Василий Николаевич поспешно достал из ящика стола спрятанный еще женой, набитый папиросами портсигар и закурил. "Сколько стоило отучить себя, и вот!" - обиженно подумал он и пошел к машине. Дорогой Леонтьев сидел нахмурившись, не заглядывался, как обычно, на всходы, не приказывал шоферу сворачивать в бригады и колхозы.
Боголепов был в совершенной готовности и нетерпеливо поглядывал на гриву: не покажется ли вездеход гостя? Казалось, солнце уж очень быстро сегодня падало к закату, и Боголепов боялся опоздать на долгожданную зорю. А надо еще заехать за Корневым.
Не выдержав, Боголепов уложил ружья (свое и Андреево), продымленный охотничий котел, провизию и, чтобы сократить время ожидания, поехал навстречу Леонтьеву. Встретились они километрах в пяти от МТС. Райкомовскую машину отправили в гараж, а на директорской понеслись к бригаде Саши Фарутина за Андреем.
Малоопытного в охотничьих делах Андрея Боголепов и Леонтьев, эти обычно серьезные, степенные люди, сегодня поразили каким-то особенным возбуждением. Константин Садокович вырядился в огромнейшие, до самого пояса, резиновые, склеенные из автомобильных камер сапоги и в жесткую, точно склепанную из жести брезентовую куртку со множеством карманов. Необыкновенный костюм завершался "охотничьей" шапкой с квадратным, как у жокея, широким козырьком. Андрей не мог без улыбки глядеть на это домодельное убранство директора и прозвал его костюм "охотничьим комбайном".
Боголепов отшучивался. Он сидел за рулем и без умолку говорил, смеялся. Это был совсем не тот грозный Боголепов, каким знал его Андрей на работе. Что-то мальчишечье, озорное, таившееся на самом дне души этого великана, всплыло на поверхность и заслонило все его другие качества.
- Скоро кончится рям, а за рямом… Смотрите, смотрите! - закричал он, указывая на горизонт. - Это же шилохвости! Провалиться мне - шилохвости! И как по нитке на наше займище тянут!
Андрей и Леонтьев посмотрели в ту сторону, куда показывал Боголепов, и увидели большой косяк уток, ожерельем растянувшийся в небе.
- Теперь совсем близко, только вот дорожка, черт бы ее побрал! - Боголепов бросал машину то вправо, то влево, лавируя между кочек, пней и валежин. - Вот увидите, сколько ее там! И каких только пород! Убежден, и гуменничка прихватим…
Константин Садокович посмотрел на спутников пьяными от охотничьего азарта глазами.
Андрей взглянул на часы: было всего только пять минут шестого, но он испугался: "Опоздаем! Ведь там еще идти, кажется, около часа!"
А дорога становилась все хуже и хуже. Но даже и эта тряская езда была приятна Андрею. "До охотничьей души надо дослужиться у бога", - еще в детстве прочел он в старом журнале "Природа и охота" и сейчас, глядя на старающегося за рулем Боголепова, на подпрыгивающего на сиденье оживившегося Леонтьева, вспомнил эти слова.
Андрей и раньше не раз думал, что очарование охоты при участии горячих, страстных спутников удваивается, что каждое ощущение от пережитого с такими товарищами усиливается до крайней степени, а тайны лесов и болот раскрываются глубже и ярче.
- Гу-си-и! - исступленно закричал Боголепов.
Андрей и Леонтьев жадно уставились на вымахивающий над блеклыми камышами табунок всегда волнующих охотничьи сердца сторожких, трудных к добыче птиц.
Кочки теперь уже пошли так густо, что ехать дальше было немыслимо, и Боголепов остановил машину.
- Приехали! - сказал он весело. - Вот тут, на полянке, у кромки займища, и лагерь разобьем…
Какое же это и впрямь оказалось глухое место!
Займище с неисчислимыми озерками и котлубанями по берегам тихой омутистой речонки Талицы, гектаров тысячи в три, было окружено широким поясом ряма - заболоченной березовой тайги - и не менее чем на километр непролазным кустарником, камышами и топями. Казалось, попасть через них к заповедным местам не было никакой возможности.
- Двойным охранным кольцом отгородилась здесь птица от нашего брата-охотника и потому, буду прямо говорить, чувствует себя как в крепости. Но я отыскал лазейку в эту крепость и столько туда валежнику для переходов натаскал!
Нет, скромный, застенчивый и строгий Боголепов был сегодня совсем-совсем другим человеком, решительно не похожим на того, к которому Андрей привык.
- Да, местечко, видать, богатое! - отозвался Леонтьев и не спеша стал вытаскивать из чехла тяжелое садочное, очевидно много послужившее ружье.
Андрей был уже целиком во власти того могучего охотничьего азарта, когда люди теряют способность не только говорить, а даже и думать о чем-нибудь другом, кроме предстоящей охоты. Перепоясанный патронташей, с заряженным ружьем в руках (чего на стану никогда не допускают опытные охотники), он нетерпеливо ждал товарищей, и если бы не Боголепов и Леонтьев, то давно бы уж кинулся прямо на разноголосый птичий гам, доносящийся из-за кустарников и камышей.
А Боголепов и Леонтьев, щеголяя выдержкой бывалых охотников, неторопливо сортировали патроны, рассуждали о ружьях, о собаках…
И как ни был взволнован Андрей Корнев, как ни рвался на охоту, он все-таки отметил, что речь и Боголепова и Леонтьева стала какой-то особенно цветистой, что холодновато-тусклую обыденность просторечия сменили задушевные излияния, новые, незнакомые доселе Андрею эпитеты и остроты.
- На эти бы раздолья да осадистую крякушу! Я буду прямо говорить, за одну зорю наломал бы столько крякашей, что и не выволок бы их с займища…
- Имел я в молодости такую, Константин Садокович. Не крякуша - огонь! Ни раньше, ни после не приходилось видывать подобной Клеопатры. Мать у нее была чистопородная тулячка: лапки коротенькие, черные, с сизинкой, роста небольшого, но широконькая. И клювик, не поверите, вот эдакосенький. - Леонтьев показал сустав на мизинце. - На нёбе пять зарубинок. "Пятизубка!" - завидовали охотники. От дикого натоптыша снесла старуха тулячка семь яичек и вывела. Осенью выбрал я - и по статьям и по голосу - одну. И натаскал ее. Получилась такая вызоренная, такая редкостная уточка! Высокоголосая, с осадкой в три квачка. Но какой осадкой! Как даст, даст! Он, бедненький, от своей дикуши из-под облаков - турманом!
Василий Николаевич показал руками, как падал из-под облаков к обольстительнице утке селезень.
- И, заметьте, работать начала по второму полю. Взял я ее напровесне, усадил на озерцо, а она от налета первого селезня и затонула… Вытянулась, как щука, и не только чтобы манить к себе, а чую - ни жива ни мертва! Думала, видно, ястреб когтить ее собирается… Выстрелил я по селезню, а моя уточка сорвалась с приколышка и наутек. Отчаялся было, думал, ничего не получится из нее, но обошлось. Погуляла она с селезнем, вошла во вкус. Вывела табунок и стала моя переходка на вторую весну такой сладострастницей, что любого, даже много раз стреляного "профессора" из каких угодно крепей под самые стволы ружья подведет. И, понимаете, как собака, шла на свист: не привязывал я ее никогда. Отплывет на чистинку, охорашивается, а как зачует селезня - закрякает, и вот пятится, вот пятится: "ведет", а сама озирается на шалашик: дескать, стреляй!
Андрей и половины не понял из этого рассказа, пересыпанного старинными охотничьими словечками и оборотами, но ни в жизнь никому не признался бы в этом.
Солнце садилось. От займища потянуло гнилым запахом болота. Боголепов, словно невзначай, взглянул на небо и сказал:
- Ну что ж, пожалуй, пора…
Многоопытные охотники утверждают, что главная прелесть охоты - в ожидании неизвестного и потому особенно заманчивого, причем трудности не только не ослабляют, а еще и усиливают спортивное наслаждение. А тут, в заветном местечке, было уж слишком много трудностей, посильных только гиганту Боголепову. Когда Андрей и Леонтьев по еле заметной, очевидно волчьей, тропе преодолели густую стену камышей и зыбучие топи с перекинутыми через них скользкими трухлявыми березами, они измучились так, что, казалось, и двигаться уж больше не могли. Константин Садокович утверждал, что центр, или, как он называл его на охотничьем жаргоне, "самый саз", был еще не близко; Леонтьев облюбовал себе переузинку между двумя болотами и решил остаться на ней.
- С меня довольно! - устало улыбнулся он и сел на пенек.
Боголепов и Корнев ушли дальше. Некоторое время Леонтьев еще слышал громкое чавканье их сапог. Потом все смолкло.
Вправо и влево от островка раскинулись неглубокие болотины с кочками, мшаником и пробившейся травкой. "Чудесная жировка - настреляюсь и здесь!"
Вскоре начался лёт птицы. Засевшие в камышах Боголепов и Андрей уже палили. После первого же выстрела ("Наверно, Боголепов ударил!") Леонтьев увидел, как гусь на мгновенье застыл в воздухе и на закостеневших, распахнутых крыльях упал в займище.
Сам Леонтьев, не сходя с места, убил пару кряковых и одного пестрого, яркого, как радуга, селезня-широконоску. Собрал их, положил к ногам, закурил и задумался снова над тем, что не давало ему покоя с тех пор, как получил телеграмму: "Нет, как ты могла не заехать хоть бы на один день?!"
И перед его мысленным взором понеслись картины взаимоотношений с Надей с того памятного дня, когда худенькая, тоненькая девушка, почти подросток, вытащила его, тяжело раненного, с поля боя. В полубреду он смутно запомнил ее лицо. А через семь лет она разыскала его. Это была уже не девочка, а молодая, с внимательными темными глазами женщина, и он, вдовец, женился на ней. Тогда же и уехали в Сибирь…
Папироса давно потухла. Широко раскрытыми глазами Леонтьев смотрел на кружащиеся в глубине займища стаи уток, а видел Надю: то в момент прощанья, когда она, оставшись в Барнауле на партийных курсах, провожала его в Маральерожский райком, то когда они по вечерам спорили о книгах, то когда строили планы совместной работы в деревне…
"Не горячись, - убеждал теперь себя Леонтьев, - разберись с позиций спокойного разума: ведь и у чувств свои законы… Мог ли бы ты из-за любой, даже самой увлекательной, экскурсии в Москву, не послав письма после полугодовой разлуки, уехать еще на месяц? Нет, я бы не мог. Но, может быть, у женщин это как-то иначе? Может быть, все от характера?"
Но чем больше думал Леонтьев, тем непонятней становился ему поступок жены.
Его размышления прервали охотники. Боголепов был нагружен целой связкой селезней, у пояса Андрея висел только один гусь. Но как он был счастлив этим первым своим трофеем, тяжелым, пепельно-дымчатым гуменником!
Боголепов взял у Андрея его добычу из рук, приблизил к Леонтьеву и сказал:
- Из гусей гусь! Кольценосный князек!
- Я его еще засветло сбил, - похвалился молодой, охотник, - но он упал в такую крепь, что я всю зорю проискал его и уже совсем было отчаялся… Спасибо Константину Садоковичу…
- Поздравляю! - Леонтьев протянул Андрею руку. - Это на всю жизнь запомнится. Своего первого гуся и первого волка я до сих пор помню. Пойдемте, дорогой расскажу.
Но рассказать не удалось: ночь накрыла их в крепях займища так внезапно, а из набежавшей тучи хлынул такой ливень, что было не до рассказов. Леонтьев и Андрей промокли до нитки. Лишь Боголепов в своем "охотничьем комбайне" был сухой. Водонепроницаемая, из необыкновенно толстого брезента куртка его стала только еще более жесткой и на ходу, казалось, позванивала, как доспехи латника.
С дождем налетел северный ветер. О ночевке у костра не могло быть и речи. Ехать домой мокрыми, продрогшими, по глухому бездорожью тоже было рискованно. Шли по-волчьи, след в след, пригибаясь, борясь с порывистым встречным ветром. Боголепов - головным. Чуть замешкайся, и впереди идущий уже невидим. Как всегда ночью, путь казался много длиннее, чем был на самом деле. Андрей думал, что они безнадежно заплутались. Леонтьев все чаще спотыкался о кочки.
Боголепов подождал отставших и сказал:
- Не растягиваться. Берег близко. Слышите, качаются, свистят березы?
Но ни Леонтьев, ни Андрей никакого качания берез не слышали.
- Дождь вот-вот стихнет. Выберемся и через полчаса будем в тепле, у рыбака Буланова…
Дождь действительно скоро прошел, а берег оказался близко. Северный ветер расчистил небо. Над займищем выкатилась полная луна. И как же изменилось все вокруг! Усыпанные каплями дождя кочки, камыш, бурая прошлогодняя осока, ржавые болотники - все светилось под луной.
Боголепов еще ускорил шаг. В затишке камышей согрелись. Но лишь только добрались до машины и поехали, зубы снова начали выбивать дробь. Боголепов взглянул на посиневшего Андрея и, озорно улыбаясь, сказал:
- Теперь бы, Андрей Никодимович, холодненькой ручкой да по горяченькой щечке похлопать…
Андрей и Леонтьев через силу засмеялись.
Охотников снова начало бросать из стороны в сторону в машине. Но Боголепов неожиданно быстро вырулил из приболотных кочек на какую-то едва заметную дорогу вдоль берега Талицы. Пошли заброшенные, заросшие голубоватой полынью поля. От машины шарахались совы, какие-то пичуги, зверьки. Глушь. Нежиль. А полынные заросли, взблескивая под фарами, все бежали и бежали навстречу.
Из отступивших, наконец, бурьянов машина вырвалась на широкое всхолмленное прилужье, постепенно опускающееся к пойме Талицы. В неглубоких логах и на развалистых гривах росли плохо различимые ночью какие-то исключительно густые травы. Выделялись лишь поднявшиеся над ними старые, осыпавшиеся колоски житняка, пушистые метелки лисохвоста да прошлогодние ковыли.
В голубом лунном свете эти места поразили Андрея ширью и какой-то диковатой первозданной красотой. За одним из поворотов дороги, на взгорье, охотники увидели плечистого, толстошеего волка. Насторожив уши, он стоял и смотрел на пробегавшую мимо машину. Сердца охотников дрогнули. От зверя их отделял широкий овраг.
- Эх, винтовку бы! - простонал Леонтьев.
- Может быть, одолеем овраг? Погоняем разбойник ка, а? - Андрей с мольбой смотрел то на Боголепова, то на Леонтьева.
Машина повернула на волка. В свете фар глаза зверя вспыхнули сказочными зелеными огоньками.
Боголепов нажал сигнал, волк взметнулся и неуклюжим галопом пошел по кромке оврага. Несколько раз он останавливался, поворачивался всем корпусом в сторону машины и, подняв лобастую голову, смотрел на улюлюкавших охотников. Потом снова срывался и бежал неловким, ныряющим галопом.
- Нажрался! Едва брюшину волочит. Попался бы ты мне в степи… - со вздохом сказал Боголепов.
Дорога, в последний раз круто вильнув, пошла под изволок. На пойме Талицы, у устья большого лугового озера, стояла крытая камышом изба-пятистенка. В окнах светился огонек.
Боголепов остановил машину, и тотчас на крыльцо выскочила молодая женщина в коротеньком старом зипунишке цвета ржаного хлеба. Радостно взвизгнув, она в ту же минуту скрылась, а из избы вышел босой коротконогий мужик, заросший бородою до самых бровей. Боголепов выпрыгнул из машины и поздоровался с рыбаком.
- Пустишь, Хрисанф Иванович, обогреться?
Не отвечая на вопрос, рыбак крикнул в избу:
- Солка, тряси самовар! Да разводи огонь, жарь рыбу! - И только тогда, повернувшись к Боголепову, ответил:
- Не в частом быванье гости у нас, Константин Садокович. Милости просим. Солка! Да я кому говорю, тряси самовар! Люди из займища, вымокли, перемерзли. - И пояснил приехавшим: - Не иначе, наряжаться бросилась… Проходите в тепло, товарищи, проходите, бога для.
Охотники вошли в просторную опрятную кухню.
- Солка! - закричал опять хозяин невестке. - Приготовь гостенькам Ваняткины низики и рубашки да выметайсь из горницы. Живо!
Рыбак пригласил гостей сесть и сам сел на лавку. Босые темные ноги его не доставали пола, - что сидит, что стоит, одного роста. Рыбья чешуя присохла и к штанам и к бороде.
- Как уловы, Хрисанф Иванович? - спросил Леонтьев.
- Не погневлю бога, товарищ… не знаю, как вас звать-величать… Поболе полусотни центнеров уже сдал государству. Председатель наш прижимать было стал, - на литровку вымогал, водяной, а я ему и говорю: "Перестань! Тут мой дед, и отец, и я сколько годов, тут, - говорю, - я хозяин…" Отшил его малость. Оно ведь кто в каком деле сноровист… У кого, значит, душа к рыбе, а у кого к пол-литру. Солка! - сорвавшись с лавки и приоткрыв дверь в горницу, закричал вдруг хозяин. - До каких пор ты там чепуриться будешь? Люди мокры, голодны, холодны, а ты красоту наводишь!
В горнице весело застучали каблуки, и на пороге показалась невысокая, плотная, похожая на цыганку женщина с сизым румянцем на смуглых, в легком пушку щеках. Выпуклые глаза молодайки блестели. Глянцево-черные, гладко причесанные волосы оттеняли небольшой лоб и маленькие розовые уши с дешевенькими сережками. Пестрое платье обжимало высокую полную грудь и упругие бедра.
- Здравствуйте, гостечки! - томным голосом пропела она, бесцеремонно оглядывая охотников. Взгляд ее задержался на Боголепове.
В повадке ходить мелкими шажками, высоко нести грудь и как-то зазывно улыбаться затуманенными глазами проглядывало непреодолимое желание нравиться.
Андрею почему-то казалось, что она вот-вот скажет что-то такое, отчего присутствующих бросит в краску. "Деревенская Неточка", - подумал он и нахмурился.
- Белье приготовила, - пропела молодайка. - Пожалуйте, кто мокрый, в горницу…
Леонтьев и Андрей прошли в холодноватую, сверкавшую подчеркнутой сибирской чистотой, просторную светлицу. Тем временем Соломея (так звали красавицу) проворно разжигала начищенный до блеска самовар и гремела посудой, а Хрисанф Иванович с корзинкой и ножом в руках пошел к садку за рыбой.
Боголепов расстегнул негнущиеся створки своего многокарманного "комбайна", снял его и поставил в угол. Куртка так и осталась стоять, сохраняя форму плеч и рук. Боголепов посмотрел на свой "комбайн" и засмеялся.
- Забавняцкая у вас одежина! - У Соломеи засветились в зрачках игривые огоньки.
- Как говорится: пущай смеются, пущай ругают - мои глазыньки проморгают, - сказал Боголепов. - Но это же не куртка, а, буду прямо говорить, дом под черепичной крышей. Они вон мокрым-мокрешеньки, а я сухой…
Боголепов опустился на лавку. Соломея сейчас же села рядом.
- Спасибочко, что заехали! Сидим тут как в тюрьме. По неделям слова человечьего не слышу. Я в райцентре зросла, через день в кино ходила, а после картин беспременно танцы. Не жизнь - мечтательный сон! От женихов отбою не было. Бывало, приедут сватать, выряжусь в маркизетовое платье, прическу там и все другое, а маманя и скажет: "Одна в райвоне!"
Излияния молодайки прервал окрик:
- Солка, гляди за самоваром! Накрывай на стол!
- А ну тебя! - огрызнулась Соломея. - Не даст с человеком культурненько поговорить! - и заговорщицки искоса взглянула на Боголепова. - А, бывало, плясать схлестнемся - до утра! Кровя у меня горячие! Не одного парня засушила. Придешь с полянки - ноженьки гудут. А теперь… Завез чертов барбос в глухомань! За что только красота-молодость моя пропадает?!
- Солка! Я кому сказал? - выставив бороду, рявкнул Хрисанф Иванович.
Но Соломея и бровью не повела. Пока Андрей с Леонтьевым переодевались в сухое, пахнущее мылом белье, она успела рассказать Боголепову чуть ли не всю свою девичью и замужнюю жизнь.
- Покойница маменька все, бывало, наставляет: "Во всяком разе пробойной будь, своего не упускай! Иначе в девках поседеешь, а в бабах землей подернешься…" - Соломея игриво прикоснулась плечом к Боголепову, и тот, смущенно покраснев, отодвинулся в угол.
Соломея поставила на стол шипящую сковородку с бронзовыми линями.