Я не отступал от своего правила, - я не только жалел, но и глубоко уважал Тихона Петровича. Однажды я был в Политехническом музее на публичной лекции о квантовой теории. Я ходил на эти сложные, требующие серьезной подготовки лекции, ничего в них не понимая, кроме того, что мир куда сложнее и таинственнее, нежели это явствует из наших учебников. К своему удивлению, я встретил там Тихона Петровича. Он преподавал Ньютонову физику, но сам, чуть не ровесник Ньютона, старался быть в курсе новых научных открытий, ломающих к тому же весь привычный строй его представлений. Так ли просто узнать под конец долгой жизни, что энергия тоже материальна! До чего же трогателен в молодой, дерзкой аудитории был Тихон Петрович в своем сюртуке и с бантом, с клеенчатой ученической тетрадкой в руке; детскими шажками брел он по проходу, и его легкие, как пух одуванчика, белые волосы, подвластные любому дуновению, реяли вокруг бледно-розового черепа, словно собирались улететь.
- Здравствуйте, Тихон Петрович! - Я поклонился ему чуть не до земли, вложив в этот поклон все мое восхищение его научным подвижничеством.
Напрасный труд! Тихон Петрович не узнал меня, как давно уже не узнавал своих бесчисленных учеников.
- Здравствуйте, - ответил он равнодушно, даже не взглянув в мою сторону.
Однажды, когда уже прозвенел звонок, я погнался за Борькой Ладейниковым, причинившим мне какой-то ущерб. Мы мчались сперва между партами, а потом по партам, через головы ребят, давя чернильницы, топча тетрадки, сбрасывая на пол учебники. Хоть и увлеченный преследованием, я все же подумал, что сейчас откроется дверь и в класс войдет Тихон Петрович. Ну и пусть! Разве бросил бы я погоню, если бы мы ждали Игната Захарыча или любого другого учителя? Тихон Петрович вовсе не нуждается в этом обидном снисхождении, лишь подчеркивающем его слабость. В головокружительном прыжке я настиг Ладейникова и вместе с ним рухнул на пол у ног вошедшего в класс учителя.
Тихон Петрович выронил деревянный штангенциркуль и не столько гневно, сколько испуганно закричал:
- Ну, слушайте, что же это такое! Да вы с ума сошли!..
- Мы больше не будем, Тихон Петрович, - сказал я смиренно. - Простите нас, Тихон Петрович! - и прошмыгнул на свое место.
Другой раз мне удалось на иной манер доказать свою любовь к нему. Не помню уж, для каких нужд понадобилась Тихону Петровичу тетрадка по физике за пятый класс. Тетрадка ему нужна была образцовая: с записями всех уроков, с хорошими рисунками и чертежами. Лучшие тетрадки были, конечно, у девочек: чистенькие, аккуратные, без клякс и помарок. Но чертежи и рисунки выглядели безрадостно. Я хорошо рисовал и чертил и при большом усилии мог обходиться без помарок. Я сказал Тихону Петровичу, что за каникулы сделаю ему образцовую тетрадь. Три недели ухлопал я на это дело, три недели отняв у реки, футбола, городков, походов в лес и других радостей деревенской жизни. Но в первый день нового учебного года я принес Тихону Петровичу действительно образцовую тетрадь. До этого я никогда не видел, как он улыбается. Его бледные губы под белыми усами чуть зашлепали одна о другую, в уголок бледно-голубого глаза набежала слеза, и лицо стало застенчивым, лукаво-виноватым. Но почему-то мне показалось, что Тихон Петрович забыл о своей просьбе.
…В этот день Тихон Петрович принес в класс большой градусник в деревянном футляре и другой, маленький, - в картонном. Он рассказал о том, какое великое изобретение градусник, о его устройстве, способах применения, о шкалах Реомюра, Цельсия, Фаренгейта… Все шло хорошо, пока он не заговорил о медицинском градуснике и не обмолвился, что у человека температура не бывает ниже тридцати пяти. Я тут же вскинул руку.
- Ну, что вам? Слушайте, что вам? - громким и обиженным голосом спросил Тихон Петрович.
- Вот вы говорите, что температура у человека не бывает ниже тридцати пяти. А я знаю мальчика, у которого было всего три градуса.
Я говорил правду. У моего дружка по квартире Кольки Полякова во время приступа уремии температура упала до трех делений. Тут не было никакой ошибки, я своими ушами слышал, как на кухне говорили про три деления и еще добавляли: "Нешто выживешь с такой температурой!" Но Колька Поляков выжил и прославился во дворе как чемпион по низкой температуре.
- Не знаю я вашего мальчика, слышите, не знаю! - говорил Тихон Петрович. - А температура у человека не может быть ниже тридцати пяти градусов!
- Этот мальчик живет в моей квартире, - сказал я мягко. - Он болел уремией, и у него было три градуса.
- А я вам говорю, так не бывает!
- Ну как же так, Тихон Петрович, если у Кольки Полякова было?
Класс одобрительно зашумел, я не раз приводил Кольку Полякова на наши школьные вечера, и его знали многие ребята.
- Тише! - крикнул Тихон Петрович и стукнул по столу слабой, худой рукой. - Не бывает у живого человека такой температуры!
- Но Колька Поляков живой!
Класс дружно поддержал этот неопровержимый довод. Ребята понимали, что я прав, а Тихон Петрович, несмотря на свой стаж и опыт, сел в галошу.
- Да вы что, издеваетесь надо мной? - плачущим голосом сказал Тихон Петрович. - Не бывает у человека ниже тридцати пяти, не бывает, слышите, не бывает!..
Я понимал, что мучаю его, но ничего не мог с собой поделать. Если б я меньше любил и меньше уважал Тихона Петровича, я бы оставил его в этом смешном и жалком заблуждении. Перепутай Игнат Захарыч проливы, острова или даже материки, я бы, конечно, указал ему на ошибку, но разве стал бы я так настаивать?
- А у Кольки Полякова было три градуса, - грустно, но твердо произнес я.
Какое потерянное, бледное лицо стало у Тихона Петровича!
- Ну, скажите, что вы ошиблись, слушайте, скажите, что вы ошиблись!.. - умоляюще взывал Тихон Петрович. Он понимал, что не может продолжать урок, пока не восстановит подорванное мною доверие учеников.
Что было делать? Ведь я отстаивал истину не столько ради нее самой, сколько ради Тихона Петровича, чтобы развеять его ужасное заблуждение, вырвать из пучины старческого маразма. Я твердо верил, что еще усилие, еще немного стойкости - и ему передастся ясная сила моего молодого разума.
- Тихон Петрович, - чувствуя, как в горле закипают слезы, сказал я, - у Кольки Полякова было три градуса.
Тихон Петрович опустился на стул и закрыл лицо руками.
По счастью, прозвучал звонок. Что-то бормоча про себя, Тихон Петрович поднялся, забрал свои опозоренные градусники и поплелся вон из класса, еще более согбенный и дряхлый, чем всегда, и тонкие, легкие волосы беспомощно шевелились на его затылке.
Вернувшись из школы, я сразу пошел к Кольке Полякову. Он опять болел, на этот раз неопасной болезнью - свинкой. Колька лежал обвязанный шерстяным материнским платком и сводил на деку новенькой балалайки переводную картинку. У его изголовья стояла, тумбочка, на ней - лекарственное питье в стакане, микстура с бумажным хвостиком и градусник.
- Слушай, Колька, я сказал учителю, что у тебя было три градуса, а он не поверил.
- Я бы всех этих учителей!.. - прохрипел Колька из шерстяного платка. - Много они понимают! - Он нащупал на тумбочке градусник и, обозначив ногтем свою температуру, протянул мне.
Все было правильно. Отросший за болезнь, грязноватый ноготь указывал точно три деления, а под этими тремя делениями была длинная черточка, возле которой стояла цифра 35. 35,3 градуса было у моего друга, когда его отвозили на "Скорой помощи" в больницу! Но почему же Тихон Петрович не сказал просто, что шкала градусника начинается не с нуля, а с тридцати пяти?
Прошло много лет. Я кончил школу и поступил в медицинский институт. Однажды в Политехническом музее на лекции о теории относительности я увидел Тихона Петровича. Он совсем не изменился, давно уже перешагнул ту грань, когда человек меняется: те же узкие, согбенные плечи, тот же реющий младенческий пушок на голове, тот же шаркающий шаг и та же клеенчатая тетрадь в руках, и сюртучок, и брюки в полоску, и генеральские ботинки, и черный бант были все теми же. Я кинулся к нему.
- Здравствуйте, Тихон Петрович!
- Здравствуйте, - машинально отозвался он.
- Тихон Петрович, вы не помните меня? Я учился у вас в 326-й школе.
- Да… да… - проговорил он. - Многие у меня учились, многие…
- Я вам еще тетрадку летом переписывал…
- Да… да… спасибо.
Нет, не пробиться мне к нему! И уже просто так я сказал:
- А помните, я доказывал, что у одного мальчика температура была три градуса?
Он поднял голову, в бледно-голубых, почти белых глазах затеплилось что-то живое, гневное.
- Не бывает этого! Ну, слушайте, не бывает! - знакомым обиженным, громким голосом закричал Тихон Петрович.
Все-таки я остался в его памяти.
Торпедный катер
- …Конференция по разоружению зашла в тупик. Итальянцы требуют равенства своего флота с французским, англичане не хотят поступиться хоть одним кораблем, немцы тайно строят боевой флот, готовясь к реваншу. Можем ли мы оставаться в стороне, ребята? - говорил на сборе отряда наш вожатый Витя Шаповалов, и его красивое, узкое лицо горело ярким, вишневой густоты румянцем.
- Нет! - пылко вскричала Нина Варакина, но ее восклицание было вызвано не столько тяжелой международной обстановкой, так ясно и твердо обрисованной Виктором, сколько тайной и постоянно прорывающейся влюбленностью в нашего вожатого, в его красоту и румянец.
Все мы невольно заулыбались. Улыбнулся и покраснел еще пламенней сам вожатый. Румянец, то и дело обливавший его лицо, выдавал не смущение или застенчивость, а скрытое напряжение его внутренней жизни, страстность, которую он вынужден был держать в узде. Подавленное мстило за себя, выталкивая ему под тонкую кожу горячую, алую кровь. Мне кажется, наши девочки безотчетно угадывали это, и румянец Шаповалова покорял их властнее, чем его серые, матовые глаза под длинными ресницами, чем его белые с жемчужным оттенком зубы, чем его высокий рост и стройность, чем его восемнадцать юношеских лет.
- Так что же мы должны сделать, чем ответить на происки империалистов? - в упор спросил Шаповалов.
- Собрать еще больше пустых бутылок! - выпалил тихий, застенчивый Ворочилин.
- Нет, этого мало! - серьезно сказал Шаповалов.
- Хорошо учиться, - пропищала круглолицая, зеленоглазая Кошка - Панютина.
- Это мы должны всегда!
- Послать протест! - выплыл на миг из своих роговых очков с выпуклыми стеклами серьезный, погруженный в себя Павел Глуз.
- Отвечать надо не словом - делом!
- Крепить оборону Родины! - громко сказала Лида Ваккар.
- Конкретнее! - потребовал Шаповалов.
Он всегда произносил в иностранных словах ударные "е", как "э", и говорил "пионэр", "тэнор", "сантимэтр", "конкрэтно". И многие наши девочки подражали ему.
В моей душе бродило что-то смутно-героическое, но не складывалось в четкий образ предстоящего нам деяния.
- Мы должны, - медленно произнес Шаповалов, - собрать деньги на торпедный катер.
- Я только хотел сказать! - вскричал я: в эту минуту мне и в самом деле казалось, что я хотел это сказать.
- Напрасно удержался, - заметил кто-то ехидно.
Но остальные не обратили внимания на мою неловкую выходку, слишком велико было впечатление, произведенное вожатым. Вот такой он был, Шаповалов, он всегда подводил нас вплотную к решению вопроса. Даже странно, почему мы неизменно останавливались у самой последней черты; казалось бы, еще небольшое усилие ума и сердца, и нужное слово будет сказано, но мы терялись, и последнее слово оставалось за нашим вожатым.
- Подписные листы я раздам завтра, каждое звено должно собрать не меньше ста рублей.
- Неужели торпедный катер стоит всего четыреста рублей? - удивился Ворочилин.
Наш отряд включил пионеров пятых классов: "А", "Б", "В", "Г", каждому классу соответствовало звено.
- В одной нашей школе семь отрядов, - ответил Шаповалов, - а собирать на торпедный катер будут пионеры и других московских школ.
- Ого! - сказал Ворочилин. - Неужели катер стоит так дорого?
Я поймал на себе гордый взгляд Кольки Карнеева, звеньевого 5-го "А", и ответил ему таким же гордым взглядом. Я был звеньевым 5-го "В", и между нашими звеньями, сильнейшими в отряде, шло постоянное соперничество.
- Наше звено соберет сто пятьдесят рублей! - крикнул я.
- Обязательство берет звено, а не звеньевой, - сухо сказал Шаповалов.
Я и сам это знал, но уж больно хотелось мне уязвить Карнеева.
На сборе звена мы решили, что каждый пионер будет подписывать жильцов своего дома. Большинство ребят обитало в маленьких домишках Покровских переулков, где нельзя было рассчитывать на обильную жатву, но три друга - Грызлов, Панков и Шугаев жили в новом, восьмиэтажном доме военных, что в Сверчковом переулке, Ладейников - в таком же большом доме политкаторжан на Покровке, наконец, я - в доме печатников, хотя и трехэтажном, но огромном, выходившем на три переулка - Армянский, Сверчков и Телеграфный.
Я был уверен, что мой дом меня не подведет. Основное население, которому дом был обязан своим названием, составляли типографские рабочие: печатники, наборщики, офсетчики, брошюровщики, переплетчики, метранпажи - народ политически грамотный, партийный, многие участвовали в революции и гражданской войне. Конечно, были и другие жильцы, занимавшие некогда огромные квартиры в нашем, тогда еще доходном "доме Константинова". Сейчас их заставили потесниться…
Вечером я отправился в путь. Меня встречали приветливо и серьезно, со строгим интересом к моему поручению. До сих пор памятны мне худые, бледноватые, будто тронутые свинцовым налетом лица, осторожный кашель: многие носили в себе профессиональную болезнь дореволюционных наборщиков - чахотку; внимательные глаза за металлической оправой очков, глуховатые голоса, расспрашивающие, что за катер и с какой целью он строится. Разговор чаще велся в прихожей или на кухне, куда собирались все обитатели квартиры: главы семей, их жены, иные с грудными детьми на руках, мои дворовые дружки, а иной раз и неприятели. Но и эти последние, уважая дело, которое привело меня к ним, держались вежливо и предупредительно. В рабочих семьях подписывались все, не намного, по достатку и возможности, и я понимал, что внесший двадцать копеек был не скупее того, кто жертвовал полтинник, просто сейчас он не мог дать больше. Часто подписывались и жены: на три, пять копеек, сколько у кого оставалось от дневных расходов; они не складывали свои деньги с мужними, вносили их самостоятельно и тоже расписывались на листе. И мои дворовые приятели не оставались в стороне, причем вклад их порой превосходил родительский. Но особенно растрогал меня Борька Соломатин, хотя он внес всего пятачок. Это был очень старый, совсем стершийся, расплющенный пятак, но в том и заключалась его ценность. Борька отдал свой знаменитый биток, которым он обыгрывал весь двор в расшибалку.
В первый вечер я собрал около двадцати рублей. У большинства ребят, как и следовало ожидать, успехи были скромнее. Зато Грызлов, Панков и Шугаев могли похвалиться круглой суммой в пятьдесят рублей. Ладейников не пошел в обход. Он боялся засыпать контрольную по арифметике и весь вечер промучился с задачками. Все же общая сумма приближалась к сотне, Звено Карнеева собрало сорок рублей, остальные того меньше. В этот день мы были героями школы.
На большой перемене мне попался Карнеев.
- Мы думаем взять новое обязательство, - бросил я ему небрежно. - Что скажешь насчет двухсот рублей?
- А мы уже это сделали, - ответил он спокойно. Надо было принимать срочные меры - Карнеев что-то задумал.
Павел Глуз был выдающимся математиком: мы проходили арифметику, а он давно вращался в сфере отвлеченных величин.
- Слушай, Глуз, ты не останешься после уроков позаниматься с Ладейниковым? - спросил я его.
- У меня сегодня кружок, - после долгой паузы, понадобившейся ему, чтобы уразуметь мой вопрос, ответил Глуз.
- Можешь разок пропустить. Ведь - аврал. На Ладью вся надежда. Порешай с ним задачки, а то Карнеев нас побьет.
- Мы собрали девяносто семь рублей, а они сорок три, - вдруг оживился Глуз. - Значит, через неделю у нас будет шестьсот семьдесят девять рублей, а у них триста один, на триста семьдесят восемь рублей меньше.
- Да, по цифрам это верно, - сказал я, несколько ошеломленный быстротой, с какой были произведены эти подсчеты, - а на деле хорошо бы две сотни собрать. Тут все не так просто… - Но, увидев, как затуманилось и отдалилось лицо Глуза, я не стал пускаться в объяснения. - Одним словом, раз ты сам не ходишь по квартирам, помогай нам своей гениальностью.
- Что же делать! - вздохнул Глуз.
Но Ладейников не успокоился.
- У меня с домашним сочинением паршиво, - сказал он.
Если бы дом политкаторжан не рисовался мне чем-то вроде золотых приисков, я бы по-свойски ответил Ладейникову.
- Да ты что - не можешь написать, как провел лето?
- А чего писать, когда я все лето играл в футбол?
- Лида! - позвал я высокую, сухощавую девочку, с раскосыми серыми глазами.
Сочинения Лиды Ваккар на вольную тему пользовались особой любовью у нашей учительницы Елизаветы Лукиничны из-за чувствительности, с какой Лида описывала сельские пейзажи и животных. Если верить Лидиным описаниям, то большая часть жизни лучшей гимнастки пятых классов проходила на берегах ручьев, заросших прудов, среди овечек и козочек.
- Чего тебе? - лениво спросила Лида.
- Лида, помоги этому обалдую написать, как он провел лето.
Лида, столь трогательная в своей прозе, вовсе не отличалась сентиментальностью.
- И не подумаю! - сказала она.
- Но у нас вся надежда на Ладью!
Лида чуть смутилась.
- У меня не выйдет.
- У тебя-то?
- Откуда я знаю, как он хулиганил летом?
- Он тебе расскажет, и он вовсе не хулиганил, правда, Ладья? Он играл в футбол, купался в ручье и пас овец.
- Скорее, его пасли, - вскользь бросила Лида. - Ладно, черт с вами!
- Вот бы мне кто с чертежиком помог… - завел Ладейников.
- Знаешь что - хватит! Помощь помощью, а батрачить на тебя никто не будет…
В следующий вечер я продолжил обход дома. Покончив с нашим двором, я перешел на другой двор и тут сразу же столкнулся с неожиданностью. Дверь мне открыл Чистопрудный парень Калабухов, мой самый ожесточенный враг. Мало того, что он принадлежал к враждебному клану, он, как и я, был влюблен в Нину Варакину. По его наущению и с его участием меня не раз жестоко избивали на катке Чистопрудные ребята. Но почему он попал в наш дом? Видимо, Калабухова столь же удивило мое появление.
- Ты… ты чего? - проговорил он, заступая мне путь в коридор.
Один на один я не очень боялся Калабухова. Отстранив его плечом, я ответил свободно:
- Деньги на торпедный катер собираю… А ты чего тут делаешь?
- К бабушке пришел… - растерянно произнес Калабухов.
Между тем передняя заполнилась жильцами и уже прозвучал привычный вопрос: "Тебе чего?.." Я хотел ответить, но Калабухов опередил меня:
- Я его знаю, он деньги на торпедный катер собирает!