- Я всегда боялся Большой земли. Потому что родился на острове. Мне нравилось, что есть предел, которого я могу достигнуть своими силами, своими ногами, на худой конец, могу проехать на своей собачьей упряжке. Теперь я одолел расстояние, которое даже вообразить трудно. И все равно одолел, пролетел, и мой родной остров очень далеко. Вот если я выйду один отсюда на Фестивальную улицу и решусь дойти до моего острова, - я буду идти, может быть, до конца моих дней, и все равно не дойду, помру где-нибудь на дороге. Но я все равно буду на острове. Потому что есть самолет, потому что есть другие люди, которые возят, которые прокладывают дороги для других людей, которые знают, что трудятся на общее благо…
Анканто подбирался к чему-то важному в своей жизни, к большой мысли, и Новиков чувствовал ее приближение сам, словно думал одной головой вместе с охотником.
- Я жил худо, - понизив голос, твердо произнес Анканто. - Я был одинок. Но мне было все равно - есть вокруг меня люди или нет. То, что я делал, мне казалось, что делаю для себя, - и это очень хорошо, и это самое важное. Я видел в песцовых шкурках, которые добывал, муку, сахар, чай, табак, одеяла, одежду, керосин, радиоприемник, нужные мне вещи. Мои песцовые шкурки становились вещами, которые потом служили мне. А что было с самими шкурками - это меня не интересовало. Не мое это было дело. Так было, пока ты не взял меня ловить белых медведей. Даже когда ловил, не думал ни о чем, кроме большой платы. И радовался большим деньгам.
Но когда ты уехал и увез маленьких белых медвежат, я вдруг затосковал. Все время думал о них, словно это мои близкие родственники - белые медвежата. Ты мне рассказывал про зоопарк, и так мне захотелось посмотреть на это скопище зверей, что я даже попросил отпуск. И вот приехал. Видел зверей, видел зоопарк, видел множество людей. Не знаю, почему это так случилось, что у меня вдруг словно заново открылись глаза. Я вдруг подумал - а ведь так и должно быть и иначе не может, что земля должна быть большая, зверей множество, и людей тоже. Только тогда можно одолевать большие расстояния. И не надо бояться дальней дороги - ты ведь не один идешь. Верно я говорю?
Новиков даже вздрогнул от этих слов. Он не ожидал, что Анканто вдруг спросит его, и не был готов ответить, хотя мучительно переваривал в собственном мозгу эти нескладные, тревожные слова арктического охотника, выросшего в вечном одиночестве среди льдов и девственной тишины.
- Ну, а что же тебе дало знакомство с зоопарком? - решился все же спросить Новиков, хотя сознавал, что вопрос этот бестактный, неуклюжий.
- Чего дало? - переспросил Анканто и с удивлением поглядел на своего собеседника, словно видел его впервые. - Ничего, - ответил он. Помолчал и повторил. - Ничего. Я сам взял, что надо. Понял, что надо.
- Неужели тебе надо было лететь десять тысяч километров, чтобы прийти к этой мысли - что одному худо?
- Надо было, - уверенно ответил Анканто. Он чувствовал, что это легкое вино затуманивает мозг и легкие поначалу мысли тяжелеют, как дождевые тучи.
- Может быть, мне еще надо долго думать, - задумчиво произнес Анканто. - Но думать, чтобы человек, как и зверь, жил вольно. Чтобы не было зоопарков на земле - и для людей, и для зверей.
- Не понимаю, - потряс головой Новиков.
- Чтобы человек не жил в клетке, подобно зверю, - пояснил Анканто.
- То, что ты говоришь - это всем людям ясно, - ответил Виктор Новиков.
- Разве? - переспросил Анканто. - Но зачем тогда зоопарк?
- Это совсем другое, - уклончиво ответил биолог, чувствуя смутное беспокойство от рассуждений и вопросов охотника, которые были наивными, прямолинейными, но какими-то беспокойными, словно Анканто подразумевал что-то другое, более важное, ускользавшее от внимания Новикова. Ему не хотелось признаваться, что важным этим и было то простое, прямолинейное и наивное, что говорил захмелевший Анканто.
- Мне теперь надо ехать обратно на свой остров, - сказал вдруг Анканто.
- Но твой отпуск на два месяца, - напомнил Виктор Новиков. - Ты можешь поехать в Крым, на Кавказ, посмотреть страну. Грех будет не воспользоваться такой возможностью.
- Когда льдина плывет по теплой воде, она тает, - ответил Анканто. - Я чувствую, что таю. То малое, что я увидел, хватит мне обдумывать целый год.
- Ты мне скажи прямо - не понравилось тебе в Москве? - спросил Новиков.
- Почему ты меня так обижаешь? Когда иные приезжие ругают мой остров, он от этого не становится хуже так же, как и не улучшается от похвал. Каждая земля по-своему хороша. Как человек. Только понять его надо, примерить к себе.
- Ну все-таки неразумно так - приехать на два дня и улетать. Ведь сколько стоит билет! - напомнил Новиков.
- Не дороже, чем на собаках. Даже дешевле, намного дешевле, - с улыбкой сказал Анканто. - Не надо жалеть деньги. Разве они по-настоящему мерят жизнь? Для жизни есть другие мерки, которые не обманывают.
- Какие же?
- Радость, горе, любовь, ненависть - одним словом, собственное сердце.
- Ну-ну, - неопределенно произнес Новиков, то ли поощряя, то ли осуждая гостя.
Ранним утром Новиков провожал гостя в обратный путь. В переполненном вагоне метро доехали до городского аэровокзала.
Когда Анканто садился в экспресс-автобус, он крепко пожал руку Новикову и сказал:
- Приезжай еще раз. Поговорим.
Тяжелый автобус медленно развернулся, и Новиков еще раз увидел в окно темное, словно слепленное из холодной коричневой северной глины, лицо охотника Анканто, человека, который посеял в его разуме семена смутного беспокойства. Он смотрел с тоской вслед автобусу и думал, что кончилась для него спокойная жизнь, которой он был доволен, считал образцом, жизнь, в которой он достиг многого, что было доступно не каждому: у него была отличная работа - он ездил в интересные места земли - в тропики, в Арктику, посещал по служебным командировкам зарубежные знаменитые зоопарки в Вене, Лондоне, Берлине, он защитил кандидатскую диссертацию, готовил докторскую, у него была отличная квартира у метро "Речной вокзал", красивая, добрая, верная жена…
Но Анканто… Что же он говорил? Чтобы человек не жил в клетке, подобно зверю? Так это каждому ясно… Чтобы не было зоопарков на земле - ни для людей, ни для зверей… Чушь какая-то!
Новиков огляделся. Он уже был у входа в метро "Аэропорт". Кругом растекался нарядный людской поток - счастливые, разные, хорошо одетые, сытые, словом, люди как люди.
А где-то в невообразимой вышине, далеко за легкими облаками летел на свой холодный остров арктический охотник, эскимос Анканто.
Они придут
На берегу лежало много плавника: искореженные, выбеленные соленой водой целые стволы деревьев, доски, пустые деревянные ящики, обломки бочек с клепкой, раскрывшейся наподобие расцветшего цветка, и среди всей этой серовато-белой массы, иногда отливавшей мертвенной синевой, ярко выделялись разные пластмассовые изделия - бутылки, фляжки, флаконы и даже канистры. Преобладал ярко-оранжевый цвет, видимый издалека.
Все это богатство лежало нетронутым у среза воды, невдалеке от того места, где когда-то располагались яранги старого Уназика.
Анахак вышел на мыс. На старых картах он назывался Индиан-Пойнт, а эскимосы этого берега называли его по-своему - Уназик, точно так же, как называлась эта длинная коса, идущая с материка наперерез морскому течению.
Вездеход тарахтел, удаляясь в сторону полярной станции. Там он заправится и на обратном пути заберет районного инспектора охраны природы Анахака.
Ветер дул с моря, и глаза слезились: то ли от соленых капель, то ли от волнения…
Лет двадцать Анахак не был здесь. С тех пор, как переселились в бухту Тасик в начале пятидесятых годов в пору укрупнений и реорганизаций.
Новое место было рядом с районным центром, и, когда вдруг кому-то хотелось выпить, он просто бежал через Красивое ущелье, выходил на Гнилой угол бухты и даже невспотевшим врывался перед закрытием магазина "Снежный" в винный отдел, расположенный для удобства прямо у входа.
У места своей старой яранги вдруг стало трудно дышать, хотя Анахак шел медленно, часто останавливался, чтобы отдышаться и вытереть заслезившиеся глаза.
Здесь не было развалин. Отчетливо виднелось очерченное уже невидимыми стенами пространство земли, внутри которого можно было легко угадать места очага, кладовки, полога… От полога остался плотно уложенный тундровый мох. Он еще не весь был унесен ветром и лежал голубым ковром, чуть мокрым от соленой влаги, принесенной ветром с моря.
Анахак взял горсть мха и понюхал.
Пахло детством.
Вокруг невидимых стен лежали большие камни, которые когда-то держали моржовые кожи - крышу яранги.
Анахак присел на один из камней и посмотрел на море.
Волна еще была мелкая, но к вечеру ветер наберет силу, и море обрушится на галечный берег тяжелыми холодными валами.
Далеко на мысе виднелись причудливые антенны полярной станции. В детстве таких не было. Были другие - высокие и простые. А эти какие-то колючие.
Почему-то хотелось заплакать, как в детстве, и услышать ласковый материнский голос.
Но голоса матери нет, как нет вот этих яранг. Мать похоронена на кладбище в Анадыре, в окружном центре. Она умерла в больнице, и Анахак, тогда еще студент Анадырского педагогического училища, хоронил ее с земляком Пиура, который сейчас где-то в Ленинграде, в аспирантуре. Отец из-за непогоды не смог приехать. Анахак и Пиура сидели в бортовой машине, держась за обитый красным сатином гроб, и оба плакали, не стыдясь слез. Смерть напомнила им родину. Не ту, где они теперь жили, а вот эту косу и соленый ветер над ярангами.
Мать перед смертью вспоминала косу, мыс, птичьи стаи, пролетающие над ярангами, вечную музыку морского прибоя и моржовое лежбище… Да, моржовое лежбище вот за тем поворотом.
Анахак встал и посмотрел туда. Словно что-то изнутри его толкнуло, и он зашагал вперед, отворачивая лицо от секущего холодного соленого ветра.
Тогда, в эту пору года, в Уназике устанавливалась непривычная тишина: моржи подходили к берегу и резкий звук или шум мог их отпугнуть.
Поначалу на берег вылезали моржи-разведчики, огромные, часто с обломанными клыками. Они долго купались в прибойной пене, потом осторожно выбирались на гальку, зорко поглядывая вокруг.
Через какое-то время к ним присоединялись другие животные, и последними вылезали на умятую гальку моржихи с молодняком.
В селении разговаривали вполголоса, и учитель на уроках сам объявлял перерыв.
Люди ждали, пока лежбище не заполнялось моржами так, что рев стада долетал до яранг. Животные, кому не досталось места на пляже, лезли прямо поверх других, дрались за каждое место, ломая друг другу длинные белые бивни.
Наблюдатель - обычно человек пожилой, но сохранивший зоркость - с рассвета до заката сидел на возвышенности и смотрел за лежбищем. Иногда к нему присоединялись старики. Они и решали, когда бить моржа.
Это был воистину священный праздник. К нему готовились загодя. Тайком от секретаря парткома в одной из яранг совершалось священное действо. Приносились жертвы морским богам.
Маленький Анахак, дрожа от ночной предзимней стужи, стоял поодаль со своими сверстниками и молча наблюдал. Иногда он видел, как возле школы маячила русская учительница. Она утверждала на уроках, что бога нет. Анахак с ней соглашался. Также она говорила, что нет и множества богов, которым поклонялись когда-то жители Уназика и окрестных эскимосских селений. И с этим Анахак тоже был согласен.
Однако здесь, на берегу моря, он чувствовал, что есть нечто или некто, где-то там, далеко, за темным пологом, укрывавшим морскую даль, кипевшую моржами, тюленями, огромными морскими великанами-китами.
Уже потом, в Анадыре, читая множество книг, Анахак стал понимать, что в действиях его земляков было далеко не слепое поклонение неведомым и невидимым богам. Это было поклонение природе, которое на родном языке называлось торжественно и просто - Внешние Силы. Причем эти Внешние Силы действовали и в самом человеке. И перед трудным и торжественным актом заклания моржей на лежбище охотник обращался больше к себе самому, к своему нутру, к глубинным источникам душевных сил. Ибо заклание моржей требовало и высоких душевных сил, которые сообщают твердость руке, держащей копье.
Анахак уезжал в Анадырь, в педучилище, поздней осенью, когда снова вылезали на сушу моржи. Их уже не было так много, как раньше; в море вели интенсивный промысел суда Приморского морзверокомбината. Это название звучало зловеще. Главным для таких добытчиков были моржовый жир, кожа и бивни. Остальное просто выбрасывалось в море, и иногда на Уназикской косе после шторма появлялись уродливые ободранные туши. Обычно уназикцы пользовались дарами моря. Но эти трупы почему-то не радовали людей, и их старались обходить далеко, не приближались к ним.
Скудело с годами уназикское лежбище, все меньше приходило моржей к галечному пляжу.
О том, что потом случилось, Анахак узнал из отцовского письма. В ту осень лежбище было скудное. Долгое моление Внешним Силам не помогло.
Склонялись даже к тому, чтобы моржа вовсе бить, а вместо того зимой заняться нерпичьим промыслом, используя древний способ - ременную сеть.
Но на моржа, как оказалось, был спущен план. Полагалось добыть определенное количество туш.
В тот год Наблюдателем был отец Анахака. С наступлением темноты он покидал место на возвышении и с утренней зарей отправлялся на дежурство, неся на груди старый морской бинокль, подарок полярного капитана.
Отец проснулся среди ночи от смутного беспокойства. В тишине ночи, которая никогда не бывает полной тишиной, ибо в ночной шумовой фон вплетаются и шум прибоя, и редкие вскрики чего-то испугавшихся птиц, и, главное, отдаленный, глухой шум моржового лежбища, он вдруг услышал пронзительный звук сирены.
Сон отлетел мгновенно, Амтын даже и не помнил, как он оделся и выскочил наружу.
Из морской темноты в сторону лежбища двигалось какое-то судно, время от времени издавая пронзительный звук.
Сердце у Амтына упало куда-то вниз, он отчетливо это почувствовал, и ноги отказались повиноваться. Так он стоял некоторое время, а из яранг выходили люди и бежали к берегу, пытаясь криком отогнать судно.
Это была одна из промысловых шхун, которые считали свою добычу на "хоровины" - снятые вместе со слоем жира моржовые шкуры.
В медленно наступающем рассвете обозначились очертания корабля. Загремели выстрелы, и моржи, давя друг друга, устремились от галечного пляжа. Звуки выстрелов смешивались с громким глухим моржовым хрюканием, в котором слышалось отчаяние и недоумение.
Когда поднялось позднее осеннее солнце, на лежбище уже было пусто: корабельные стрелки били моржа в воде и тут же вылавливали и поднимали туши лебедкой на палубу. С палубы в море текла кровь, и судно плыло в красной воде, окрашенной блеском утренних солнечных лучей.
Как писал Амтын, капитан потом понес наказание. Очень строгое наказание. Но от этого не стало легче жителям Уназика: моржи больше не возвращались на косу, оставив навсегда свой любимый студеный пляж.
Анахак читал письмо и представлял себе пустынное море, пустой берег, и холодная тоска разливалась по всему телу. Почему-то даже не было гнева против капитана, расстрелявшего древнее лежбище. Быть может, и он имел план, который надо было во что бы то ни стало выполнить…
После окончания педучилища Анахак в числе лучших студентов должен был поехать в Ленинград, в педагогический институт имени Герцена, но за четыре года он так истосковался по родным местам, что попросился в родную школу.
В конце пятидесятых годов кому-то вдруг пришло в голову, что эскимосский и чукотский языки достаточно послужили людям и пора отказаться от них.
Выпуск учебников прекратили. К счастью, это продолжалось недолго.
Но Анахак уже ушел из школы. Уназик переселяли в бухту Тасик. На общем собрании жителей селения председатель райисполкома - худая с низким голосом женщина и секретарь райкома, такой же худой человек, словно оба были близкими родственниками, обрисовали будущее нового селения. Близко - вода. Сколько хочешь пресной воды, и можно даже провести водопровод. Бухта со всех сторон защищена, и пароход с товарами можно выгружать без помех.
Главное же - близкое соседство районного центра: есть даже грунтовая дорога, по которой за полчаса на "газике" можно доехать до любого из четырех магазинов. Почему-то приезжие упирали именно на магазины. Предполагалось построить большую звероферму, на которой будет занято большинство людей.
- Не надо больше ходить в тундру на охоту! - соблазнял секретарь райкома. - Пушнину выращиваете под боком, а когда приходит время - забиваете. Корм вам будут привозить.
- Скажите, а в бухте есть зверь? - спросил кто-то из охотников.
- Бухта очень красивая, - заверил секретарь, - не может быть, чтобы туда не заходили нерпы и моржи.
Анахак тогда загорелся идеей переселения и уговаривал колеблющихся. Впереди была новая жизнь. Уже не в ярангах, а в настоящих домах, с комнатами вместо пологов, с окнами и кирпичными печками взамен жирников.