- Что с вами? Вы нервничаете? - спросил у Ивана высокий, худой, белобрысый юнкер в очках, наблюдавший за ним из-за угла.
Иван ничего не ответил и только махнул рукой.
Поздно вечером был приказ оставить посты и стягиваться к училищу, так как мир был заключен.
Все обрадовались. Даже Сливин не удержался и сказал при всех:
- Наконец-то!
А у Петряева было такое чувство, будто его кто-то обманул, зло насмеялся над ним.
- Вы говорите, товарищ: "наконец-то", - сказал он Сливину. - А зачем же тогда было огород городить?
Сливин смутился и покраснел. А потом, оправившись, ответил сердито:
- А что же можно сделать?
- Что? Умереть честно! - ответил Иван. - У побежденных только один честный путь - смерть. Поняли?
- Почему же это так? - удивился Сливин.
- А потому, что мы стреляли в дураков, а попадали в братьев…
- Я вас не понимаю.
- Ну, не понимаете, так и черт с вами!
Сливин весь посинел, дернулся, но сдержался.
Юнкера, слушавшие разговор, переглянулись между собой и пристально посмотрели на Ивана, взволнованного и отвернувшегося.
- Он с ума сошел, - услышал он шепот за своей спиной.
- Нет, я с ума не сходил. А те сошли с ума, кто пошел на борьбу, но не довел дело до конца! - закричал Иван, уже не сдерживаясь.
Ему никто не ответил. И с той минуты с ним уже никто больше не разговаривал, чуждались, словно не замечали.
Весть о мире облетела все посты.
И тут-то появился задор. Большевики, понимая, что приходит конец битве, усилили стрельбу до высшего напряжения. Весь город загудел от артиллерийской канонады и ружейной стрельбы.
И в то же время белая гвардия, зная, что теперь уже не надо жалеть патронов, вымещала на победителях свое унижение. Самые жестокие бои произошли именно в эту страшную ночь, уже после заключения мира.
Офицеры ломали свое оружие и сами срывали с себя погоны. Наиболее горячие клялись опять поднять борьбу, когда это будет можно.
Утром в Александровском училище дружинники начали сдавать оружие.
XIX
Все эти дни Василий Петряев провел как в тумане, - ничего не видя впереди, в отчаянии, полный безнадежности.
Весной, после мартовской революции, мать говорила угрожающе:
- Подождите, подождите, дьяволы. Еще друг друга будете резать.
О, как смеялся тогда Василий.
- Мама, ты же ничего не понимаешь… Неужели люди теперь-то вот именно будут врагами друг другу?
- Да, ничего не понимаю, - обижалась мать. - Конечно, мать-то давно дурой стала, ничего не понимает. Только вы уж очень умны, дорогие сыночки… Но подождите, прохвосты. По-до-жди-те…
И вот угроза матери будто исполнилась… Люди действительно режут друг друга. Иван пошел за белых, а рабочие, старые друзья Петряевых - Акимка, например, - пошли за красных. Разорвалось единое. Братья по духу и положению - они вышли в бой друг с другом. И это было так дико и невероятно, что недоставало сил понять создавшийся ужас.
Ушел Иван.
В то утро, проводив его, Василий долго стоял на улице, слушал гул далеких выстрелов. Туман с прудов полз густо, темно-дымчатый, пронизывающий, нагоняющий дрожь. От заставы, дробно стукая ногами, партиями шли рабочие с винтовками за плечами и с патронными сумками у пояса. Все они были одеты в рваные, потрепанные пиджаки и штаны. Должно быть, надели самое худшее, чтобы не портить напрасно одежды.
И казалось, толпа бродяг вооружилась и идет рушить город, культуру. Они говорили громко и ругались резко.
В первой группе шел высокий рабочий с рыжими реденькими усами, синеглазый, с впалыми щеками. Василий знал его. По всей Пресне этот рабочий был известен под кличкой Лупандихи. За пьянство и мелкое воровство его нигде не держали, и сами же рабочие относились к нему с презрением. А теперь Лупандиха шел с винтовкой за плечами, гордый и важный. У Василия шевельнулось чувство брезгливости.
- Тоже, и этот пошел…
Но рядом с Лупандихой, в той же группе, шли два других рабочих - Миронов и Сивков, - серьезные, неглупые люди, славные, как товарищи, искренние и честные. Миронов подошел к Василию.
- Товарищ Петряев, чего вы с нами не идете? Идемте буржуев бить.
С винтовкой в руках, прямой и крепкий, он был полон силы и улыбался, показывая белые, яркие зубы.
- Нет, я не пойду, - нехотя и смущенно ответил Василий.
- Не одобряете? Ну, ничего. Каждому - свое, - примирительно сказал Миронов и тихонько добавил: - А новой газеты у вас нет?.. Только не нашей, не большевистской, а вашей… А? Дайте.
Василий молча достал из кармана вчерашний "Труд" и отдал Миронову.
- Вот спасибо. А то, знаете, наши-то много говорят, а в чем дело - как следует не знаешь. Не разберешься…
Он взял газету и сунул в карман.
Василий следил, как его большая заскорузлая рука поспешно мяла газетный лист.
- Ну, прощайте. Не знаю, что будет, - засмеялся он, опять показывая белые зубы, и побежал догонять товарищей.
А рабочие все шли и шли. Иногда пели. Говорили громко, ругались смачно, будто гражданская бойня дала такую свободу, что теперь было можно без укора пустить длинное просоленное ругательство.
Шли мальчишки лет по пятнадцати, служившие в мастерских подручными; их было много, и они держались с особенным вызовом…
Умные и глупые, Лупандихи и Мироновы - все шли.
Бой уже клокотал, выстрелы гремели беспрерывно.
По Большой Пресне на углах стали собираться люди. Перед лавками выстраивались очереди за провизией, и толпы красной гвардии уже стали тонуть в людском потоке.
Василий вернулся домой.
У ворот его встретила мать, сердитая, хмурая.
- Ушел? - отрывисто спросила она.
- Ушел.
Мать потемнела, опустила голову и, словно рассматривая что-то под ногами, помолчала.
- Так, - протянула она и молча пошла от ворот, сгорбившаяся и сразу ставшая маленькой и беспомощной.
"Ну, теперь весь день проплачет, - с жалостью подумал Василий. - Не было печали…"
К воротам прибежала Варвара. Испытующими, вдруг за одну ночь провалившимися, лихорадочными глазами она посмотрела в лицо Василию.
- Не видали Акимки-то?
- Да я никуда не ходил. Только брата провожал…
- Тоже, значит, ушел?
- Ушел…
Варвара постояла, посмотрела вдоль улицы.
- Сейчас идем, - сказала она твердо.
- Куда? - удивился Василий.
- Акимку разыскивать. Я его, подлеца, притащу силой. Всю ему рожу исколочу. На-кося его, в гвардию записался. Сморчок поганый. Я через него ноченьки не сплю. С ума схожу… Он… Он… у меня из головы не идет…
Варвара всхлипнула и закрылась рукавом.
- Ак… Акимушка, родненький… Ах, господи… где ж это он делся?
- А вы подождите плакать-то. Может, еще ничего и не будет, - утешал ее Василий, - заночевал где-нибудь.
Но утешал неуверенно, потому что сам чуял беду.
- Искать идем, - опять сказала Варвара, вытирая глаза. - Кузьма Василич согласился походить со мной. Может, и отыщем…
Василий, чтобы утешить ткачиху, тоже согласился идти на поиски.
Через час трое - Ясы-Басы, мрачный и насупившийся после ссоры с женой, не хотевшей пускать его на беду, ткачиха и Василий - с Пресни пошли на Садовую. Улицы еще были полны любопытных, но уже замечалось, что народу стало меньше, чем вчера. От центра все еще тянулись беженцы с узлами и корзинками, с плачущими детьми, растерянные и пришибленные бедой.
Стрельба была у Никитских ворот, на Бронной, на Тверском бульваре, на Поварской и еще там где-то далеко за домами. Всюду были толпы солдат и вооруженных рабочих. Глядя на них, Ясы-Басы хмурился, но ткачиху успокаивал.
- Отыщем, бог даст, - говорил он. - Человек не иголка: найдется… Вы только зря расстраиваетесь.
А ткачиха, строгая, чуть подбодрившаяся, мельком взглядывала на него и тягуче говорила:
- Господь-то бы…
Она переходила от одной группы вооруженных рабочих к другой и спрашивала, не видел ли кто-нибудь красногвардейца Акима Розова.
- Так, молодец шестнадцати лет. В рыжем пальто, в серой шапке… Не видели, голубчики?
Она приглядывалась подолгу, с надеждой, но ответ был всюду одинаков:
- Где же заметить? Тут много всякого народа…
Иногда спрашивали:
- А вам, собственно, зачем его?
И ткачиха, едва сдерживая слезы, говорила:
- Сын это мой. Один у меня. Мальчишка еще, только на ноги поднялся. Боюсь, как бы не убили.
- А, вон что. Да вы зря ищете. Придет, чай.
А порой жестоко, со смехом, добавляли:
- Придет, коли жив будет…
Негодуя, уходила ткачиха и со слезами шла дальше, а за ней, хмурый и ненужный, шагал Ясы-Басы, испуганно посматривая по сторонам, и Василий Петряев.
Кое-где их не пропускали в оцепленные кварталы.
- Эй, куда идете? Назад! - кричали солдаты на ткачиху. - Здесь нельзя ходить, убьют!
При таких окриках все трое молча останавливались и ждали, когда можно будет пройти. Останавливались обычно на углах, - здесь, как вода в запруде, прохожие и любопытные собирались толпой и стояли молча, укоризненно посматривая на солдат и красную гвардию.
Раз, когда они стояли на Новинском бульваре, возле них кто-то резко крикнул:
- Руки вверх!
Ткачиха испуганно оглянулась. Кричал низенький, с рябым лицом, солдат:
- Все руки вверх!..
Толпа дрогнула и подняла руки. Мальчишка лет семи, шедший куда-то с матерью, вдруг пронзительно заревел.
- Сюда, товарищи! - кричал солдат, держа винтовку наперевес. - Сюда, сюда, сюда…
Со всех сторон бежали солдаты и красногвардейцы.
- Что такое? В чем дело?
Подбегая, они брали винтовку на руку, готовые каждую минуту стрелять. Толпа стояла как врытая. Все побледнели.
- Офицер здесь. Вон, смотрите!
И солдат стволом винтовки показал на кого-то, стоявшего в толпе. Другие солдаты выволокли на мостовую человека в бурке и серой шапке, с бледным лицом. Ясы-Басы видел, что человек в бурке побледнел и губы у него передернулись.
Рябой солдат дернул бурку.
- Что это? Смотрите?
Под буркой была надета офицерская шинель с шашкой и револьвером.
- А? Куда он шел? - горячился солдат. - Вы куда шли?
Офицер криво улыбнулся.
- Позвольте, вы не горячитесь. Я иду домой.
- А, домой? Вы все идете домой, когда вас ловят! В Кремль вы шли, к белым. Это мы знаем. Покажите ваши документы.
Офицер вынул какие-то бумаги, но рябой солдат еще сильнее заволновался:
- Снимай револьвер! Давай шашку!
- Да позвольте, на каком основании?
- А, тебе основания? Снимай, сукин сын!.. Убью! - заревел солдат, вдруг покрасневший как клюква.
Офицер побледнел и нервно дернулся. Солдаты, стоявшие около, вдруг схватили его за руки.
- А, он хотел сопротивляться? Отойди, товарищи!
И, отскочив на шаг, рябой солдат приставил к голове офицера винтовку… Никто - ни толпа, ни солдаты, ни сам офицер - не успели шевельнуться, как грянул выстрел. Серая шапка, сорванная пулей, козырнула в воздухе. Офицер переступил, сделал шаг назад и упал. Не дрыгнул, не шевельнулся. Из головы бугорками побежала кровь.
- А, батюшки! - кто-то пронзительно крикнул в толпе, и все, точно по сигналу, бросились бежать. А впереди всех Ясы-Басы - длинный, как верста. Сзади раздались еще выстрелы. Солдаты что-то пронзительно кричали, должно быть, останавливали бегущих. Но толпа бежала. Ткачиха, охая и задыхаясь, бежала с Василием до Зоологического сада.
- Ой, умираю. Что же это такое? - стонала она. - Ведь зря убили человека. Ни за что!..
У сада дожидался их Ясы-Басы. Стоял бледный и нервно теребил ус.
- Вот это так! Это как же понять надо? - говорил он.
- Да господи, да зря же убили. Что там и говорить! - живо откликнулась ткачиха и почему-то сразу истерично заплакала и головой прислонилась к забору.
Ясы-Басы крякнул:
- Эх!..
А Василий молчал. Он не мог опомниться от этого убийства. Ткачиха поплакала, утерла глаза и тихонько побрела вверх по Пресне. Так шли все трое молча. И, только уже подходя к дому, Ясы-Басы немного успокоился, поглядел на низкое серое небо и тихонько, серьезно сказал:
- Теперь господь глядит на землю сердитыми глазами.
И замолчал.
ХХ
Старый дом жил с того дня как придавленный. Сохацкина, седеющая дама, зубной врач, считающая себя самой умной во дворе, настояла, чтобы выбрали комитет для защиты.
- Никого не будем пускать: ни красных, ни белых. Хотите драться - идите на улицу, а нас не трогайте, - трещала она. - Мы должны за себя постоять.
С ней согласились. Выбрали комитет, установили дежурства, и с того дня во дворе бродили испуганные люди - дежурные. Оружия не было. Вооружились топорами, старыми колунами, а дворник Антроп пожертвовал в охрану свою старую пешню, которой он скалывал зимою лед с тротуаров.
- Защита ничего себе… Можно и в морду пырнуть, кто полезет, - сказал он, шамкая запавшим ртом, запутанным в седую бороду.
- Ого-го, какой у нас дед-то кровожадный. Пешней в морду! - пошутил кто-то.
- А как же? Теперь время такое: не поддавайся.
- Правильно, - подтвердил Ясы-Басы, - в рот пальца не клади. Время не надо быть хуже. Вот какое время.
С мужчинами дежурили и женщины. Все по очереди, закутанные в теплые шали, они тенями бродили по двору. Только ткачиху не тревожили, словно боялись ее. А она сама порой целыми ночами была на дворе, тяжело вздыхала, подолгу неподвижно стояла у ворот и все слушала, что делается в городе. Она уже всех пугала. Примолкали во дворе, когда она приходила. И говорить с ней боялись. А когда она о чем-нибудь спрашивала, ей отвечали с готовностью и пытались утешать. У ней дрожало и судорожно косилось лицо, но слез уже не было. И от этого у всех, кто говорил с ткачихой, закрадывалась в душу жуть.
В субботу утром, - это был уже третий день боя, - ударил пушечный выстрел от заставы совсем близко. Ударил в тот момент, когда у Николы на Трех Горах зазвонили к обедне. И звон сразу стал таким робким и жалким, этот мирный христианский звон.
Перепуганной, приниженной толпой собрались все у калитки и тревожно смотрели вдоль улицы, где из-за крыш виднелись золотые главы церквей.
- Туда стреляют, к Кремлю, - сказал сурово Ясы-Басы, вышедший к воротам без шапки, - беспременно все разобьют.
Буу-уу!.. - ахнуло опять и со свистом и визгом, как сказочный змей, полетело над улицей и дробно рассыпалось.
- Вот как! Видите? Скрозь бьют. Пропал город…
Долго стояли у ворот и слушали, как ахали орудия.
Плакала тихо Варвара.
- Царица, пресвятая богородица, спаси. Что же это такое? - тосковала она вслух. - Спаси и помилуй…
В то утро никто не утешал ее: всем горестно и больно было.
По улице прошла толпа красногвардейцев быстро и взволнованно.
- Ну, теперь наша возьмет. Капут буржуям! - говорил один из них.
- Да, уже теперь кончено.
Пошли быстро, черные от копоти, довольные, радостно переговаривались.
- У, подлецы, - злобно буркнула Кулага, жена Ясы-Басы. - Вот такие разбойники город разобьют, не пожалеют…
- Да им что же? Им, босявым, терять нечего, - сурово поддержала Пелагея.
А в голубом небе веселыми белыми корабликами плавали белые дымки от шрапнели. Выстрелы становились все чаще. Змей судорожно, со свистом метался над большим старым городом, а люди перед ним стали маленькими, жалкими, бессильными. В тот день со двора уходили только Василий и ткачиха. Ткачиха все искала сына.
Через Кудрино уже не пускали. Ткачиха шла через Горбатый мост, пробираясь мимо солдатских постов в город, туда, где бьют. Зоркими, запавшими от тоски глазами всматривалась она в кучки черных, таких непонятных людей, стрелявших куда-то в невидимого врага.
Улицы пусты были. Ворота заперты. Редко пройдет-пробежит прохожий. Только у лавок жалась темная вереница голодных людей - очередь. Посвистывали пульки. Посвистывали на разные голоса. Когда трещал пулемет, пульки пели нежно, пролетая над крышами.
Но от их нежного пения метались в судорогах люди и припадала к стенам ткачиха.
А потом шла дальше - на Пречистенку, в Замоскворечье, на Лубянку, к Страстной площади, туда, где бьются.
Не верила ткачиха, что Акимку могут убить. Умом не верила.
- Да, господи, как же это будет? Один Аким-то…
А сердце-вещун тосковало все сильнее и горестнее, безотдышно.
Сердито кричали на ткачиху солдаты и рабочие с ружьями.
- Эй, тетка, куда прешь? Убьют! Иди назад!..
Ткачиха возвращалась назад, обходила кварталы и опять шла дальше. Москва-то путаная: все переулочки и тупички, - везде часовых не наставишь.
И черная ткачиха бродила по переулкам, улицам и тупикам, искала сына, клала поклоны и у Василия Кесарийского, и у Сергия, что на Дмитровке.
- Микола-батюшка, заступник, спаси. Мать пресвятая, угодники, господи… Спасите!..
Всех перебирала в своей памяти, молила их и гуртом и в розницу, надеялась на них и плакала. Но не было нигде Акимки.
Ушел он в рыжем пальто, в серой шапке; среди рабочих, одетых в черное, его сразу бы можно заметить. И ткачиха все высматривала рыжее пальто. Да где же? Нет, нигде нет! Сердце сразу бы подсказало, если бы был он.
Какая мука!
К сердцу толчками подступит что-то жгучее, паром обдаст.
В глазах потемнеет, и ноги судорожно идут, готовые подкоситься.
- Акимушка, родненький, где же ты?..
Потом отойдет, легче станет.
- А может, спасет его владычица, неразумного?..
Потом опять тоска, тоска, тоска…
С одеревенелыми ногами, тупая до равнодушия, бледная, приходила домой ткачиха. Приходила, чтобы завтра идти снова на улицу - искать.
ХХI
А Василия гнало на улицу чувство ужаса и острого любопытства.
- Что такое случилось? Как понять? Во что поверить?
Страшно, дико, непонятно.
Не верилось, что в Москве сейчас идет чудовищная гражданская война. Все так обычно было - и улицы Пресни, и дальние церкви у Бородинского моста, и многоэтажные дома по Новинскому бульвару.
И от этой обычности было еще страшнее.
Москва! Любимая, родная!.. Что же такое творится? Выстрелы, беженцы, сплошное убийство, безумие, кошмар… Это сон?..
Да, это страшный, невероятный, самый кошмарный сон.
Но не сон это.
Бах-ба-ах!..
Стреляют. В родной Москве. Убивают!
И не проснуться от кошмара.
На Большой Пресне целыми днями стояли толпы народа, горячо обсуждавшие события. Улица гудела взволнованными голосами. Все тревожно гадали, скоро ли победят наши. Пресня почти вся стояла за большевиков и верила только в их победу.
- Будя уж им пановать. Прежде нас били, а теперь мы их. Теперь им там накрутят. Навешают орлов!..
- Да-а, уж теперь дело в оборот пошло.
И только кое-где слышались вздохи:
- Сгубят город, сгубят. Продают Россию!