- А ты дальше слушай, не забегай вперед, - строго остановила его Василиса Петровна.
- Да я и не забегаю, а к слову. Рассказывай дальше.
- Тут и конец. Военного образования у него не было. Организация хромала.
- Какие вы - вам сейчас же организацию!
- Разбрелись у него по всей земле воевод вешать, а под Самарой… царское войско его и разбило.
- Сам царь такой, что ли, был сильный?
- Нет… царь был тогда так себе… Алексей Михайлович, а у него боярин был, Барятинский.
- Генерал, что ли?
- Ну, пускай - генерал.
- Вроде Корнилова?
- Да нет… боярин, с бородой! Давно это было.
- Да один черт - с бородой или без бороды. И разбили, говоришь?
- Разбили. И пушки потерял.
- Эк… смотри ты, какая беда. Поймали?
- Поймать не поймали, а свои выдали.
- Батраки?
- Да не батраки… Казаки выдали. Были… которые, побогаче…
- Ах ты, сволочи, прости господи. Ну, скажи, Василиса Петровна, отчего это такое? Как побогаче человек, так и паскуда. Вот смотри на него, на капитана: пока бедный - на человека похож, а дай ты ему деньги - каюк!
Капитан выслушал это невозмутимо, но Василиса Петровна подозрительно повела глазом на Степана:
- А ты?
- Чего я?
- А тебе дать деньги?
- Я? Да что ты, Василиса Петровна! Да ну их совсем!
- Знаю вас, мужиков, - негромко, но серьезно произнесла Василиса Петровна. - Как завелась у него вторая пара сапог, уже от него добра не жди. Видела!
- Мамаша, не обижай зазря! - взмолился Степан. - Смотря какой мужик. Это если у него лошадей столько, да коров сколько, да плуги, да сеялки, да риги. А мне хоть десять пар сапог, а как был батрак, так и остался. Видишь, вот у Степана Разина бархатные кафтаны носили и онучи шелковые, а что с того. У нас так и говорят в Саратовской губернии: не того кулаком, у кого сапог с каблуком, а того дубиной, у кого двор со скотиной. Казнили, небось, Разина?
- Казнили.
- Повесили?
- Четвертовали.
- Это как же?
- Руки отрубили, ноги, а потом голову…
Степан швырнул полено, которое держал в руках.
- Видишь, мамаша, какие дела делаются? Четвертовали! Да одного разве? Там и мужикам попало. Попало? - свирепо обратился он к капитану.
- Сильно попало.
- Казнили?
- Много казнили.
- А тебе, видишь, все равно. Ты себе спокойно сидишь… Тебя не берет зло? Не берет? Сразу и видно, что ты - капитан.
Степан размахивал руками, говорил зло, показывая зубы, даже лицо его уже не казалось таким добродушно-круглым, как раньше. Он топтался перед капитаном на босых ногах, и завязки штанов извивались у его пяток, как черненькие злые змейки. Капитан только задымил больше, прищурил глаза от едкого дыма.
- Молчишь?
- Давно это было… двести, а может, и больше…
- А тебе все равно наплевать, потому - твоих там не было.
Капитан оглянулся, бросая окурок в ведро. Стриженная его голова склонилась:
- Моя фамилия не дворянская. Мои деды, может, и у Разина были, а может, и в запорожцах - не знаю. Наверное, и их на колы сажали.
- Во, мамаша, - Степан с торжеством повернулся. - Видишь, как с нашим братом обращались. А теперь погляди. Как они Разина поймали - сейчас же четвертовать, а как Корнилов в руки попался - ничего, сиди спокойно, а в нашем городе по улицам ходят, а мы смотрим. Справедливо ли это? Нет, капитан: ты помолчи, а вот пускай Василиса Петровна, понимающий человек, скажет: справедливо?
Капитан отмахнулся рукой. Василиса Петровна опустилась на табуретку, смотрела на Степана с серьезным напряжением, как будто действительно решала важную задачу:
- Ты, Степан, не кричи. Справедливость у бога, а толку все равно не было. Что народу с твоей справедливости? Надо так сделать, чтобы людям лучше жилось. Вот тебе и вся справедливость.
Степан разочарованно полез пятерней в затылок:
- Эх, Василиса Петровна, старушка моя милая, нехорошо говоришь. Добрая твоя душа, а тут добром не пособишь.
Он опять возмутился и тут же пятерню, темно-красную с припухшими, твердыми подушечками на пальцах, протянул к хозяйке.
- Какая лучшая жизнь, коли они, понимаешь, по свету лазят?
- Кто?
- Да… бояре, чтоб им! Баяре, генералы, помещики, мало тебе? Их нужно… вот, как Степан Разин, хороший был человек, царство ему небесное, а что водку пил, так как же не пить в таком положении.
Капитан мотнул головой. Поднял на Степана маленькие глазки:
- Сказано: пехота!
- Без понимания.
- Без понимания. Что ж Разин? Пускай там и хороший человек. Шуму много и крику всякого, а какой толк? Вот я тебя и спрашиваю: какой толк?
Степан сначала затруднился ответом и даже начал растягивать рот в улыбке, прикрывающей смущение, но вдруг заострил глаза, вытянул губы:
- Так, чудак, артиллерия! А как же иначе? Скажем, ты из пушек стреляешь. Пристрелку делаешь или не делаешь? Раз не попал, два не попал, а третий раз - в точку. Или, допустим, с девкой: одну полюбил, другую полюбил, а на третьей женился. У Разина не вышло, а у нас выйдет, потому что видно: корней оставлять нельзя. А как же по-твоему?
- По-моему?
- Ну да, по-твоему, по капитанскому?
- По-моему как?
- Ага.
Теперь капитану пришлось смутиться, но он и не собирался прятать смущение, а сидел и сумрачно думал, глядя в чистый пол между своими сапогами.
- Вот видишь - у тебя и прицела никакого нет.
- Брось - капитан недовольно мотнул головой. - У грамотного человека всегда прицел есть. Законы хорошие нужны, вот и все.
- А они есть, хорошие законы, где-нибудь?
- Есть, а как же! Вот в Англии хорошие законы.
- В Англии? А какие там законы?
- Справедливые, хорошие законы.
- Бедных нету, значит?
- Каких это бедных? - капитан неожиданно залился краской.
- Ха! Смотри ты: не знает. Да вот таких, как ты: сидит на чужой кухне, сапог у тебя старый, дома нет, пристанища нет, а тоже: "Кровь проливал". Или таких, как я. Нету?
Капитан заходил коленями, затоптался на месте сапогами, повел плечом. Василиса Петровна улыбнулась, глядя на капитана, и это привело Степана в восторженное состояние. Он ухватил Василису Петровну за плечи:
- Хозяюшка! Наша берет! А то все, понимаешь, грамотные! Организация! Законы! Как в Англии! Не-ет! Вот постой! Мы им покажем законы!
8
Когда пришел Семен Максимович, Степан бросился к нему. Схватил его за рукав, увлек в чистую комнату. Там сидел за книгой Алеша. Степан пристал к старику:
- Семен Максимович, рассуди, отец. Вот и он сидит, а к нему тут большевик приходил. В Питере бывал. Такое говорит - никакого спасения!
- Кто это? - ставя палку в угол, спросил Семен Максимович.
- Богатырчук, - ответил Алеша.
- Сережка? Ну, так что? Он и у нас на заводе был. Дельный парень.
- Дельный-то, может, и дельный, а говорит черт те что.
- Ну?
- Такое, понимаешь, болтает. "Наша организация"! Я ему так и так: организованно, конечно, взять да и прибрать к чертовой матери разных буржуев и поповичей. Мало у них добра награбленного? А он меня еще и стыдить начал. А зачем у нас Красная гвардия, спрашивается. Готовься, готовься, подожди да подожди. Ленина арестовать собрались! Понимаешь, опасность какая? Так лучше переловить их, сволочей, да и все. А потом такое слово ляпнул, прямо нож в сердце: дисциплина. Видал, отец!
Семен Максимович, заложив руки за спину, высокий и прямой, сухим внимательным взглядом рассматривал пухлого взъерошенного Степана. Алеша на диване, подогнув под себя ногу, улыбаясь мальчишеской, вредной улыбкой, ожидал, что скажет отец Степану. Но Семен Максимович именно на Алешу посмотрел строго и сказал:
- А ты все зубы скалишь? Эта балда родного дядю скоро узнавать не будет, а ты радуешься.
- Да чего ж я - балда, - обиженно протянул Степан. - Это что ж, царское время, что ли! Приезжает, понимаешь, и галдит тебе в ухо: организация, дисциплина. Это, может, опять ему господа нашептали. Не успел народ разойтись, как следует, - на, сразу ему уздечку на шею. Старые дела, знаем!
Степан с каждым словом обижался все больше и все больше отворачивался. Закончил он свою речь, почти спиной повернувшись к Семену Максимовичу, руки держал в карманах.
Семен Максимович провел пальцем по усам, быстро, небрежно:
- Красная гвардия называется. Как был мужиком, так и издохнешь. Привыкли, опудалы чертовы. Все в беспорядке, не можете иначе!
- Семен Максимович! Семен Максимович! Не говори такие слова, - Степан быстро обернулся, покраснел, мотал головой, укорял старика: - Увидишь, моя правда будет. Если их, сволочей, не вырезать, для чего волынку развели? Россию всю подняли!
- Ты! Студент! - резко обратился Семен Максимович к сыну. - Растолкуй ему, в чем дело. Видишь, ему разойтись не дают? Обижается… как… баба! Никакого дела не способны сделать. Расея!
- Отец! Неправильно говоришь! Не разойтись, а терпения нету! - горько взмолился Степан.
Семен Максимович в дверях взялся за притолоку, обернулся, крепко сжал бледные губы, холодно, спокойно глянул на Степана:
- Нищим был - терпел? Теперь учись другому терпению.
- Какому? - простонал Степан, ошеломленный холодностью старика.
Семен Максимович неожиданно подарил Степана своей замечательной улыбкой.
- К примеру, окна бить - терпения не нужно. Да и ума не нужно. А хату новую строить - и голова нужна, и терпение. А вы привыкли: терпения у него нету! Окна побил, а потом сидит и дрожит от холода, как собака!
9
Вечером собрались все как будто нечаянно на берегу реки в том месте, откуда хорошо видны огни "Иллюзиона" и где стоит деревянная хибарка бакенщика, валяются опрокинутые лодки и деревянная конструкция, похожая на сани, а на деле представляющая собой поплавок для сигнальных фонарей. По реке еще ходили пароходы, их они нарядным торжественным шествием иногда проплывали за поредевшей зеленью острова.
Осенний вечер был теплый, ясный, прозрачно-чистый, похожий на воспоминание. В избушке бакенщика светилось окно. Казалось, что близко живут люди - и живут счастливо. Даже силуэты костромских крыш, черневшие на слабом зареве города, казались кровлями хорошего радостного человечества.
Алеша пришел с Сергеем попозже. Шли не спеша и находились в том мирном состоянии, когда все горячее, дружеское, о чем можно рассказывать неделями, оказывалось коротким и немногословным и уместилось в полчаса, и поэтому можно не спеша ставить ногу на песок и молча раздумывать над рассказанным.
У избушки бакенщика сидела молодежь. Павел Варавва один стоял темной тенью, да у самой воды отдельно торчала высокая неподвижная фигура капитана. Стояластояла, а потом побрела по берегу, да так и исчезла незаметно в прозрачносумрачном торжестве осени.
Увидев Сергея, Таня вскрикнула, выбежала из круга, бросилась к нему:
- Слушай, Сергей, как это с твоей стороны…
- Подло?
- Конечно, подло. Ждем, ищем - говорят, пошли на реку, и здесь нету. Ты зазнался. Признавайся, зазнался?
Таня говорила быстро, весело, даже в темноте был виден голубой блеск ее глаз, и Алеша с грустной памятью пожалел о чем-то, что было так мило и так слабо сопротивлялось времени. Говоря свои укорительные речи Сергею, Таня дружескинебрежным жестом протянула Алеше руку, не глядя на него. Рука оказалась нежной и теплой, и Алеша опустил ее с тем же грустным сожалением.
- Я знаю, для чего я вам нужен, - говорил Сергей. - Вам невтерпеж про Петроград послушать. Только дудки. Целый день рассказывал, рассказывал, теперь хочу наслаждаться жизнью.
На опрокинутых лодках, на санях-поплавке сидели юноши и девушки, беседовали тихонько, иногда смеялись, слушали других, потом снова затихали и так же тихо исчезали группами, а на их место приходили другие. Только Николай Котляров сидел все время в одиночестве и смотрел на реку.
Сергей стоял против Тани, высокий и могучий, говорил басом.
- А помнишь, Таня, когда начиналась война, ты сказала, помнишь, на кладбище сказала: если я вернусь целый и невредимый, ты меня поцелуешь? Помнишь? И вот смотри: давно вернулся целым, все ожидаю и ожидаю, а ты молчишь.
Павел Варавва сказал:
- И я слышал.
Таня оглянулась на Павла с той грацией, которая приходит только в счастливые дни любви.
- Сережа, во-первых, война не кончена. Во-вторых, тогда мой поцелуй был бы для тебя наградой, а теперь я не уверена…
- Согласись, что вопрос далеко не ясен… Но я тебя поцелую, если расскажешь про Петроград.
- Да мало я вам рассказывал? Я тоже человек гордый…
Сергей присел на поплавок рядом со скучающим Степаном Колдуновым. Алеша поднял голову, присмотрелся к слабо мерцающим звездам, что-то тихонько засвистел и замолк.
- Хорошо здесь, - сказал Сергей, - мирно. Собственно говоря, в такой вечер нужно запретить разговаривать. Да еще на таком берегу, на такой реке. Таня, сядь рядом со мной, исключительно для поэзии. Ты посмотри, даже Павел поэтически настроен - Павел, большевик, революционер, борец за правду. Поверить трудно - такой деятель, а теперь стоит и мечтает.
- Я не мечтаю, я думаю, - ответил Павел и кашлянул: с таким трудом слова выходили у него из уст.
- О чем же ты думаешь?
- Я не умею рассказывать.
- Давай, я за тебя расскажу.
- Сережа, расскажи, голубчик! - Таня взяла Сергея за руку. - А то он всегда молчит, и ничего про него не узнаешь. Могу. Он думает, во-первых, о том, что на Костроме ему тесно и он не может развернуть своих талантов. О том, что на заводе мало работы и за прошлый месяц он получил только сорок пять рублей. В-третьих, он думает о том, что ты должна уехать в Петроград и тогда на Костроме станет еще теснее; в-четвертых, он не уверен, что ты любишь именно его, Павла Варавву, а не меня или Алешу. В-пятых, у него протерлись праздничные штаны. Протерлись потому, что они слишком долго были праздничными штанами.
- Ой-ой-ой, сколько же у него мыслей! - протянул Алеша. - А я думал, что он больше практический деятель. Он угадал, Павло?
- В общем, угадал. Только я думаю не об этом.
- Странно. Как же это?
- Я думаю о России.
Степан быстро повернулся на поплавке - проснулся будто.
Павел переступил с ноги на ногу и с этим движением оживился. Он присел перед Сергеем на корточки и заговорил горячим шепотом:
- Честное слово, о России. Ты, Сергей, все ездишь, много видишь. Ты - прямо счастливый человек. Тебе можно и не думать. А здесь… ты себе представь. Смотри - живут… Сколько людей! И раньше жили?
- Да яснее говори, ничего не разберу, - Сергей наклонился к нему.
- Россия! Вот возьми так и скажи - Россия! Что это такое? Народ такой, да? А почему… почему у нас тут все жили и никогда не думали про это. Ну, там война, конечно, воевали, а вообще не думали, жили - и все. Что, неправда?
Сергей, опершись на колени, завертел головой:
- Конечно, неправда.
- Нет, правда! Я тебе даже так скажу: вот здесь у нас на Костроме, да и в городе процентов шестьдесят… нет, не шестьдесят процентов… восемьдесят таких, которые даже слова этого не выговаривали: Россия.
- Врешь, - задумчиво протянул Сергей, - говорить-то, может, и не выговаривали, а знали все-таки. Чувства не было, чувства, а знали: это Россия, а там Петербург, а в Петербурге сидит царь.
- Да нет! - Павел поднялся сердитый. - Алешка, помогай! Этот медведь такие вещи сразу не поймет. Может, ты ему расскажешь?
- Вы оба ничего не понимаете, - ответил Алексей. - Россия была, и все это знали. И все чувствовали. А только от этого радости людям не было.
- Вот это правильно! - закричал Степан.
- А теперь? - Сергей, наверное, прищурился.
- А теперь я чувствую и Рязань, и Казань, и Саратов. И Саратов! - крикнул Степан и махнул в темноте кулаком.
- Видишь? Как он Саратову обрадовался! - Сергей начинал торжествовать победу.
Степан тоже торжествовал:
- А как же? Мой город - Саратов! Губерния!
Все расхохотались.
- Да чего вы! Плохая губерния, может?
- У тебя, Степан, саратовский патриотизм? Ты как думаешь насчет России? Только подальше от своего Саратова.
Видно было в темноте, как Степан наморщил лоб:
- Рассея? А как же. С одного бока Расея, а с другого бока боярин. Толку мало! А ежели бояр передавить, да я за такую Расею кому угодно зубы поломаю.
- Кому?
- Да кому хочешь, хоть и тебе.
- А раньше не ломали зубы? При царях не ломали? Напалеону?
- Ломали, - с аппетитом произнес Степан. - А как же? Не лазь. Он, русский человек, не любит, когда лезут.
- Вот хорошо сказал, Степан, - обрадовался Алеша. - Таких гостей провожали с честью!
- А как же иначе, - подтвердил Степан, - гостя нужно провожать: хорошего, чтоб не упал, плохого, чтоб не украл.
- Да что у тебя было красть? Онучи? - Сергей хохотал.
- А что ж? Не смей до моих онучей без спросу.
- А у твоих господ дворцы, заводы, шелк, бархат.
- С моими господами я желаю вам счет свести. Может, мне нужно шелковые онучи сделать, вот как у Степана Разина было, а тут какой-то Напалеон лезет. Чего ему нужно?
- Держи хвост трубой, Степан! Не сдавайся!
- Да нет, Алеша, не бой-ся!
Степан размахнулся руками, присел и выдохнул из себя широкое слово:
- Эх, силушка, силушка! Да давай же я тебя, добрый молодец, положу на обе лопатки!
Он пошел на Павла, комично перегнувшись вперед, расставив руки. Павел захохотал и отскочил в сторону:
- Что ты меня положишь! Ты Сергея положи!
- Все равно кого. Пропадает сила понапрасну! Положу!
Сергей медленно поднялся на ноги, потряс плечами, попробовал собственные бицепсы. Таня прозвенела:
- Степан, удирай! Сережа в цирке борцом работал!
- Борись, Степа, не бойся, - Алеша сказал это, - из цирка его выгнали.
- По-французски? - спросил Богатырчук.
- Чего я там буду с тобой по-иностранному? - захрипел Степан, облапил Сергея, захватив и руки. Сергей засмеялся, выдернул одну руку, но другой выдернуть не мог. В следующий момент Степан перегнул его "через ножку" и повалил на землю.
Павел закричал:
- Неправильно! Что ты делаешь?
Но Сергей уже не мог сопротивляться от смеха, а застоявшаяся страсть Степана ничего не замечала. Он наступил коленом на Сергеев живот и полез на Сергея всей своей массой:
- Проси пощады!
- Да ну тебя к черту! Медведь!
- Нет, не медведь! Отвечай по порядку, как ротному командиру!
- Ну?
- Скоро у вас там в Петрограде толк будет?
- Скоро, - ответил Сергей со смехом.
- Когда?
- Военный секрет.
- А я тебе не военный? Кто я такой? Отвечай!
- Ты - темная, деревенская сила!
- Ах, так? - Степан затанцевал коленом на Сергеевом животе.
Но на этом и окончилось его торжество. Сергей незаметным сильным движением опрокинул Степана на землю и в следующий момент переметнулся в темном воздухе, по всем правилам придавив плечи противника к земле. Степан высоко задрал широкие, тяжелые и бесформенные сапоги, зрители смеялись. Тогда Сергей спросил у Степана: