаков снял кепку, провел рукой по волосам и опустился на стоявший недалеко пенек. В лесу чувствовался тонкий аромат увядающих трав и смолистый запах деревьев, был слышен нежный голос горлицы. Внизу обрыва, в крутых берегах, спокойно текла мелководная речушка, и на ее зеркальной глади тут и там виднелись чудесные кувшинки.
Русаков задумался. Как давно он не имеет вестей из родного города. Многих нет уже в живых, иные в ссылке. Ему стало грустно.
- Да, многих нет в живых, - прошептал он чуть, слышно. - Что ж, живые будут бороться, падать, вставать и итти к заветной цели.
Речные волны тихо плескались о берег. Слегка качались широкие листья кувшинок, над ними кружились стрекозы. За рекой был слышен рожок пастуха. Его несложная музыка напомнила Григорию Ивановичу далекое детство.
…Степь. Богатый хутор немца-колониста. Горячая земля жжет босые ноги пастушонка Гриши. Старый Остап, положив возле себя длинный кнут, спит под кустом. Палящее солнце, оводы гонят подпаска в прохладу ленивой речки. Пара молодых бычков, задрав хвосты, несется в хлеб. Пока мальчик вылазил из воды, они уже были там. Тарахтит рессорная бричка хозяина. Увидев бычков, он останавливает коней и, размахивая кнутом, бежит навстречу подпаску. Резкий удар обжигает мальчика. За ним второй. Багровея от злобы, немец кричит, коверкая русские слова: "Паршиви щенк! На! - Третий удар кнутом. - Выгоняйт!"
Вечером Остап, сидя возле избитого мальчика, жалостливо выводит что-то на своем пастушьем рожке.
Так прошла юность. Затем прощанье с Остапом, и четырнадцатилетний паренек, закинув котомку за спину, ушел в город. Дня три бездомный подросток скитался по улицам города Николаева, добывая себе кусок хлеба случайным заработком. Затем работа на заводе, знакомство с революционерами, подпольные кружки и арест.
По выходе из тюрьмы начинается упорная борьба с царизмом. Григорий Иванович, отдавшись воспоминаниям, на миг закрыл глаза и медленно провел рукой по лицу.
Вспомнил он, как однажды, оттолкнувшись от берега веслом, он не спеша направил свою лодку мимо островка заросшего лозняком. Скрылись из глаз купола церквей, заводские трубы, крыши богатых домов. Загнав лодку в узкий проход среди камыша, он выпрыгнул на берег Невдалеке виднелась небольшая березовая роща, и Русаков, оглядываясь, направился к ней.
Неожиданно из кустов вышел какой-то человек. Приблизившись к нему, Русаков узнал рабочего своего за вода.
- Пароль? - тихо спросил тот.
Назвав условный пароль, Григорий Иванович, углубившись в рощу, вскоре вышел на небольшую поляну. Здесь уже собралось человек тридцать участников маевки. Выступал председатель местного Совета рабочих депутатов Крутояров по кличке "дядя Вася".
- …Булыгинская дума - это неуклюжий маневр царизма. Им не расколоть революции, они не оторвут нас от народа, - продолжал Крутояров. - Наша задача - полный бойкот булыгинцев. Нужно разъяснить трудящимся, что это лишь ширма, за которую прячется реакция перед лицом революции.
Неожиданно на поляну выбежал какой-то подросток с криком: "Нас окружают! Спасайтесь!". Русаков оглянулся. На опушке леса показались полицейские. Слышны были свистки, топот бегущих людей. Юркнув мимо полицейского, который, вытянув руки и раскорячив ноги, пытался его схватить, Григорий Иванович бросился в прибрежные кусты. В роще прохлопало несколько выстрелов. Когда все стихло, он вечером добрался до заброшенного сарая и провел там ночь. Домой было итти опасно. Через три дня после маевки его схватили жандармы.
Перед Русаковым промелькнули картины прошлого, и, вздохнув, он поднялся на ноги.
Лучи заходящего солнца погасли. На заречную равнину опустились вечерние тени. Внизу оврага потянуло сыростью. Григорий Иванович стал подниматься наверх. Лес стоял молчаливый и грустный.