Ручьи весенние - Ефим Пермитин 32 стр.


Груня не думала и не могла думать о том, что вместе с нею, вчерашней горожанкой, тысячи таких же, как она, вставших за штурвалы комбайнов, переходили на положение сельскохозяйственных рабочих, что отныне они связывают свою судьбу не с заводом и городом, а с землей, с новой деревней. Груня ощущала только, как ей хорошо, и понимала, что это на всю жизнь.

Полоса, как казалось Груне, на глазах уменьшалась. "Так пойдет - перевыполню!" Она видела, как с каждым кругом словно вырастал из массива овса трепещущий на ветру красный флажок. "Мой! Будет мой!".

Она не знала, сколько времени работает, не чувствовала ни усталости, ни голода. Легкость во всем теле такая, что, казалось, прыгни с мостика - и полетишь, как чайка, над этим зыбким хлебным морем в синюю даль, где ее ждет Саша…

Комбайн отбивал ритмическую, ликующую гамму, свитую из шумов срезанного ножами овса, шорохов на полотне соломы, из стука решетных станов, гула молотильного барабана, из рокота моторов. Сложная, слаженная симфония эта не только не мешала Груне думать а, наоборот, настраивала на самые увлекательные мечты.

"А что, если с первого дня я вырвусь вперед? Ведь изучила же я машину как свои пять пальцев!" Груня с опаской взглянула на далекий соседний массив, где работала спокойная, неторопливая, но упорная Валя Пестрова, так же как и она, впервые вставшая ныне к штурвалу.

Комбайн Вали, идущий, как было договорено, на первой скорости трактора, почему-то показался Груне плывущим много быстрее, чем ее, Грунин, и загонка уменьшилась значительно больше, чем у нее. "Обходит! Обходит Валька!".

Ликующее настроение Груни сменилось тревогой. Ей показалось, что она, осторожничая, косит чересчур долго, на половину хедера и на замедленных оборотах. "Пора увеличить и захват и скорость…" Увеличила Ритм машины остался тем же, но, казалось, заурчала она еще сытней, довольней. "Давно бы так: не отстала бы от Вальки!"

Неожиданно в высоких, густых овсах вывернулась площадка с полеглым и каким-то особенно завихренным хлебом. Груня только что хотела уменьшить захват и перейти на первую передачу, как в привычный ритм машины, подобно грому в ясном небе, ворвался треск. Еще не понимая, в чем дело, она дала тревожный сигнал, и агрегат замер. Груня сбежала с мостика. Навстречу ей - трактористка и девушка с копнителя.

- Что случилось?!

- Еще не знаю, - стараясь говорить спокойно, ответила Груня и поспешно стала осматривать комбайн.

К агрегату с тяжелой сумкой запасных деталей уже мчалась на мотоцикле Маша Филянова, а с соседней загонки бежала опытная комбайнерка Фрося Совкина.

"Полетевшую" цепь Груня нашла у переднего колеса и там же нашла расколотую звездочку транспортера.

- Вот… - дрожащими губами выговорила Груня обращаясь к Маше.

- Так что же ты стоишь, деваха? - спокойным и как бы даже шутливым тоном спросила Филянова.

Фрося Совкина тоже с деланным равнодушием сказала:

- Ну, Груня, дело это, как говорится, грошовое…

С заменой цепи и звездочки провозились, как показалось Груне, очень долго. Наконец вместе с Фросей они поднялись на штурвальный мостик, а Маша, оседлав мотоцикл, умчалась на стан.

- Овес - стена. Как метелка - так горсть. К вечеру отволгнет, и шнеки забиваться будут. На завихреньях обязательно переводи на первую передачу, слышишь? - наклонившись к самому уху Груни, советовала Совкина.

Груня ничего не ответила, она нервничала. "Это Маша контроль поставила… Не доверяет…" Груня уже убавила и обороты и ширину захвата, во все глаза следила за прокосом и вела машину с таким напряжением, с каким не умеющий плавать одинокий путник переходит незнакомую ему реку. В ушах стоял звон, сердце билось громко и часто.

Фрося, понимая состояние Груни, вскоре покинула ее комбайн. А та, напуганная аварией, косила теперь на уменьшенном захвате даже по чистому стоялому овсу. Груня чувствовала, что уже далеко отстала от подруг и что они вот-вот кончат и уедут на другую загонку, а она останется здесь и с первого дня косовицы будет тянуться в хвосте.

"До утра проработаю: сдохну, а докошу!" - упрямо твердила она себе. От нервного ли напряжения или от непривычки, но руки, ноги, спина так гудели, словно проработала она, не сходя с мостика, несколько смен подряд.

А заветный красный флажок все еще был далеко. Да и куда теперь ей до флажка!..

Солнце село, и от овса потянуло свежестью. Девушки заканчивали свои загонки. Груня видела, как Валя Пестрова сбежала с мостика, и у ее штурвала затрепетал красный флажок.

"Счастливая! Сейчас повернет на дальний массив и до шабаша объедет еще круга два".

Стало быстро темнеть. Из нависшей тучи начал накрапывать дождь. "Этого еще недоставало!" - сердито проворчала Груня и включила свет. Включила свет и Поля на тракторе. Задняя фара бросала яркий сноп зыбкого света на хедер, на мотовило и на гриву радужно сверкающего намокшего овса.

Скошенный мокрый овес густыми, плотными валиками забивал горловину, заклинивался между штифтами молотильного аппарата. По изменившемуся рокоту машины Груня поняла все и снова дала короткий аварийный сигнал. Ей так хотелось, чтобы этого нового сигнала не услышал никто, кроме трактористки! Сбежав по лесенке и направив подачу, со стремительностью белки Груня взлетела обратно на мостик, и агрегат опять тронулся. В этот - момент она и увидела идущие с ярким светом на ее загонку комбайны Вали Пестровой и Маруси Ровных. "На выручку! Милые, какие же они милые!" - зашептала Груня. Горячий клубок подступил к горлу. Она крепилась, но слезы против воли текли и текли по пропыленному, черному ее лицу.

В колхозе "Красный урожай" на все лады обсуждали случай с "выбеженцем" братом Никанора Фунтикова плутоватым Елизаркой и его женой Фенькой-ворожейкой.

Недобрая гуляла слава о супругах Фунтиковых.

- Дальше от Фени - греха мене. Она своими картами да бобами не одну уж на бобах оставила, - говорили односельчане.

- Легкачи! Всю жизнь кнуты вьют да собак бьют.

Два года тому назад заколотили Фунтиковы избу в селе И ушли (или, как тут говорят "выбежали") из колхоза в город. Елизарка устроился дворником в Барнауле, Фенька занялась цыганским ремеслом - гаданьем. Жили они в каком-то полуподвале и прожились, "прогадались". Узнав из газет о необыкновенном урожае в родных местах и о том, что члены артели, из которой они вышли, получили авансом по два кило пшеницы и по пять рублей деньгами на трудодень, супруги Фунтиковы явились на родное пепелище.

Елизарка такой же рябой и рыжий, как его брат Никанор, только не по-деревенски рано облысевший. ("Конишка гнед, а шерсти на нем нет", - говорил о Елизарке старик Беркутов). Одела Фенька своего супруга в праздничный пиджачок, подвязала ему галстук, сунула в карман поллитровку, перекрестила:

- Иди, Елизарушка, поклонись, - с поклону голова не заболит, и все, как я обсказывала: рвись к зерну - сыты будем. - А сама с поллитровкой же - к бригадиру Кургабкину.

Дело было вечером. Председатель колхоза Высоких только что вернулся с поля. Встреча, как рассказал о ней старик Беркутов Уточкину, произошла в таком виде.

- Здрасьте, Максим Васильич! - сказал, лебезя, Елизар председателю. - Натурально, такой резонт, к вам, можно сказать, до вашей милости… - И из кармана на стол пол-литра. - Братуха Никанор писал - с хлебушком не справляетесь. Вот мы с Феней, такой резонт, и пожалковали за родной колхоз, взяло нас за сердце: помочь надо!

Максим Васильич молчит, а сам красным глазом на пол-литра косится. Елизарка, конечно, это заметил и - раз под донышко, пробка в потолок, а председательша соленые огурцы на стол. Ну и заговорили!

Ушел Елизарка от председателя обнадеженный - в кладовщики выпросился. А кладовщик, по-старинному, приказчик. А уж этот приказчик - гривну в ящик, а рупь в карман.

- Вот и вникните, Тимофей Павлович, - жаловался Беркутов Уточкину. - Прибежали в колхоз из города - это хорошо, а что плута в кладовку колхозную пустили - плохо. Этих Фунтиковых надо бы теперь во весь гуж запрягать, а председатель их, плутов, к народному добру припустил.

Уточкин выслушал старика и спросил:

- Так, значит, "выбеженцы" обратно в колхоз собираются?

- Начинают собираться, Тимофей Павлович. Учуяли улучшение, назад потянулись. Как говорится, тому виднее, у кого нос длиннее. Только и вы, товарищ секретарь райкома, политику поддержите: к кладовой Фунтиковых и близко не допущайте.

- Политику, Агафон Микулович, поддержим. Самое главное то, что "выбеженцы" домой возвращаются. Вернулись плохие, вернутся и добрые.

Глава четырнадцатая

Рдели бронзовые закаты. Утренниками на несжатых хлебах серебрился иней. Ночами полная луна плавала в холодном звездном небе. Близилась зима. Тревожно ревели комбайны, надрывно гудели грузовики, содрогались горы. Горько и остро - полынью и хлебной пылью - пахли пронизывающие ветры. Дыхание зимы умыло зеленя всходов, нарумянило осины, зазолотило березы.

Андрей был в колхозе "Путь Ленина", когда его вызвал к телефону Боголепов.

- Андрей Николаевич, сегодня собираемся вручать переходящее Красное знамя бригаде Маши Филяновой. Первыми в районе закончили косовицу и сдачу хлеба. Уточкин, буду прямо говорить, запарился в отстающих колхозах. Пожалуйста, приезжай! Леонтьев звонил, обещал быть на торжестве с женой… А я, видать, опоздаю, так что без меня начинайте. Подскачу уж к танцам, к песням. Прямо скажу, поплясать - ноги зудят… - И, как бы оправдываясь за предполагаемое опоздание к торжеству, Боголепов добавил: - Хочется привезти девчонкам два подарка. Да, не забудь, передай благодарность Павлу Анатольевичу Лойко. Скажи, что на его механизированный ток, как на выставку, будем посылать экскурсии.

И вот Андрей вновь в угодьях "Костанжогло".

Он ехал обширными пойменными лугами, скошенными и убранными так чисто, со скирдами, так хорошо заметенными, огороженными и окопанными, что уже по одному этому можно было судить о заботливой хозяйской руке.

"И МТС одна и машины те же, а другой руководитель, и вот результат", - думал Андрей.

Дул северо-западный ветер; по небу плыли белые и черные тучи. Холодом веяло от них. Под тучами, испестрив небо, с тревожным криком шли косяки отлетной птицы. Обгоняя всех, со свистом неслись чирки, расчерчивая горизонт четким пунктиром; выше их широким рассыпным строем шла зажиревшая кряква. Сухой треск крыльев и немолчное кряканье еле улавливались с земли. Длинными, как распущенные по небу плетеные вожжи, изгибающимися клиньями валила казара, а вверху, под самыми тучами, словно серебряные слитки, с нежными перезвонами вымахивали табуны лебедей. Андрей остановил коня у перелеска и смотрел на переполненное движением живое небо. Ехавший в луга на незаседланной кобыле в охлюпку русоволосый парень, поравнявшись с Андреем, сказал:

- Мяса-то, мяса-то летит, батюшки! Навести бы орудию и хряснуть сразу по всем, вот бы наварил каши!

Андрей с удивлением посмотрел на парня и ничего не сказал. Взволнованную величавым потоком отлетной птицы охотничью его душу ранили слова парня. Очарование пропало. С тоской Андрей взглянул на оголенные плечи рощи. С вершины тополя сорвался дряблый, отживший лист и тихо упал: вернулся в землю.

Агроном тронул коня. "Лебедь пошел, а уж лебеди, как говорит дед, всегда на крыльях зиму несут. Теперь нельзя терять ни часа…" И им снова завладели привычные мысли о спасении урожая, о покончивших с уборкой колхозах и бригадах, о хозяйственном Лойко. Вспомнил, как целинник Аристарх Златников, приехавший на Алтай с одного из крупнейших московских заводов, где он был руководителем хора самодеятельности, заявил Андрею, что возвращается в Москву. Этого высокого, узкоплечего, с бледным лицом, длинноволосого парня, всегда кутавшего в шарф длинную шею, Андрей раза два или три видел прежде в колхозе "Путь Ленина".

- Хватит! - сказал Златников трагическим тоном. - Отдал дань романтической глупости, наломал спину на току под кулями. Ни обещанных клубов, ни художественной самодеятельности…

Андрей пробовал урезонить его: "Клуб начали строить, построим и самодеятельность организуем…"

Но Златников и слушать не стал. Андрей понял: толку из него не будет.

- Уезжайте - хлюпики на целине не нужны. Здесь место только сильным! - разгорячился Андрей.

Златников стал оправдываться:

- Я не тракторист, не комбайнер, не агроном, которым все равно где работать. Наконец, я и не бездарная, неуклюжая девчонка, энтузиазмом мечтающая поймать себе жениха, как ваша пресловутая Грунька Воронина…

Андрей физически страдал, слушая этого прощелыгу. А когда тот оскорбительно заговорил о Груне, не выдержал и закричал:

- Убирайся, мерзавец, или я тебе бока намну!

"Конечно, было глупо так горячиться, - думал Андрей. - Ужасно глупо! Главный агроном, секретарь комсомольского комитета и - истерика! Стыд! Разве Уточкин унизился бы до такой горячности? Ни за что!"

Андрей ехал шагом. Ему не хотелось спешить: уж больно хорошо думалось в этот пасмурный день в угодьях колхоза-миллионера о будущем тех колхозов, которые пока еще были бедными.

Все радовало его здесь: и широкая равнина и укатанная после дождей до глянца дорога с телефонными столбами, убегающими к горизонту. "Святая истина: о колхозе можно судить по подъездным путям к нему…"

Колхоз "Знамя коммунизма" показался издалека. Только Андрей поднялся на увал, и перед ним открылось большое село Отрадное со знаменитыми на весь район березовыми рощами и светлыми рыбными прудами.

Андрей знал, что у Лойко и фруктовый сад, и пасека, и птицеферма, и пилорама, и маслобойный и кирпичный заводы. Скотоводческие фермы, выметнувшиеся на окраину села, обозначились силосными башнями и скирдами уже свезенного на зиму сена.

Направо и налево от тракта шло жнивье. Густое, колкое, такое ровное и чистое, что самый придирчивый глаз не мог бы обнаружить ни оставленных комбайнами на заворотах кулижин, ни неубранных копен соломы, ни зияющих плешин от весенних просевов - всего того, что давно стало во многих колхозах признаком безрукости, бесхозяйственности, на которую все махнули рукой: "Где пьют, там и льют", "Лес рубят - щепки летят".

Размышления Андрея были прерваны донесшимся откуда-то с полей многоголосым гоготаньем. Приподнявшись на стременах, в полукилометре, на сухом золотистом жнивнике, Андрей увидел дымчатое стадо гусей. "На кормежку опустились", - подумал было он, но в ту же минуту в центре стада разглядел женщину с хворостиной. "Колхозные! С птицефермы, по жнивью пасут…"

Ближе к дороге, на бровке неглубокого оврага, тоже на жнивье, паслись куры. Точно хлопья снега, они усыпали большое пространство поля. "И куры на жнивнике! Да как же они доставляют их сюда с фермы? Неужто гоном?"

Андрей решительно направил коня к оврагу.

Нет, право, этот пасмурный холодный день выдался на редкость радостным!

…Из просторного домика на колесах, покрытого легкой дранкой, выпрыгнул заведующий птицефермой Ксенофонт Дмитриевич Дроздов. Высокий, тонкий, лет тридцати пяти, с быстрыми черными глазами, с удлиненным лицом, он был удивительно подвижным. Казалось, Дроздов не мог и секунды оставаться в спокойном состоянии. Зоркие глаза его одновременно и наблюдали за пасущимися по жнивью курами и за воздухом (нет ли там ястреба?) и рассматривали Андрея, а ловкие загорелые руки все время обстругивали ножом какую-то дощечку. Он и наблюдал, и работал, и говорил в одно и то же время.

- Лошадку, товарищ главный агроном, вот за эту скобку привяжите. А вы, - он обернулся на свое левое плечо, на которое только что взлетели две белые курицы, - вы отправляйтесь на попас. Нечего вам тут… - и осторожно ссадил кур на землю. - Это мои ударницы, - пояснил он Андрею. - Им еще и полгода нет, а уже кладку начали. И яйца по шестьдесят-семьдесят граммов.

Через пять минут Андрей уже знал, что Ксенофонт Дмитриевич окончил птицеводческий факультет в Казани, что Лойко переманил его из соседнего совхоза…

- Вцепился в меня, как бульдог. "Птица, - говорит, - при излишке у нас всяких отходов да при прудах наших - несметный капитал! А я, - говорит, - не могу спать спокойно, если вижу, что где-то чего-то колхоз недобирает. Мне, - говорит, - хочется, чтобы все волчком крутилось…" Ну, вижу, человек трезвый, умный, не нашим пустомелям чета, согласился. И не жалею.

У ног Ксенофонта Дмитриевича появилась крупная белая курица с рубиновыми глазками.

- Это моя старушка, баловница номер тринадцать. Видит, посторонний, - а экскурсанты у нас частенько, - вот и торопится блеснуть своим образованием. А ну, покажи номерочек!

Курица, казалось, только и ждала этой команды: взлетела на протянутую руку к Дроздову. Он взял ее за окольцованную лапку, подержал, угостил конопляным семенем и отпустил.

- Дрессирую по методу Дурова. На редкость способны. У этой вот несушки высшее достижение - двести два яйца за прошлый год. Мы ведем строгий отбор. Куры, несущие меньше пятидесяти штук, убыточны. До меня яйцо колхозу обходилось - поверите! - в тридцать рублей штука. Сейчас - сорок пять копеек. Недооценивают еще многие председатели птицеводство. А ведь это самая скороспелая отрасль животноводства и меньше всего требует капиталовложений. Это такая…

Договорить Дроздову не довелось: истошно закричал петух, залаяла собака, захлопали, зашелестели крылья, и куры снежной бурей со всех сторон понеслись к домику. Это ястреб упал на отбившуюся молодку.

Сторожевой петух подал сигнал бедствия, и остроухая собака - помесь овчарки с лайкой - помчалась к налетчику. Схватка была короткой. Когда Дроздов подбежал к месту происшествия, истемна-серый ястреб-перепелятник конвульсивно перебирал черными когтистыми лапами, а пораненная, перепуганная молодка, распушив крылья, отползла в сторону.

- Молодчага, Тучка! - Дроздов потрепал по спине собаку и всунул ей в пасть кусок сахару.

- И собаку тоже по методу Дурова дрессировали, Ксенофонт Дмитриевич? - спросил Андрей.

- Тоже. Тучка хозяйка на птичнике. Затей драку петухи или гуси - сейчас же растащит их в разные стороны. Ну, кое-чего она и недопонимает: петуха с курицей тоже растаскивает, глупая…

Вернулись к домику. Залив раны помятой молодки йодом, Дроздов посадил ее в лечебное отделение.

- Оправится. На кладке это, конечно, отзовется, а раны заживут.

Дроздов знал "в лицо" любую курицу, безошибочно называл номер каждой и номер "родительницы"; петухов и гусаков различал по голосам.

- Видно, от фамилии у меня мои способности, - пошутил Дроздов. - С детства я до птицы охотник. Бывало, отец ворчит: "Топор под ногами валяется, ты не заметил, а всякую пичугу за версту различишь, сизаря по шелесту крыльев угадаешь".

При воспоминании об отце Дроздов улыбнулся так светло, что строгое, суховатое лицо как-то вдруг обмякло и похорошело.

- Не скрою, и отец любил птицу. Только он больше гусей и индюшек водил: увесистость прельщала. От каждой гусыни приплод - два пуда мяса… Мы тоже начали с гусей. Видели наше стадо?

- Как же! Вначале за диких принял: уж больно далеко от села.

- В нашем колхозе и зернышко не пропадет. Сначала школьники колоски подберут, а вслед за ними куры и гуси. От пастьбы на жнивье - тройная польза: пропащее зерно перегоняется на мясо, на яйца и на пух-перо, уничтожаются сельскохозяйственные вредители, удобряются поля пометом…

Назад Дальше