- Ну, гляди. Первая книга царств, глава двенадцатая, стих девятнадцатый. Я это место вот как знаю, взажмурки найду. Читай: "И сказал весь народ Самуилу: помолись о рабах твоих перед господом богом твоим, чтобы не умереть нам; ибо ко всем грехам нашим мы прибавили еще грех, когда просили себе царя".
Фельдфебель молчал и внимательно перечитывал указанное место. Долго думал, наконец сказал:
- Теперь все понятно!
Облегченно вздохнул, перекрестился и закрыл книгу.
Долго еще беседовал фельдфебель с Дмитрием Сучковым. И стал с ним видеться каждый день. И ему не было стыдно учиться у мальчишки-рядового. Он говорил ему:
- Все у меня внутри было как будто запечатано, а ты пришел и распечатал, - вот как бутылку пива откупоривают.
Сам воздух в то время дышал возмущением и ненавистью. Агитация падала в солдатские массы, как искры в кучи сухой соломы. Агитацию вели Дмитрий Сучков, фельдфебель и еще один солдат, рабочий-еврей из Одессы. Дмитрий Сучков рос в деле с каждым днем. Солдаты смотрели на него, как на вожака. И все большим уважением проникались и к фельдфебелю, которого раньше ненавидели.
Весною случилось вот что. В железнодорожных мастерских арестовали четырех рабочих. Мастерские заволновались, бросили работу, потребовали освобождения арестованных. К мастерским двинули три роты Ромодановского полка. Перед тем, как им выступить, перед солдатами в отсутствие офицеров пламенную речь сказал Сучков, научил, как держаться, а фельдфебель Скуратов добавил:
- Если кто из вас по офицерской команде стрельнет, я его на месте уложу пулей. Когда дойдет до дела, не слушать офицеров, слушай моей команды.
Пошли. По дороге солдат завернули на двор воинского присутствия. Выступил один из ротных командиров, тот капитан Тиунов, о котором уже говорилось. Бледное, строгое лицо с тонкими бровями. В упор глядя на солдат, спросил:
- Скажите мне, братцы. Вы знаете, что такое присяга?
- Так точно.
- Может быть, не совсем хорошо знаете. Так я вам объясню. Не ваше дело рассуждать. Вы давали присягу царю и отечеству. Ты не отвечаешь за то, что твоя винтовка сделает, - за это отвечает начальство…
Увидел среди солдат Сучкова. Сучков часто замечал на себе и раньше пристальный, подозрительный взгляд капитана.
- Поди-ка сюда! А ты знаешь, что такое присяга?
- Так точно! Только всякий ее по-своему понимает.
Капитан понял, что он соглашается с ним, и обрадовался. И повел солдат к железнодорожному вокзалу.
Перед мастерскими чернела и волновалась тысячная толпа рабочих. Солдат выстроили спиною к вокзалу. Комендант кричал на рабочих, в ответ слышались крики:
- Выпустить арестованных!.. Все мастерские разнесем, поезда остановим!
Комендант крикнул:
- Теперь я с вами иначе заговорю!
И шатающимся шагом пошел к ротам. Стал сзади солдат и стал командовать.
- По толпе… залпом… роты…
И вдруг оборвал команду. Ряды стояли неподвижно, ни один солдат не взял ружья на изготовку. Комендант растерянно обратился к Тиунову:
- Капитан, почему ваши солдаты не берут на изготовку?
Тиунов, страшно бледный, молчал. Комендант вышел перед рядами и стал спрашивать отдельных солдат:
- Отчего ты не берешь на изготовку?
Солдаты стояли неподвижно, вытянувшись, и молчали, как окаменевшие. Скуратов, волнуясь, шепнул Сучкову:
- Ну, как кто поддастся!
Но никто не поддался. Комендант крикнул Тиунову:
- Тогда распоряжайтесь сами! И исчез.
Рабочие замерли на месте, услышав команду коменданта. Теперь они в бешеном восторге кинулись к солдатам.
- Ура, ромодановцы!
Окружили солдат, целовали, обнимали, совали в руки баранки, колбасу. Солдаты по-прежнему стояли неподвижно, соблюдая строй, - совсем истуканы!
От вокзала показался комендант, с ним человек пятнадцать жандармов с винтовками. Рабочие к солдатам:
- Братцы, дайте нам винтовки, мы их встретим!
Фельдфебель Скуратов скосил глаза на сторону и быстро ответил:
- Небось! Пусть хоть раз стрельнут, - мы им сами покажем!
- Ура! - закричали рабочие.
Комендант опять стал уговаривать рабочих, но теперь он говорил очень мягко. Рабочие толпились вокруг и постепенно оттирали жандармов. Жандармы очутились поодиночке в густой рабочей толпе. Ничего не добившись, комендант исчез.
Солдат повели к мастерским, выстроили перед воротами с приказом никого не выпускать. И опять молча и неподвижно, как окаменевшие, солдаты стояли, держа строй, а мимо них выбегали рабочие. Соединились в колонну и с пением марсельезы двинулись к городу, раньше прокричав ромодановцам "ура".
Командир полка, узнав о случившемся, пришел в бешенство, рвал на себе волосы.
- Батальон был самый боевой, а теперь как опоганился!
Командовавший отрядом капитан Тиунов все не являлся к полковому командиру с рапортом, так что пришлось послать за ним вестового. Вестовой побежал и, воротившись, смущенно доложил:
- Капитан Тиунов - застрелимшись.
Он выстрелил себе в грудь, пуля прошла навылет, но не задела ни сердца, ни крупных сосудов. Его снесли в лазарет.
Роты, участвовавшие в описанном деле, ходили, как победители. Время было такое, что начальство боялось их покарать. Вскоре полк ушел в лагеря. Ходили на стрельбу за пять верст от лагеря. После поверки солдаты уходили в лес, в условленное место, на митинг. По дороге - свои патрули: спрашивали пароль. Выступали присланные ораторы. Говорили о Государственной думе, о способах борьбы, о необходимости организации, о светлом будущем. Это был для солдат какой-то светлый праздник. Все ходили, как будто вновь родились. Постановили больше не ругаться матерными словами. Красное, угрюмое лицо фельдфебеля Скуратова теперь непрерывно светилось, как раньше у него бывало только в светлое воскресение. Установились у него близкие, товарищеские отношения с солдатами. Однажды стирал он в прачечной свое белье. Увидел дежурный офицер.
- Вот молодец! Фельдфебель, а сам стирает! Каждый рядовой норовит теперь это на другого свалить, а он - сам. Молодец! Вот это хороший пример.
Фельдфебель молча продолжал стирать.
- Слышишь, я говорю тебе: "Молодец!"
Скуратов молчал. Офицер грозно крикнул:
- Ты что, скотина, не слышишь? Я тебе говорю: "Молодец!"
Нужно было ответить: "Рад стараться!" Но Скуратову противно было это сказать. И он неохотно ответил:
- Не молодец, а нужда. Нет денег прачку нанять.
В начале августа, когда полк стоял еще в лагерях, случилось вот что. В праздник Преображения, 6 августа, два солдата гуляли за полковой канцелярией. И вдруг нашли в овраге большую кучу распечатанных писем и отрезов, денежных переводов, адресованных солдатам. Стали читать письма. В них солдатам писали из деревни, чтобы не стреляли в мужиков, чтобы стояли за Государственную думу. А по сверке денежных переводов оказалось, что адресаты денег этих не получили.
Заволновался полк. Сходились кучками, передавали друг другу о находке, ругались и грозно сжимали кулаки. К вечеру весь лагерь шумел, как развороченный улей. Офицеры попрятались. Солдаты искали Сучкова, чтобы он им "сказал". Но Сучков в тот день поехал в город за мясом, - его солдаты выбрали батальонным артельщиком. Кинулись к фельдфебелю Скуратову. Но он был только хорошим "младшим командиром", исполнителем, а теперь лишь недоуменно пожимал плечами. Да и правда, нелегко было направить общее негодование в нужное русло. Стали слушать каждого, кто громко кричал. Решили идти к помещению первого батальона, где находился денежный ящик и полковое знамя, деньги поделить меж собой, и со знаменем, с музыкой, двинуться в город. Пошли вдоль палаток, выгоняя спрятавшихся солдат. Открыли карцер, выпустили восьмерых арестованных, - "Пускай нынче всем будет радость". Пришли. Вдруг перед ними появился командир полка. Упал перед солдатами на колени:
- Братцы! Товарищи! Господа! Что хотите со мной делайте, а знамени и денежного ящика не трогайте!
- Э, слушай его! Валяй, ребята! Часовой, отойди!
Но тут фельдфебель Скуратов начальственно крикнул:
- Смирно, товарищи! Полковой командир дело говорит. Не трогать знамени и денежного ящика. Дайте полковому командиру сказать, что хочет.
Полковой командир приободрился и сказал:
- Ребята! Вы заявите свои требования, я их все добросовестно разберу, а дело сегодняшнее мы замнем.
Солдаты наперебой стали говорить о найденных в овраге письмах и денежных переводах, о незаконных работах для офицерского состава, которые заставляют делать солдат.
- Ребята, вы все сразу говорите и очень далеко стоите. Подойдите ближе!
- А, сукин сын, заметить хочет тех, кто говорит! К черту его!
Раздались пьяные голоса:
- Идем, офицерское собрание разнесем!
В это время - были уже сумерки - воротился из города Сучков. Солдаты кинулись к нему. Он развел руками и покачал головой:
- Ай-ай-ай! Что же делать теперь?
Сказали ему, что часть солдат пошла громить офицерское собрание. Он побежал к ним, остановил. Повел всех в рощу за лагерем "вырабатывать требования". Поздно ночью солдаты мирно разошлись по палаткам. Сучков задумчиво шел со Скуратовым домой.
- Да… Как теперь эту кашу расхлебывать!
Около палаток к Сучкову в темноте подошел вестовой.
- Сучков, иди скорей, тебя к себе капитан Тиунов зовет. Велит, чтоб сейчас же пришел.
- Что я ему? Почему я должен к нему являться?
Однако пошел.
Капитан Тиунов, на днях только вышедший из госпиталя, исхудавший, сидел на табуретке перед бараком и курил.
- Это ты, Сучков? Здравствуй!
- Здравия желаю!
- Пойдем в барак.
Вошли.
- Садись.
- Я, ваше высокоблагородие, постою.
- Садись, говорят тебе.
Сучков сел. С минуту молчали. Наконец, Тиунов заговорил:
- Вот. Еще раз встретились с тобой. Теперь, может, уже в последний раз. - Помолчал. Потом нагнулся к Сучкову и шепотом спросил: - Что ты такое сделал, сукин сын?
- Что я такое сделал?
- Что сегодня было, это твоих рук дело.
- Меня тут даже не было, я в город ездил.
- Все равно, это все ты… Ты жид?
- Никак нет.
- Может, поляк?
- Никак нет.
- Ну, может, в роду у тебя поляки были?
- Этого знать не могу, - с усмешкой ответил Сучков. - Тогда не жил.
- Та-ак, та-ак… - задыхаясь, произнес Тиунов. Вдруг взял со стола замок, подошел, привесил к двери и запер на ключ.
Сучков подумал:
"Бить, что ли, будет? Ну, это еще посмотрим, кто кого! Как бы ему самому не было большого полому!"
Тиунов из-под шитой подушки на диване достал револьвер и нацелился на Сучкова.
- Сознавайся!
Указательный его палец лежал на спуске, в дырах барабана видны были пули. Заряженный. У Сучкова же шинель была внакидку, застегнута у шеи на два крючка, руки спутаны: пока станешь отстегивать крючки, - застрелит.
- Да в чем сознаваться?
- Ты им брошюры давал, прокламации писал… Сознавайся! Убью тебя, как пса. Что ты им давал?
- Что давал! Газету сейчас дать, - почище будет всякой прокламации! Правда теперь пошла в газетах, тоже вот в них отчеты Государственной думы печатаются…
Тиунов схватился за голову.
- Эх, вот эта Дума еще!.. Нет, ты им все-таки еще прокламации давал… Ну, слушай! Ведь вот твоя смерть здесь, в дуле… Сознавайся!
- Да ну, стреляйте! Что там разговаривать! Жизнь мне не дорога, а смерть не опасна!
Тиунов вдруг положил револьвер, снял с двери замок и опять сел рядом с Сучковым.
- Ну, смотри, видишь? Я револьвер положил, дверь отпер. Но все-таки знай: если ты меня не убьешь - я тебя убью!
Замолчали.
- Давал ли им прокламации, нет ли, - а все это дело - твое. Ну-с, что же, доволен? Денежки из казенного ящика поделить, офицерский буфет разграбить… Чего же вы этим достигнете? Ты хочешь анархии.
- Я не хочу анархии.
Капитан удивился.
- Не хочешь?
- Не хочу. У вас анархией называется свобода, вы сами рабы и хотите, чтоб все рабами были. Нам друг друга не понять. У вас одна душа, у нас другая.
- Свобода… Свобода? Ты хочешь свободы, а вызовешь анархию, проклятый ты человек! Ты ее вызовешь, в ней и я погибну, и сам ты, и Россия!.. Радуешься ты на то, что сегодня было?
- Нет, не радуюсь.
- Ну, и никакой тебе никогда радости не будет. Может, когда-нибудь, как увидишь, что вы с Россией сделали, сам ужаснешься!
- Как говорится, - бог не выдаст, свинья не съест.
Тиунов встал.
- Ну, теперь прощай! - Он протянул Сучкову руку и с ненавистью пожал ее. - Прощай. А мы - мы будем драться с вами до последнего!
Сучков с вызовом поглядел на него.
- Не испугаемся: кто кого!
Тиунов скрипнул зубами и бросился к столу за револьвером. Остановился, повернулся.
- Уходи скорей, говорю тебе!
- Здравия желаю!
Сучков откозырнул и вышел из барака.
***
Весною 1901 года молодой Художественный театр в первый раз приехал в Петербург показать себя. Слава предшествовала ему. И он сразу завоевал петербуржцев.
Первый спектакль, который я видел, был "Доктор Штокман" с Станиславским в заглавной роли. Это была одна из тех радостей, за которые на все дни остаешься благодарен жизни. И до сих пор я никак не могу соединить в своем представлении образ Станиславского с созданным им образом доктора Штокмана. Станиславский - гигант, с медленными движениями, с медлительной речью. А на сцене был маленький (да, да, маленький, я это ясно видел!), суетливый, сгорбленный старичок с быстрой походкой, со странной манерой держать опущенною вниз правую руку с вытянутыми двумя пальцами. Это был человек, существовавший совершенно отдельно от Станиславского. Юродивая улыбка про себя, очки на очень близоруких глазах, - о, он ничего не видит кругом, видит только решающую перед его глазами правду! Умница и в то же время ребенок, наивный чудак, постоянно вызывающий улыбку. На народном собрании он говорит боевую свою речь, - и вдруг такая вставка:
- В домах, где не подметают ежедневно полов, - Катерина, моя жена, уверяет даже, что их нужно ежедневно мыть, но это уже вещь спорная, - в таких домах люди в два-три года теряют способность нравственно мыслить и действовать!
Доктор Штокман сделал открытие, что минеральные воды, которые составляют богатство города, загрязнены бактериями и что все предприятие нуждается в коренной перестройке. Но это грозит совершенно подорвать интересы акционеров и всего города вообще. Доктор Штокман собирается опубликовать свое открытие. Этим решением он объявляет прямую войну "сплоченному большинству" городских собственников и акционеров. Жена его в ужасе, она указывает ему на мальчиков-сыновей:
- Что будет с ними? Что ты хочешь сделать?
И он коротко, решительно отрубает:
- Я хочу сохранить за собой право смотреть моим мальчикам прямо в глаза!..
Время в Петербурге было горячее. 4 марта 1901 года произошла знаменитая демонстрация на площади Казанского собора. Когда демонстрирующие студенты собрались, то спрятанная в соседних домах конная полиция выскочила на площадь, окружила толпу и стала топтать ее лошадьми и избивать нагайками. Отвратительная бойня эта вызвала всеобщее возмущение. Воздух был насыщен революционным электричеством, все кипело и бурлило. Даже газета "Новое время", выступившая, как всегда, на защиту властей и наговорившая кучу гнусностей по адресу избитых во время демонстрации, - даже "Новое время", в первый, кажется, раз за все многолетнее свое существование, почувствовало силу общественного осуждения и несколько растерялось.
Ничего, казалось бы, злободневного нельзя было найти в "Докторе Штокмане". Однако то и дело в пьесе неожиданно выплывали словечки и положения, как будто прямо намекавшие на современность. И публика бешеными рукоплесканиями и смехом подчеркивала эти места. Спектакль превратился в сплошную демонстрацию.
В пятом действии доктор Штокман, помятый "сплоченным большинством" за его речь на народном собрании, сокрушенно рассматривает дыру на своих новых брюках и сентенциозно замечает:
- Когда идешь защищать дело справедливости и свободы, никогда не следует надевать нового платья!
Хохот и рукоплескания: яркий намек на полицейские нагайки, от которых пострадало далеко не одно только платье бывших на Казанской площади.
В том же пятом действии к доктору Штокману являются редактор местной газеты Гауштадт и издатель ее Аслаксен - продажные души, всегда готовые держать нос по ветру. Они предлагают доктору Штокману вступить с ними в гнуснейшую сделку. Он в негодовании бросается на них с зонтиком и выгоняет вон.
Рукоплескания, смех и неожиданные крики:
- Суворин! Суворин!
Суворин, издатель "Нового времени", был в театре, и публика это знала. Сначала он не понял, удивленно в своей ложе поднял голову, - и вдруг страшно побледнел. Публика продолжала иронически рукоплескать и кричать:
- Суворин! Суворин!
Он поспешил исчезнуть из театра.