Андрей обратил внимание на то, как говорил Дроздов: очень быстро, но каждую фразу произносил отчетливо. И всякое слово к месту. Быстрота в движениях дополнялась быстротой речи. Но ни в движениях, ни в словах не было той бестолковой суетливости, которая характерна для людей легкомысленных. Андрей слышал, что "куриный день" Дроздова нередко начинался с двух часов ночи, что, кроме управления обширным птичьим хозяйством, он успевает вести опыты. И на все у него хватает времени. "Вот откуда у него эта быстрота в движениях и словах!" - думал Андрей.
- А сколько же вас на птицеферме, Ксенофонт Дмитриевич?
- Двое.
- И справляетесь?
- Трудновато, но перемогаемся. Третий невыгоден. Мы ведь с яйца, с птичьей головы, с экономии кормов трудодни получаем. - И снова заговорил об исключительной выгодности птицеводства. - С птицей никакие отходы не пропадают. В прошлом году одну полоску овса у нас градом побило: двадцать процентов зерна на земле очутилось. Пропащее дело! А мы выпустили кур и гусей и до последнего зернышка с земли подобрали. "Птица, - говорит наш председатель Лойко, - все равно, что собака у хорошего хозяина, каждую кроху, каждую косточку на дворе подберет".
От дурного настроения Андрея не осталось и следа.
"Сколько же можно сделать, если всюду подобрать вот таких Дроздовых и Лойко? А какая неотразимая, наглядная агитация - такое хозяйство", - думал он.
Справа вдоль дороги потянулся завороженный осенней тишиной первый в районе фруктовый сад. Утративший былые краски, точно полинявший, полный глубокого покоя, с сладковатыми запахами запревших листьев, широко раскинувшийся на южном склоне гривы, сад по-своему был хорош и поздней осенью. Яблони заботливо укутаны колючим вереском, подсохший золотой лист кое-где еще уцелел и трепетал на ветру. Грустно поцвинькивали в нем синицы да поквохтывали дрозды, перелетая с кроны на крону.
За садом блеснул большой пруд, обсаженный точно погруженными в раздумье ивами вперемежку с тополями и березами. На пруду - колхозная мельница, с ее таким знакомым шумом, с табунами воробьев и голубей, с запахами теплого, только что раздавленного жерновами зерна. А за мельницей - "животноводческий городок" с длинными каменными дворами, построенными на века.
Радостно взволнованному сытым колхозным достатком, Андрею весело было подъезжать к селу Отрадному. И в его памяти всплывало почему-то есенинское:
Каждый труд благослови, удача!
Рыбаку - чтоб с рыбой невода,
Пахарю - чтоб плуг его и кляча
Доставали хлеба на года.
Андрей проехал мимо новенького, построенного этим летом колхозного клуба и, в стороне от центральной площади увидев амбары, повернул к ним. Ему хотелось прежде всего взглянуть на гордость колхоза - крытый механизированный ток с раздвижной крышей.
У въезда, под высокой аркой, - автовесы: все поступающее сюда и увозимое отсюда взвешивается. Территория "зерновой фабрики", как называют свой ток лойковцы, обнесена штакетником. "Чего доброго, паспорт в проходной потребуют!" - с улыбкой подумал Андрей.
У ворот ему повстречалась садившаяся на мотоцикл Маша Филянова. Пожимая загрубелую сильную руку девушки, Андрей внимательно смотрел на нее: перед ним была и та же и словно бы иная Маша. Те же светлые, родниковой чистоты глаза, но и что-то в них новое, серьезное; те же припухлые губы, но и что-то в них строгое, озабоченное. "Не легко, видно, досталась ей победа".
- Ну, что вы на меня так смотрите, Андрей Никодимович? Постарела? Подурнела? - смутившись, спросила Маша.
"Похорошела!" - хотел было сказать Андрей, но Маша опередила его:
- Старушонкой становлюсь, Андрей Никодимович. Только что седины на висках не хватает, а морщины уж появились… - Никаких морщин, конечно, на ее лице не было. - Я как мать большущей семьи - хлопот полон рот с утра до ночи. И личная жизнь и заочный институт - все кувырком. Из-за горячки со спасением урожая не смогла поехать сдавать зачеты… - Маша тяжело вздохнула и, как раненая птица, печальными глазами посмотрела на Андрея. - Как там Иван-то Анисимович? - тихо спросила она.
- Давно я его не видел, Машенька. Мы ведь в хорошие бригады редко заглядываем, больше на отстающие жмем.
- Та-а-ак… - протянула Маша. - А теперь у вас время есть? Присядем… - Она указала на скамеечку вблизи весов.
Присели.
- Вот, Андрей Никодимович, - заметила Маша, - читала я и о моих девчатах статейки в газетах… Пишут будто бы правильно, а мне почему-то все думается: "Не то, не то…" Ну, как бы это сказать: не о главном пишут… Наши девчонки, что были прежде, совсем не те. И писать о них надо бы не так…
- А как? - спросил Андрей.
Но Маша не ответила на его вопрос и продолжала:
- Вы, конечно, знаете, как Груня Воронина стала комбайнеркой и, соревнуясь с самой Фросей Совкиной, выполняла по две нормы… А качество уборки такое, что даже Лойко ни к чему придраться не мог. Груня все мечтала о том, как она, кончив свою работу, поедет к Сашке на подмогу. Признаться, и я мечтала помочь Ивану Анисимовичу… И вот завтра поедем. Понимаете, Андрей Никодимович, и радостно и боязно… Ведь Сашке это с Иваном обидно будет, что девчонки их на буксир берут. Зубы до десен поизгрызут. Вы только представьте Поля Робсона, когда я со своими девчатами подъеду к его стану! А мне ведь обижать-то его не хочется! Ну, как тут быть, Андрей Никодимович?
Андрей рассмеялся.
- Да он же… Да Иван-то Анисимович ошалеет от… - хотел сказать "от злости" и невольно сказал, - от счастья.
Маша залилась румянцем.
- Думаете, не обидится? Ну, пойдемте на ток, полюбуйтесь на нашу механизацию! - И, сорвавшись со скамейки, потянула Андрея за руку к току.
Механизированный ток колхоза "Знамя коммунизма" изумил главного агронома: большой лагерь машин - "зерноочистительный цех" - раскинулся на забетонированной площадке размером около гектара. По двум сторонам открытого тока - северной и западной "глаголью", большие, под одну крышу, амбары, а дальше - крытый ток с тремя зерносушилками. Кажется, более всего поразила Андрея "веялка-гигант", построенная местными плотником и механиком из частей отжившей свой век молотилки.
- Стоимость всей этой затеи, - пояснила Маша, - с лихвой окупилась за один год. Вместо ста человек на току работают пятнадцать. Все на электроэнергии. - И указала на сеть проводов.
Маша внезапно прервала разговор о токе и задумалась. Андрей понял, что она хочет сказать ему что-то важное. И действительно, Филянова, неожиданно перейдя с ним на "ты", заговорила возбужденно:
- Жалко, Андрей, что ты только через год удосужился побывать здесь. Очень жалко: многое бы понял. Почему, как на дрожжах, поднимаются лойковцы? Думаешь, один председатель повинен в росте колхоза? О колхозниках я не говорю, это само собой… Ты посмотри его бригадиров! Каждый из них стоит двух средненьких председателей типа Высоких или Патнева. Ну скажи мне, могут ли такие малограмотные бригадиры, как Кургабкин или Вострецов, успешно руководить бригадами, когда у них и по тысяче гектаров посева, и люди, и скот, и инвентарь? Когда все их обращение с людьми построено на мате? Учета они поставить не могут, отсюда утечки, воровство, пьянство, утрата дисциплины. Мне кажется, сейчас одна из важных проблем в колхозах - бригадиры. Пойдем, вечером ты увидишь их в клубе.
…На рассвете главный агроном возвращался в колхоз "Путь Ленина". Дорогой он вспоминал все, что происходило в клубе. Обстановка была и сердечной, и торжественной. Бригаду Маши Филяновой пришли чествовать все полевые бригадиры, старики, ветераны колхозного движения, бывшие фронтовики, украшенные орденскими колодками, и все знатные колхозники и колхозницы. Одних Героев Социалистического Труда Андрей насчитал пять человек. Члены бригады Филяновой сидели в президиуме.
А разоделись-то, разоделись как, девушки!
- Это же наш долгожданный праздник! - оправдывалась Груня. - Мы столько мечтали об этом дне! Жаль, Верочки с нами нет, - глядя на Андрея, добавила Груня.
После торжественной части началось веселье.
- Как работали до седьмого пота, так и плясать будем - до утра! - сказала Груня Воронина.
И, как будто подслушав эти ее слова, в фойе зарокотал баян. Играл Боголепов. Вскочив со стула, Боголепов "рванул" русского и прямо с баяном пошел вприсядку. На середине зала остановился, выпрямился во весь рост, притопнул и вместе с ним вприсядку пошел по кругу точно из-под земли выросший Поль Робсон. На них смотрел и улыбался Саша Фарутин.
"Вот, оказывается, с какими двумя подарками приехал к девушкам директор", - подумал Андрей.
Танцевали без перерыва. Наконец баян смолк, и зал огласился заразительным хохотом Боголепова. Смех его, густой, пьянящий, казалось, кружился и пенился, и невозможно было удержаться, чтобы не засмеяться вместе с ним. И все смеялись и кричали что-то бестолково-веселое, искристое.
Крики и смех перекрыл могучий боголеповский бас:
- Дорогие мои! Я буду прямо говорить: вы дружно" поработали, а сейчас так же дружно веселитесь. Есть, такая башкирская поговорка: "Человек с друзьями - степь в цветах. Человек без друзей - горсть пыли". Тут собрались коренные друзья. Так не жалейте же каблуков и глоток! Пляшите, пойте!..
На рассвете, выходя из зала, Андрей заметил Поля Робсона и Машу. Они стояли у стены, в стороне от других. Держась за руки, говорили вполголоса. Андрей расслышал слова Маши:
- Мне сказали, что тебе нужна не девчонка, а женщина средних лет. Посмотри на меня, Иван, за лето я догнала тебя годами…
Андрей, ступая на носки, поспешно вышел.
Теперь он ехал скошенными лугами и вспоминал, как его Вера скакала тут по весеннему половодью. Рядом со смуглым, решительным лицом Веры всплывали лица ее подруг: праздничной, счастливой Груни, сияющей Маши, улыбающейся Фроси… "Это и есть настоящая человеческая красота!" - думал Андрей, и сердце его переполнилось гордостью. Да, он гордился ими. И каждая из них ему казалась сестрой Веры. И, словно споря с их скромной красотой, перед ним возник другой образ - хрупкой, блестящей Неточки. Холодный блеск. Никого не греющий бенгальский огонь.
- Права Маша, - отгоняя неприятные мысли о Неточке, заговорил вслух Андрей, - год назад следовало побывать у Лойко: сколько я плутал как слепой.
Как и после зимней поездки по колхозам с Леонтьевым, Андрею казалось, что он многое увидел, осмыслил и только теперь начнет работать по-новому.
А дорога все поднималась и поднималась с лугов на гриву. Наезженная, сухая, она была тверда, словно кость. Наконец он выехал на развалистую гриву с полями колхоза "Путь Ленина" и невольно остановил коня. Далеко на горизонте, там, где под самые небеса уходили горы, на склонах которых разбросаны жалкие посевы колхоза имени Жданова, уже упала первая пороша. Розовое утреннее солнце, как зимой, багрово зажгло снега.
Со сверкающих хребтов тянуло холодом. "Прихватило пшеничку на горах… Я веселюсь тут, а Вера мучается…"
Первый снег был сигналом большой тревоги. Главный агроном обжег коня плетью и поскакал.
На Октябрьские праздники Гордей Миронович и Настасья Фетисовна пригласили Андрея с Верой в гости.
Для молодых людей это была счастливая поездка, запомнившаяся на всю жизнь.
Все было радостно: и как ехали туда в директорском "газике", и как неожиданно из набежавшей тучи повалил крупный мягкий снег, словно вверху ощипывали лебедей… Но снег шел недолго, и снова выглянуло солнце.
Лебяжий пух растаял, а наезженная "кремневая" дорога заискрилась, как отлакированный ремень.
В Маральих Рожках Андрея и Веру ждал "сурприз", как сказала бывшая алтайская партизанка Настасья Фетисовна: рано утром "неожиданно" из Москвы прибыли родители Андрея с неизменным другом всей семьи Корневых, отцом Неточки, Алексеем Белозеровым.
- Неудержимо потянуло на родину… Шутки в деле, сынок, больше тридцати пяти лет не бывал… Захотелось посмотреть, походить, вспомнить юность… Вот мы с Алексеем и решили катануть на самолете до Барнаула… Мать, конечно, в слезы и тоже увязалась с нами… - неловко объяснял полураздетому, выскочившему в кухню Андрею "неожиданный" свой приезд генерал, а сам все смотрел на дверь соседней комнаты.
Мать же молча, с такой стремительностью бросилась к Андрею, так прижалась к нему мокрым от слез лицом, так крепко вцепилась в него, точно боялась, что какая-то сила, во много раз превосходящая силу материнской ее любви, оторвет сына от нее, как это случилось год тому назад в Москве.
А генерал все смотрел и смотрел на дверь. Глаза Алексея Николаевича тоже были устремлены на полураскрытую дверь смежной комнаты.
Взволнованный Андрей, уловив их взгляды, понял: "ждут Веру". У него дрогнуло сердце: "Как же она, бедняжка, волнуется сейчас!.."
- Мама! Пусти на минуточку! - сказал Андрей и, легонько отстранив мать, заглянул в дверь. - Верочка сейчас выйдет, она у меня быстрая… - умышленно громко, чтоб услышала Вера, сказал он и снова подошел к матери.
Ольга Иннокентьевна отлично поняла сына: "Люблю! И никому не позволю обижать ее!"
Генеральша ждала этого и как ни протестовала против подобной "нелепой", в чем она была твердо убеждена, женитьбы сына, как заранее ни подготовляла себя смириться с фактом, тем не менее остолбенела: пол, казалось, поплыл у нее из-под ног.
- Отобрала! Отобрала сына! - обиженно сжав затрясшиеся губы, с тоской, с болью прошептала она и тяжело опустилась на подставленный Алексеем Николаевичем табурет.
Склонившись к тучной, еще больше располневшей за этот год, трудно дышавшей, угрожающе покрасневшей Ольге Иннокентьевне, Алексей Николаевич вполголоса стал успокаивать ее:
- Умоляю, не волнуйся - пощади себя!..
Генеральша лишь вскинула на него страдающие глаза и снова опустила их.
Старики Корневы безмолвно наблюдали за всем, что происходило в их кухне, и вместе с Андреем напряженно ждали появления Верочки.
Вера действительно не заставила себя ждать долго, Последний раз оправив платье, бегло окинув гладкую прическу и заметно побледневшее, несмотря на прирожденную смугловатость, лицо, она распахнула дверь и решительно шагнула в большую, переполненную кухню.
Глубокая уверенность в своей любви к Андрею, в том, что она беззаветной преданностью ему заслужит любовь его родителей, поборола робость. Но, взглянув на отчужденно-холодное настороженное лицо генеральши, смутилась на какую-то долю секунды: "Что ты?! Что ты?! Это же родители Андрюши… И, конечно же, они хорошие… Очень хорошие!"… - подстегнула она себя, и, уже не раздумывая больше, метнулась к Ольге Иннокентьевне.
Как умная женщина, Вера заранее предвидела, что ожидает ее в семье мужа, особенно со стороны свекрови, и решила во что бы то ни стало самым горячим расположением "растопить лед предубеждения" у Ольги Иннокентьевны.
- Мама! Милая мамочка!.. - В эти обыкновенные слова Вера вложила столько чувства, вырвались они из такой глубины ее души, что не переносившая и малой фальшивинки, прирожденная актриса, добрая от природы Ольга Иннокентьевна по достоинству оценила искренний порыв невестки.
Какие слова говорила затем Вера Ольге Иннокентьевне, не разобрал даже Андрей. Возможно, и сама Верочка никогда не смогла бы повторить их потом, только вскоре и свекровь обняла невестку.
Из глаз прижавшихся друг к другу женщин хлынули слезы.
Генерал как-то сгорбился, что всегда служило признаком большого душевного волнения, глуховато закашлялся и, обняв Андрея, повлек его в глубину отчего дома. Следом за ними вошли старики Корневы и Алексей Николаевич. Через несколько минут туда же вошли свекровь и невестка.
Бабка, Настасья Фетисовна, и дед, Гордей Миронович, "показывавшие" Веру генеральше, генералу, их неизменному другу Алексею Николаевичу и волновавшиеся за нее не менее Андрея, облегченно вздохнули.
- Ну, а теперь, дорогие мои гостечки, разбирайтесь, умывайтесь и за стол собирайтесь. Я этого случая ровно бы век ждала!. - ликующим голосом сказала Настасья Фетисовна.
…И накрывала на стол и угощала гостей Верочка. Генерала - любимыми его пельменями. Генеральше сварила кофе и подала его со свежими подогретыми сливками. Алексею Николаевичу и всей семье Корневых Вера заварила в точности такой же крепчайший чай, искусством заварки которого так гордилась Ольга Иннокентьевна. К чаю подала топленое в русской печи до восковой желтизны молоко и вареные в масле, с детства любимые Никодимом Гордеевичем калачики, которыми славилась опытная печея Настасья Фетисовна.
Генерал с удовольствием смотрел на молодую женщину, так ловко орудовавшую за столом. Все нравилось ему в невестке. И то, как быстро она раскладывала по блюдечкам любимое его ежевичное варенье, наложив ему вровень с краями, как каждое чувство отражалось в ясных ее глазах, просвечивало на распылавшемся счастливом ее лице.
Ложась отдохнуть с дороги, Никодим Гордеевич сказал жене:
- Ну, генеральша, - так он называл Ольгу Иннокентьевну только в самые блаженные минуты, - как будто бы жаловаться на судьбу нам с тобой нечего. Похоже, по всем статьям неплохую отыскал себе женку и на целине наш Андрюшка. И красива и душевна, и хозяйка будет отличная…
Так же, как и муж, ревниво следившая за каждым движением снохи во время завтрака, Ольга Иннокентьевна помолчала немного, потом тяжело вздохнула:
- Хороша, но… все же не Неточка… Нет у нее, знаешь, этого блеска… шарма: рюмку с портвейном взяла не эдак легко, изящно, а как-то всей горстью, словно булыжник…
Генерал заворочался на постели, глуховато закашлял и потом сердито возразил:
- То, о чем говоришь ты, не главное в жизни. Да и шлифовка, светскость, одним словом, городской ваш лоск - это уже ваше с Неточкой дело навести ей…
Сказал, отвернулся к стене и замолк.
В последний день праздника Андрей предложил Вере подняться с ним на гребень горы и посмотреть на село Маральи Рожки сверху.
- Поднимись, поднимись, Андрюшенька, поздравкайся с любимыми своими местами и Верочке покажи родительскую сторонку, - говорила Настасья Фетисовна. - Меня Гордюша тоже как привез, так сразу же и потащил на эту гору окрестности глядеть.
Гости вышли за ворота.
Дед и бабка смотрели в окно вслед молодоженам. Гордей Миронович сказал старухе с гордостью:
- Внук не сын: жену не по глазам, а по душе и уму выбрал. Молодец!
За воротами генерал, генеральша и Алексей Николаевич по сельскому обычаю сели на лавочку.
Подъем в гору начинался от самого дома. Андрей и Вера, взявшись за руки, легко и быстро, как по равнине, пошли по крутой, узенькой тропке, набитой еще со времен первозасельников.
"Москвичи" долго смотрели, как все уменьшались и уменьшались фигуры поднимавшихся в гору.
Никодим Гордеич глубоко вздохнул и сказал:
- Мы уж теперь с тобой, Ольга, не поднимемся. Нет, не поднимемся. А помнишь, Алексей, как в двадцатом году я, ты и медвежонок Бобошка так же вот, играючи, лезли по этой тропке, а взобравшись, смотрели вниз, и ты еще тогда читал мне свой первый стих?
Друзья вспомнили все, всех вспомнили. И любимого своего командира Ефрема Гавриловича Варагушина, и комиссара Андрея Ивановича Жарикова.
Притихшая Ольга Иннокентьевна слушала, думала и тоже вспоминала прокатившуюся свою молодость.