- А я вас сразу признала! - Ее глаза с сердитой огневой силой пробежали вокруг. - От идите, я вам чтой-то такое скажу.
- Куда идти?
- Идите отсюда. Отсюда. А то они смеются… Ты на них не смотри, рассказывай.
- Я ничего не хочу рассказывать, я только одно. Как я тогда плакала, когда б вы знали! И хотела все до вас пойти. А потом приехали батюшка с матушкой и меня выгнали. Говорят: иди себе к своим пролетариям. А я сейчас поступила на карабакчевскую.
- А где ты живешь?
- А я тут живу, на Костроме.
- У отца?
- Мой отец еще в ту войну убитый, а я живу здесь у тетки. Товарищ Теплов, а отчевой-то в Красную гвардию только мужчин принимают? А если женщина, так почему ей нельзя?
- Видишь, почему: еще никто не просился из женщин. Да сколько же тебе лет?
- Семнадцать.
- Маленькая ты…
- Маленькая! Ой, господи ж боже мой, маленькая! А как стирать у батюшки, обед варить и на базар ходить, так вы не говорили: маленькая!
- Знаешь что, Маруся? Одной тебе будет… скучно, понимаешь? Если бы вдвоем. Подруг у тебя есть хорошая?
- А как же! Такая есть подруга!
Степан гупнул сапогом рядом:
- Алеша, едут! Смотри, на машине какие-то.
- Маруся, ты приходи ко мне с подругой. Поговорим.
Он подошел к отряду. Павел Варавва, становясь в строй, подмигивал: Алеша увидел длинную машину и, к своему удивлению, рядом с шофером - отца: Семен Максимович был на голову выше шофера, ветер растрепал его легкую бороду, от этого старик казался еще строже. Светлая, летняя промасленная фуражка надулась ветром и была похожа на боевой шлем.
Шестьдесят человек Красной гвардии без команды выстроились. Линия свежих патронных сумок придавала ей вид действительно внушительный. К правому флангу подбегал с винтовкой старый Котляров:
- Опоздал малость, с трибуной этой. Что это за папы в машине? Да там же твой батько, Алеша!
На заднем сиденье автомобиля Алеша узнал председателя городского Совета рабочих депутатов Богомола. По сторонам от него подпрыгивали на подушке, удивленно приковались взглядами к шеренгам Красной гвардии Пономарев и Петр Павлович Остробородько. Богомол - без шляпы, с великолепной гривой темных прямых волос, чисто выбритый, похожий на поэта, но с лицом серым и опухшим - поднялся в машине, тронул шофера за плечо. Автомобиль остановился со стоном. В старомодном макинтоше, застежки которого ясно сверкали медными львиными мордами, Богомол вышел из машины и направился к Алеше. Молча протянул руку, обернулся к Остробородько:
- Я что говорил? Это войско или не войско?
Петр Павлович поправил очки, кашлянул нежно, кивнул.
- Вы, так сказать, командующий? - спросил Богомол.
- Нет, я инструктор, командующего у нас нет.
Остробородько не поздоровался с Алешей, отвернулся.
- Я могу дать командующего, - Богомол глянул на город. - Хорошего, боевого.
Павел Варавва неожиданно из шеренги ответил:
- Сами найдем.
- Найдете? - звонким тенором спросил Богомол. - Это вы, молодой человек, найдете?
Богомол гордо вздернул нос на Павла. За ним вздернул очки и Петр Павлович.
- Не молодой человек, а товарищ, - крикнул Павел Варавва. - А вот вы скажите, почему это вы с Пономаревым в одной компании?
Семен Максимович через голову Остробородько сказал:
- Это я привез господина Пономарева.
- Это другое дело.
Пономарев стоял и покорно терпел.
Богомол еще раз скользнул взглядом по двум шеренгам Красной гвардии, как будто подсчитал ее силы; задержался на бледном веснушчатом лице Николая Котлярова, хорошо рассмотрел широкую фигуру старого Котлярова на правом фланге и отвернулся.
Алеша сжал губы, глянул на отца.
- Где Муха? - спросил Семен Максимович.
Алеша кивнул на ворота, - табачники были уже там. Семен Максимович распорядился:
- Давай туда.
Алеша подал команду:
- На ремень!
Может быть, только теперь Богомол хорошо понял, что за плечами у красногвардейцев винтовки. Он зябко сдвинул полы своего макинтоша и, глядя в землю, пошел к трибуне. Навстречу ему спешил Муха. Он как будто что-то жевал, скулы у него ходили. Подал руку Богомолу, другую протянул к Семену Максимовичу:
- Семен…
- Богомол перебил его:
- Товарищ Муха, собственно говоря, что вы думаете предпринять? Что вы предлагаете?
- Народ сам предложит…
- Народ само собой, а ваша фракция?
- У нас нет фракции.
У Богомола тонко дрогнули выразительные актерские губы:
- У большевиков нет фракции?
- Да у нас в заводском комитете все большевики.
- Как это так? Меньшевики у вас есть?
- Да нет… - Муха подергал свою остренькую бородку. - У нас этого не водится. Беспартийные есть, так они, почитай, все равно большевики.
- О! Тогда я понимаю, в чем дело. Понимаю. Да, конечно… И Красная гвардия! Сигнала ждете?
- Ждем не сигнала, а… там будет видно. И кроме того… толку ждем.
- Толку? А если не дождетесь?
Муха неожиданно рассмеялся, весело, свободно, как юноша, легко перевернулся, чтобы ветер запахнул полы его пиджака.
- А если не дождемся - добьемся.
Богомол отстал и заговорил с Остробородько, близко наклонившись к его лицу, показывая куда-то на небеса. Пономарев тащился сзади, скучный и как будто спокойный. На его физиономии ничего не выражалось, кроме хорошо налаженного терпения. И борода его терпеливо ходила по ветру, и глаза с терпеливой выносливостью пробегали по встречным лицам, перехватывали человеческие острые взгляды и с терпеливой аккуратностью откладывали их в сторону как ненужные подробности набежавшего длительного ненастья. Так человек в пути, идущий через вьюгу, терпеливо месит ногами снег, отворачивается от ветра, регулярно настойчиво стряхивает снежный прах с платья, а верит и радуется только бледным огням впереди или хотя бы огням в воображении.
Митинг начался. И как только Муха открыл его и сказал первое слово, стало понятно, что собрание сегодня серьезное, что все придают ему большое значение, что никто не собирается шутить и другому шутить не позволит. Даже мальчишки, рассевшиеся на заборе, серьезно смотрели на трибуну и слушали.
Гости взобрались на трибуну по шаткой, узкой доске. У Петра Павловича Остробородько в этот момент было такое выражение, как будто он всходил на эшафот.
Муха объявил:
- Первое слово пусть скажет владелец завода, гражданин Пономарев.
Пономарев сказал коротко, просто, терпеливо. Голос у него был громкий, отчетливый, круглый, но не давал ему полной силы, впрочем, этого и не было нужно: он никого ни в чем не хотел убедить, ему было все равно, что о нем думают, он шел через вьюгу, и впереди для него еще не показались огни. Вопрос был ясен, и ясно было его, Пономарева, хозяйское благородство. В кассе осталось ровно столько денег, чтобы рассчитаться с рабочими, - продавать нечего. Стаканы для снарядов работаются теперь в убыток, да для стаканов и металла нет. Пиленого леса во всем городе нет. И угля нет. И ничего нет. На заводе тысячи деталей металлических, а дерева нет, веялки и молотилки собирать не из чего.
- Сами видите: штурвалы, шестерни, штанги - все лежит, а собирать нельзя. Лесопильные заводы стоят: того нет, другого нет.
Голос издали крикнул:
- А чего им не хватает, лесопильным заводам?
Пономарев не ответил, даже не оглянулся на голос. Ответили с другого края площади:
- Совести у них не хватает! Лесопильные закрылись, и наш закрывается. Одна шайка!
Из шпалопропиточного завода на площадь в беспорядке высыпала толпа рабочих и двинулась к митингу. Через головы стоящих Пономарев следил за ними и мямлил:
- Все, что можно сделать, я сделал бы. Я не отказываюсь. Я только ничего не вижу…
Пономарев отодвинулся в тыл трибуны. Его последние слова просто остались несказанными.
На земле переглянулись, переступили, кое-кто с досадой переложил завтрак под другую руку.
Алеша стоял рядом со старым Котляровым. Котляров поддернул винтовку, улыбнулся Алеше, двинул одним плечом вперед.
- А вот я пойду им скажу. С винтовкой ничего?
- Еще лучше, только не убей никого.
Винтовка Котлярова поплыла над толпой. Колька Котляров проводил отца грустными голубыми глазами.
- Котляров будет говорить! - объявил Муха.
- Давай, давай!
- Говори, Котляров, ближе к делу!
Котляров вспорхнул на трибуну и занял, казалось, большую ее часть. Он расставил ноги в широких сапогах, заложил руки в карманы пухлого своего пиджака, локти развел по трибуне. Повернулся в одну сторону - ткнул локтем Муху, повернулся в другую - ткнул Богомола. Муха дружески огрызнулся. Богомол глянул на локоть с негодованием. Кроме локтей во все стороны, тоже всем угрожая, ходил приклад его винтовки. А сверх того развернулись на трибуне и плечи старого Котлярова. Говорил он медленно, подбирая слова, веселым основательным басом.
- О наших делах говорить нужно коротко: завода мы закрывать не будем. Что касается нашего, как бы это сказать, хозяина Пономарева, про него разговор тоже короткий. Как это бабы говорят: с глаз долой, из сердца вон. Нам гражданин Пономарев без надобности: идите себе домой и отдыхайте после трудов - полная вам свобода. А заводом пускай управляет заводской комитет. Там есть люди получше Пономарева. Нечего тут на лесопильные заводы сворачивать. Плоты стоят на реке, скоро замерзать будут, угля там не нужно, опилками топят. Вот теперь и интересно, как это Совет рабочих депутатов позволил такое дело: остановиться лесопилкам. А другое дело: нам туда послать нужно, посмотреть, и пускай Муха сделает. Меня пошлите, и Теплова пошлите, и Криворотченко, и кого хотите - всякий сделает. А для нашего завода угля достать тоже можно, хоть и на железной дороге выпросить, нам много не нужно. Тут не в этом дело, а в другом. Пускай вон Богомол, председатель Совета, объяснит, почему он сюда приехал завод закрывать. Это его такое дело? Почему? Прямо скажу: потому, что ему до рабочего человека никакого дела нет. Наговорил ему Пономарев, а он и доволен: материалов нет. А почему? Ясно почему - эсер! И вашим, и нашим. Председатель рабочих депутатов! Рабочих! А когда твоя партия Ленина преследует, так это какая партия? привез сюда этого доктора. Какое ему тут дело? Говорят, от городской управы. Зачем ты его с собой возишь? Что, мы его не знаем? Земский доктор, а кто видел его в больнице? А на чем он богатство нажил, на каких больных? А может, он тоже эсер? Угадал?
Богомол ничего не ответил. Стоял, улыбался, глядя в сторону.
- Видите, угадал. Чего они сюда ездят? Провокацию наводить. Городская управа! Какое ей дело до Костромы. Что у нас - электричество есть, или мостовые, или эти… тротуары? А может, театр есть? Сейчас клуб открывают, кто - может, городская управа? Муха открывает да наши дети. А он сюда приехал. Остробородько, бесстыдник. А его дочка молодая, видно, человек чести не потерял, бросила его, богатого отца, у нас живет, на Костроме, у стариков Афанасьевых. А мы что ж? Он дочке родной не нужен, а нам нужен? Гнать их отсюда в шею, вот мое предложение.
Котляров в последний раз взмахнул кулаком и снял с плеча винтовку. Богомол быстро отскочил в сторону. Котляров перевесил винтовку на другое плечо и, перегнувшись, показал всем веселые крепкие еще зубы. Все расхохотались и захлопали. Котляров присел на краю трибуны: - Берегись, на голову прыгну!
Перед ним мгновенно расступились, и он большим пухлым мешком слетел на землю и начал пробираться к отряду.
- Хорошо я сказанул? - обратился он к Алеше.
- Говорил ты, как надо, а винтовку зачем снимал?
- А чтоб видели. Пускай знают, с кем говорят.
На трибуне парламентски беспристрастный Муха, подергивая бородку, объявил:
- Теперь скажет гласный городской думы гражданин Остробородько.
- Не надо, - закричали, - черта нам время тратить!
- Перекинь его через забор!
Но закричали и другие:
- Да чего вы?! Пускай скажет!
- На что он тебе нужен?
- Да интересно.
- Пускай говорит!
- Вместо театра!
Муха поднял руку:
- Так что? Пусть говорит!
- Валяй!
Остробородько подошел к краю помоста, спокойно, умненько осмотрел толпу. Ему крикнули:
- Чего глазеешь? Говори!
- Ты кто будешь? Эсер?
- Да, я имею честь принадлежать к той партии, которая выставила дорогие для нас имена Каляева и Сазонова.
- Ты не хватайся за Каляева! Азеф у вас был?
Остробородько развязно, с досадой отмахнулся рукой:
- Наша партия говорит вам правду. Она не будет вас обманывать и назавтра обещать вам социализм. Без жертв нельзя спасти революцию. Наша партия не может сказать: давайте мир, хотя бы и позорный. Мы видим у вас замечательный отряд Красной гвардии. Это русские люди, вооруженные русские люди, которые не могут позволить Вильгельму растоптать нашу великую революцию. С такими людьми мы добьемся победы.
- Понравилось? - спросили громко.
- Что понравилось?
- А наши красногвардейцы?
- А как же, очень понравилось! - голос Остробородько зазвучал тем воодушевлением, которое всегда бывает у оратора, когда у него наладился контакт со слушателями. - С такими людьми…
- Да брось!.. - снова крикнули.
- Тебе что, воевать хочется?
- Не мне…
- Ага, не тебе! Гони его в шею!
- Товарищи!
- Убирайся отсюда! Долой! Гони его!
Муха поднял руку. Утихли.
- Пускай кончает или не надо?
Ему было ответом многоголосый крик, в котором уже нельзя было разобрать слов.
Муха комически развел перед оратором руками. Остробородько посмотрел поверх голов, тронул ушко очков, отошел к Пономареву.
- Давай Богомола!
Богомолу, видно, стало жарко. Он распахнул свой макинтош, и глазам всех представился хорошо сшитый светло-серый френч и на нем - приятным мягким блеском серебряная медаль на георгиевский ленте.
- За что у тебя награда? За что медаль получил?
- Керенский дал, что ли?
Богомол откинул волосы, придал голове гордый вид, на толпу смотрел из-под полуопущенных век, прикрывающих большие выпуклые глаза:
- Медаль я не украл - достаточно вам этого?
Сразу почувствовалось, что будет говорить сильный оратор. В голосе Богомола звучали глубокие грудные ноты, теплые и приятные, владел он голосом уверенно и умел придавать ему сложные намекающие оттенки, забирающие за живое. Он не спеша, толково, основательно нарисовал картину военных бедствий, разрухи, остановки жизни. Он называл цифры, приводил факты, еще мало известные, делал это с несомненной честной убедительностью. Многие придвинулись ближе.
- Эсеры - не такие плохие люди. Есть и хуже. Мы - не бандиты, не воры, мы стараемся быть честными людьми. С нами можно говорить. Я знаю, для вас было бы приятнее, если бы я обещал вам прибавить заработок, дал бы лес и уголь. Но я не могу вас обманывать, в своей жизни я немало сидел в тюрьмах за ваше право, за ваше счастье, и поэтому вам я обязан говорить правду, даже если она вам покажется горькой правдой. И я призываю вас: не думайте только себе, подумайте и о России, освобожденной, великой России. Надо кончать войну. Это первое, священное…
- Правильно!
- Надо кончать войну победой!
- А для чего тебе победа?
На этот вопрос Богомол налетел с разгона, крепко ушибся, перевел дух, и это погубило его ораторский успех. Он неловко переспросил:
- Как?
Может быть, ему и ответил кто-нибудь, но за общим смехом не слышно было ответа. Если бы на этом смехе кончилась его речь, все прошло бы благополучно, но Богомол оскорбился и потерял власть над собой. Глубокие и грудные ноты, теплые и приятные, исчезли в его голосе. Он сделал шаг вперед и закричал на тон выше, в той истошной истерической манере, которая может только раздражать слушателя. Теперь слушали, поглядывая на него сбоку, рассматривая его медаль и макинтош, улыбаясь в усы. Он кричал:
- Да, мы не боимся говорить: война до победного конца! Да, мы не сложим оружия, мы не отдадим наших знамен, облитых народной кровью, мы не опозорим свободную Россию, как это хотят сделать большевики!
Его слушали молча, сумрачно до тех пор, пока веселый бас Котлярова не произнес сочно, с добродушной улыбкой:
- А не арестовать ли нам этого господина?
Только на мгновение этому возгласу ответило молчание. А потом оно разразилось сложнейшим взрывом, в котором было все: и слова, и крики, и смех, и гнев, и требование, и просто насмешка:
- Правильное предложение!
- Бери его сразу!
- Тащи его вниз!
- Пускай за решеткой подумает!
- Держи его крепче, а то он на фронт убежит!
- Арестова-ать!
Богомол стоял на помосте, опустив глаза и зажав в кулаках полы своего макинтоша. Котляров поднялся на носках, посмотрел на трибуну, глянул на Алешу. Алеша понял, Улыбаясь, он одернул шинель, потрогал пояс:
- Пойдем! Остальные - на месте.
Пробираться сквозь толпу было не трудно. Алеша только один раз сказал:
- Сделайте здесь дорожку, товарищи!
Здесь первый раз в жизни Алеша ощутил прилив нового гражданского чувства. Кто-то крепко сжал его руку выше локтя, он посмотрел в глаза этому человеку, и человек - бледный, небритый, измазанный слесарь - поддержал его нравственно:
- Иди, иди, Алеша - действуй!
У трибуны все расступились. Крики еще продолжались, а Богомол все стоял в своей окаменевшей позе. Алеша и Котляров взбежали на помост. Одно их появление вызвало аплодисментов и крики. Муха боком придвинулся к Алеше и заговорил тихо:
- Ты чего прилез? Тебя кто послал?
Алеша удивленно открыл глаза:
- Все… требуют…
- Вот… черт… требуют! Я здесь стою, думаешь, не знаю, что мне делать. Покричат и перестанут.
- Не перестанут.
- Как это можно… взять и арестовать! А что мы с ним будем делать?.. Ты соображаешь?
Но в это время Котляров уже предложил Богомолу следовать вниз по узкой шаткой досочке. Внизу несколько рук приняли Богомола и не дали ему свалиться на землю. А с площади кричали Котлярову:
- И другого бери, чего смотришь!
- Доктора, доктора!
- Что же ты городскую думу забываешь?
- Он тоже воевать хочет!
Алеша вопросительно посмотрел на Муху. Муха двигал черными взволнованными бровями:
- Наделали делов. Забирай, что ж?