Андрей недосыпал. Нередко ночь заставала его в седле, по дороге из бригады в бригаду. Ночные поля, прорезанные фарами работающих машин, нравились ему не меньше, чем днем. Пугая коня, взрывались жирующие в пшенице тетерева, шарахались из овсов дикие козлы. Нередко из массивов проса с тревожным, гомоном поднимались косяки отлетных журавлей и уток. В такие мгновенья Андрей всегда вспоминал о ружье. Но разве можно было думать об охоте в страду?
Спал главный агроном чаще всего в ометах пахучей свежей соломы, у бригадных токов. Многое услышал он в короткие часы отдыха, когда поужинавшие колхозники, механизаторы, городские служащие и рабочие, приехавшие помогать убирать урожай, разговаривали у костров.
Разбрызгивая искры, жарко горел костер. От огня ночь казалась непроницаемо черной, а затихшие поля - таинственными. Какие-то пичуги сонно пересвистывались в них.
Зарывшись в теплую душистую солому по самые плечи, Андрей лежал на высоком омете и смотрел в беззвездное небо, Над головой бесшумно плыли низкие облака. Тяжелые, сырые, они, казалось, холодными своими подбрюшьями касались его лица. По сникшим сонным хлебам, подступившим вплотную к стану, прокатывались шелестящие волны. Андрею чудилось, что он улавливает укоризненно-тревожный шепот колосьев.
И вдруг из глухой ночной тьмы, почти над самым ометом, возникла вереница гусей. Они летели ленивой, сытой раскачкой, по-ночному, еле слышно, гогоча, и, точно боясь потеряться, касались друг друга крыльями. Увидев за скирдой жаркий костер, они с испуганным криком взмыли, но тут же успокоились и вновь, снизившись и негромко погогатывая, улетели в глубь спящих хлебов.
Вскочив, Андрей долго смотрел и слушал, пока птицы не пропали со слуха. "На жировку… А на рассвете снимутся и дальше, к морю…" И почему-то, как в раннем детстве, ему самому тоже захотелось лететь в манящую даль. Вспомнил о Вере: "Где-то ты сейчас? Может, вот также прикорнула в омете…" И хорошо и тоскливо у него было на душе в эту ночь.
У костра говорили, смеялись. Андрей повернулся, и ему стали видны отсвечивающие красной медью загорелые лица колхозников и горожан, слышны их голоса. Все звуки перекрывал бас сторожа бригадного тока деда Беркутова:
- Видать, оглянулся на нас господь - послал нам Кистинтина Садоковича… С Кочкиным бы дожили, что и ножки съежили. А этот смел и удал: в меня. За десятерых работает, ночей не спит и другим спать не дает. Крут и на ногу и на слово, не то что Кочкин. Тот заговорит, как сани по песку тащит или ровно бы кашу в лапти обувает. А у этого все горит! И еще то мило - пьяниц не любит…
Старик подбросил дров в костер, и в небо золотым кустом брызнули искры.
- Как-то попервости приехал ко мне на ток наш Высоких. Вижу, глаза красны, как у кролика, личность распухшая, словно бы его пчелы изжалили. И, на беду, шасть сюда Кистинтин Садокович. Вылез из машины - и к ворохам. А за ворохами Высоких присел на корточки и будто бы зерно щупает. Окинул его Садокович вот эдак глазами и спрашивает: "Пьян?" А тот поднялся, покачивается и говорит: "Не может быть!" - "А ну-ка скажи: шестью шесть - тридцать шесть!" А Высоких: "Се-се-се…"
Слушатели дружно захохотали.
- И что бы вы думали? - спросил Беркутов. - Допек! Теперь наш Высоких стал на человека похож.
Тут рассказчика перебил незнакомый Андрею голос.
- Председатель - что, есть и рядовые колхознички у вас аховые: из деревни в поле на веревках не вытянешь.
- Не защищаю, есть которы и тугоуздые, - согласился дед Беркутов. - Роются на своих огородишках, в страду лук вяжут, картошку копают… Одним словом, у всякого Гришки - свой делишки. А рассужденье у таких Иванов-хитрованов такое: метеес уберет, городские подсобят, пусть, дескать, протрясутся, разомнут рученьки. Но только нонешний урожай даже и самых заскорузлых должен расшевелить. А если еще и деньжонков им на трудодни подкинуть - удержу в работе не будет, помяни мое слово! Народ, мил-человек, работу любит, если она не зряшняя. Ну, само собой, иного сучковатого Фоку не возьмешь с левого боку, заходи с правого…
Сморенный усталостью, Андрей заснул. Проснулся он от взрывов смеха. "Наверное, Иван Анисимович приехал", - подумал агроном и не ошибся: Шукайло был тут, ну, а где появлялся Шукайло, там всегда смеялись. Веселый бригадир приехал от комбайна, работавшего ночью за дальней гривой.
Андрей вслушался:
- …ловит волчица, да ловят и волчицу.
И вот тогда хитрый председатель за бабу-симулянтку второй раз оштрафовал мужика на пять трудодней. Мужик видит, что дело плохо, и давай бабу плетью стегать. А председатель (он вдовец) на мужика: "С ума сошел! Разве можно женщину бить?! Ночью уговори ее. Если не сумеешь, меня попроси, я уговорю…"
У костра снова засмеялись, а Андрей подумал: "Вот молола! И ведь все знают, что врет, что мужа за жену не штрафуют, а никто не осадит… Авторитет!"
В равнинных колхозах умолоты с гектара целины доходили до сорока центнеров. Такого не помнили в самые урожайные годы.
- Теперь-то уж поднимемся! - ликовали колхозники.
Но ливни и ураганные ветры прижали тяжелые колосья к земле, скрутили в жгуты и прибили так плотно, что порой не только комбайны, а и сенокосилки скользили зря по этой плотной, будто спрессованной массе.
- Все пропало! - закричали паникеры. - Природа против нас!
Боголепов метался по агрегатам: уговаривал, ругался, премировал. Как и главному агроному, ему казалось, что все смотрят на него как на виновника, не умеющего справиться с уборкой необыкновенного урожая.
- Кровь из носа, а уборку не прекращать. Или, буду прямо говорить, ты не комбайнер, Матвеич, а квашеная капуста!
- Буксует, Константин Садокович, - плачущим голосом оправдывался комбайнер.
- А грунтозацепы? Тебе зачем их прислал Ястребовский? Пойдем, я сам надену и сяду за руль.
Большой, разгоряченный, быстрый, он шел, надевал грунтозацепы и вел машину.
- Перервитесь надвое, а зерно вывезите на элеватор! - говорил он через час шоферам. - На колеса вяжите цепи, прихватывайте с собой доски, подкладывайте, где доведется, и - марш, марш! Или, буду прямо говорить, вы не шоферы, а пустомели. Ославлю вас на весь Алтай.
И везли. С муками, с бранью, но везли.
Казалось, вся огромная сила, таившаяся в Боголепове, взорвалась, пришла в движение. Все были подняты на спасение хлеба, даже учащиеся старших классов. Хлеба косили комбайнами, жатками, лобогрейками, вручную - косами, жали серпами.
Не хватало сушилок. Хлеб сушили в сараях, в избах, на печках, в банях.
Однажды сторож Беркутов отозвал Боголепова в сторонку и сказал:
- Кистинтин Садокович, глупый, малый да старый всегда говорят правду в глаза. А я хоть и не считаю себя глупым или старым, а люблю говорить только правду. Так вот, вижу, замотался ты с этой вывозкой по бездорожью, то я и придумал…
Старик посмотрел в глаза директору и на мгновенье смолк, вроде усомнившись в чем-то. Потом заговорил снова уже другим голосом, торжественно:
- Еще отцы и деды наши не раз осенями, когда непролазная грязища, на баркасах и ладьях масло и мед по реке в Бийск сплавляли… Ныне в каждом колхозе, худо-бедно, до десятка добрых посудин найдется. Подберите-ка ловкого кормчего и с ним человек пяток поухватистей, загружайте и - с богом! Через шесть-семь часов река-матушка к самому элеватору хлеб предоставит. А в обрат, насупроть воды, пустые посудины моторчиком приведете…
Боголепов понял Беркутова с первых же слов.
- Спасибо, Агафон Микулович. Буду прямо говорить, это так важно, что я сегодня же позвоню в райисполком. А если нынче и не удастся почему-либо осуществить сплав, то на будущий год, уверен, обязательно баржонкой доставлять будем…
…Ни о ком из руководящих работников Войковской МТС не было по колхозам столько разговоров, сколько о секретаре райкома по зоне Уточкине. Передавали разговор Уточкина с Агафоном Беркутовым.
- Чего по дворам-то ходишь? - якобы спрашивал Агафон секретаря райкома.
- С людьми знакомлюсь, разговариваю, - отвечал Уточкин.
- Не разговаривать, а дело делать нужно, - посоветовал Агафон.
- Разговариваю, чтобы дело было.
На такие слова Агафон будто бы выругался: разговоры, дескать, так и остаются разговорами.
Но старик ошибся. В разговорах Уточкин выяснил, кто из колхозников дело делает, а кто от дела бегает.
В колхозе имени Чапаева столкнулся Уточкин со старухой Коврижихой.
- Говорят, будто веру подымаешь, сынок, - сказала Коврижиха. - Доброе дело, зачтется это тебе на том свете!
- Поднимаю, бабушка, веру, только не ту, о которой вы думаете.
- А какую же еще?
- Веру в свой колхоз, в свои силы, чтобы каждый почувствовал себя хозяином.
И бабка будто бы тоже выругалась, как и Агафон.
В высокогорных колхозах передавался рассказ о том, как Уточкин прогнал одного уполномоченного. Было ли это на самом деле, точно никто не знал, но уверяли, что "истинная правда". Возможно, колхозники выдавали желаемое за сущее, но это не столь важно.
- Приехал, слышь, в один колхоз плановик из краевого управления сельского хозяйства - с портфелем, в шляпе - и насел на бригадира:
- Отчего вон те склоны не пашете?
- Градус не дозволяет, - отвечает бригадир. - У нас уже на таких крутиках больше трехсот гектаров пашни смыло, зачем же своими руками землю зорить?
- Приказываю: паши!
А Уточкин тут как тут. Поглядел на уполномоченного плановика и спрашивает:
- Товарищ, соображаете, что говорите? Во-первых, вы не имеете права приказывать, во-вторых, чепуху несете. - Поворачивается к бригадиру и говорит: - Не пашите.
- Кка-а-ак это не пашите?! - взревел уполномоченный. - А план?
- А разве план подразумевает разор земли и народа? - тихо спросил Тимофей Павлович Уточкин.
Ну, тот, дело известное, полез в бутылку - стал угрожать. Тогда Уточкин отвел его в сторонку, взял вот таким манером за пиджак, потряс и говорит:
- Распромертвая, казенная твоя душа! Ты зачем сюда приехал? Помогать или палки в колеса вставлять?
Вырвался уполномоченный, прижал портфель к боку да бегом к машине.
Кто знает, что тут правда, а что вымысел, - сам Уточкин ничего такого никому не рассказывал, но многие клялись, что так все и было. Во всяком случае, авторитет секретаря райкома по зоне в глазах колхозников был непререкаемым.
Уточкин хлопотал об организации в каждом колхозе детских яслей, сам подбирал нянь, куда-то звонил насчет манной крупы, сливочного масла, компота.
Кочевал из бригады в бригаду, собирал и инструктировал агитаторов, помогал выпуску боевых листков, оформлению досок показателей, возбуждал соревнование между бригадами, участвовал в оперативных совещаниях, в партийных и комсомольских собраниях.
- Спасать урожай - дело не легкое: тут без песни не обойдешься. А песня без запевалы не поется. Агитатор - запевала, и голос у него должен быть звонкий, - шутил Тимофей Павлович.
Евстафьева сняли с поста секретаря партийной организации МТС и на его место избрали сурового, требовав тельного старика Созонтыча.
Сам Тимофей Павлович обладал звонким голосом запевалы. Андрей услышал, как Уточкин учил агитаторов: "И целину поднимают и целинный урожай спасают не машины, а люди горячей души!"
Комбайнер Алексей Васильевич Свиридов косил в дождь, а Семен Перепелица стоял. Шофер Иван Хрисанфович Буланов делает по два рейса за день на придуманном им автопоезде, составленном из автомашины и трех двухколесных прицепов. Ежедневно он сдает государству по двадцать пять тонн зерна, а Матвей Сторчак и шести тонн не вывозит. Можно ли обойти эти факты? Как не поднять их на щит агитации?
"Иван Хрисанфович Буланов… Иван Хрисанфович Буланов…" - твердил Андрей и силился вспомнить: кого напоминали ему эти слова, кого? Только вечером, когда на шоссе агроном встретил необыкновенный автопоезд и в просторной кабине - громоздкого широкоплечего шофера со сросшимися над переносьем густыми черными бровями, а рядом с ним Солку из рыбацкой избушки, он вспомнил и охоту, и ночевку, и разговор Леонтьева с коротконогим рыбаком Булановым.
Солка тоже узнала Андрея. От его взгляда она стыдливо опустила большие выпуклые, с расширенным черным зрачком глаза и прижалась к плечу мужа.
"Сдержал слово Василий Николаевич, спас семью", - благодарно подумал Андрей о Леонтьеве. Он долго смотрел вслед уходящему автопоезду и счастливо улыбался.
"Сколько дел у секретаря в районе, а не забыл и о Солке… А ты, Андрей Никодимович, в одной эмтээс запурхался… Нет, многому, многому еще тебе надо учиться, дорогой товарищ…"
Главный агроном повернул коня и поехал в колхоз "Путь Ленина". Там, так же как и в других колхозах, тысячи гектаров наспевших неубранных хлебов понуро стояло на корню. Ливни и ветры топтали их. Гибли надежды новоселов-целинников, вырастивших свой первый урожай, гибли надежды старожилов, мечтавших изжить нужду трехлетнего недорода. Колхозные тока замели пшеничные сугробы. Мокрый и сверху и снизу хлеб надо было перелопачивать, сушить, сортировать, возить в захлебнувшиеся зерном амбары.
И хотя дожди лили и лили, хлеб все же и убирали и сдавали: упорство людей оказалось сильнее непогоды.
В ночь с 19 на 20 сентября выведрило. Давно уже пропавшие луна и звезды снова появились на небе.
Казалось, насидевшееся в плену солнце решило наверстать потерянное время и заливало землю потоками горячего света.
Бесследно пропали тучи, небо взмыло над самыми высокими горами, и синеватый прозрачный воздух запел счастливыми птичьими голосами.
За полдня высохли хлебные массивы: механизаторы вздохнули.
- Теперь смахнем! Только бы постояло!
А погода и впрямь установилась.
Глава тринадцатая
"Косовица!" Слово это мечтательнице Груне Ворониной напоминало почему-то "сечу". Большую сечу, в которой она, Груня, выйдет на решающую битву.
В канун косовицы плохо спали девушки бригады Маши Филяновой. Выверенные, приспособленные для круглосуточной работы даже на полеглых хлебах машины, стояли на стогектарке наспевшего овса. Размеченные поровну загонки, отведенные для групповой работы четырех комбайнов, обкошены и осмотрены председателем, Лойко, Машей Филяновой и комбайнерками. На концах каждой загонки далеко видный над белесыми метелками овса красный флажок.
Груня лежала с закрытыми глазами и ясно видела, как трактористка включает скорость, как первые удары лопастей мотовила по высокому, кудрявому, чуть зеленоватому овсу пригнут первые колосья, как застрекочет нож и загрохочет молотилка комбайна.
С вечера Груня вплотную придвинула свою койку к койке Поли Цедейко. И хотя Маша Филянова запретила разговоры ("чтобы все хорошенько выспались и были в форме"), Груня шепнула подруге:
- Хоть глаза коли, не могу уснуть. Ты уж, Полюха, постарайся завтра, а?
- Спи… - негромко ответила Поля и отвернулась к стене.
Груня слышала, как повариха Половикова начала растапливать печь - уже готовила завтрак. "Помочь бы ей, да Маша со света сживет…"
Чтобы отвлечься, Груня пробовала думать о Саше, но сегодня даже и на нем мысли не могли сосредоточиться. Тишина. Слышно, как на столике Маши тикал будильник да за полотняными стенами палатки немолчно скрипели кузнечики.
"После вчерашнего дождя утром роса будет, не стало бы накручивать на битер… Хорошо бы ветерок качнул хлеба перед утром…" Груня еще плотнее закрыла глаза и, чтобы утомиться, стала считать до ста. Но и это не помогало.
"А вдруг шоферы проспят? У меня полный бункер, даю сигнал, а грузовика нет… Ужас!"
Разбудил звонок будильника в ту самую минуту, когда, казалось, сон только-только смежил ей веки.
В полутьме в палатке, как по тревоге, Груня безошибочно хватала приготовленную с вечера одежду. К умывальнику поспела первой. Ей первой Катя налила миску пахучей лапши со свежей жирной бараниной. Но, как ни вкусна была лапша, Груня вернула миску почти нетронутой, - торопилась. Ей была непонятна медлительность подруг и особенно бригадира. "Фасонят… А у самих сердечко тоже прыгает…"
Наконец завтрак кончился. Маша окинула девушек взглядом и поднялась.
Восток розовел. Густой пахучий ветерок тянул с юга. Было в нем и августовское тепло наспевающих хлебов, и горечь полыни, и родниковая свежесть мятной душицы, и еще что-то волнующее с детства, вечное, как земля.
- Девушки! - негромко, с хрипотцой, точно простуженная, произнесла Маша. - Говорить мне вам нечего… Дождались! Будем начинать… По машинам!
И вот Груня Воронина поднялась на мостик и положила руки на штурвал. Трактористка включила скорость, махина комбайн качнулся и пошел. Качнулась и загонка. Лопасти мотовила закрутились, подминая первые волны бегущего навстречу ножам овса. Срезанный, он навзничь падает на движущееся полотно и, увлеченный им, уносится под штифты барабана. Ухо тотчас же уловило изменившийся, точно загустевший, рабочий ритм комбайна.
Груня уже не видела ни зарозовевшей от зари загонки, ни самой зари. Она, казалось, срослась с огромной машиной. Девушка напряженно следила за тем, как по полотну хедера бежит срезанный овес и скрывается в приемной камере. Она, не оборачиваясь, спиной ощущала, как бункер наполнялся зерном. "Пора? Нет, рано… Пора? Пора!".
Груня обернулась и тотчас же дала длинный позывной сигнал. "Так я и знала: нет!" Но навстречу комбайну уже катилась грузовая машина, и у девушки отлегло от сердца.
Трактористка сбавила скорость, шофер, развернувшись, подогнал кузов точно под выгрузной шнек. Быстрым взглядом Груня схватила эту величественную картину: толстая струя золотого в лучах утреннего солнца зерна хлынула в кузов. Покачиваясь, точно на волнах, комбайн сановито плыл по хлебному морю, а рядом с ним, будто пришитый к шнеку, катился и наполнялся искристыми брызгами овса грузовик.
Густой, высокий, местами наклонившийся, местами упавший овес поразил Груню умолотом: бункер наполнялся до краев каждые тринадцать-четырнадцать минут. Как будто машина черпала зерно из вороха.
В жизни каждого человека бывают незабываемые мгновенья, когда все, все до мельчайших подробностей врезается в память и бережно сохраняется ею до конца дней.
Так запомнился Груне ее первый приход в большой, сплошь застекленный заводской цех. Грохот, звон, басовитый гуд, заполнившие все. Синий, густой, сладковато-маслянистый воздух, и в нем, как в дыму, ажурные краны, виадуки. Вдоль стен станки, станки, а у станков люди в комбинезонах… На пороге большого цеха - беспомощно-жалкая в скрежещущем железном аду - маленькая Груня Воронина.
И вот теперь - сыплющееся толстою золотой струей зерно и плывущий по безбрежному океану колышущихся хлебов комбайн рядом с бегущим грузовиком. А на мостике за штурвалом - она, Груня, управляет послушной, умной машиной…
Еще так недавно недоступная горожанке Груне Ворониной радость земледельца при виде переливаемого с загонки в грузовики богатства с такой силой охватила ее и такой увлекательно-поэтичной показалась ей новая профессия, что хотелось как-то выразить эту радость, поделиться ею с Сашей, с девушками, написать своим прежним друзьям, заводским комсомольцам… Груня крепче сжала штурвал и расширенными, увлажненными глазами смотрела на мотовило, на мелькающий нож, который валил все новые и новые волны овса, исчезающие в ненасытной, гулкой пасти машины.
"Как хорошо! И это на всю жизнь! На всю жизнь!"