11 августа 1928 года.
Чукчи разделяют горизонт на пять сторон света, по числу преобладающих ветров на побережье. Вот их названия:
Хейхындлидлии - север и бог севера.
Ханендотлин - южный ветер, сырость и тепло.
Кыттынгенынген - восток, откуда приходят люди с дырявыми подбородками.
Амнонкеыратльхин - или запад - сторона неизвестных человеческих стад и диких оленьих племен.
Северо-запад - Кайратльхин. Жестокая страна замерзающего воздуха, откуда на льдинах приплывают белые медведи. На краю северо-запада есть где-то вход в страну умерших людей. Пасутся под землей мамонты - Каммак. Это - страна, куда, по словам стариков, вход для людей закрыт. Северо-западный полюс.
…Сегодня с утра хлещет унылый полярный ливень. Тусклый, одинаковый, беспредельный, захлебывающийся, белый, как север. Незавидное небо унылой страны выливается на землю мрачной холодной водой. Скверное полярное лето. Я не удивляюсь тому, что чукчи считают только два времени в году - долгий "тлия-атлеиг" - зиму и короткое время "киткит-тык" - вот как раз эту пору. И для них зима - это снежная пелена, морские бури, волчьи погони, обледенелый простор, а лето - отмерзающая тундра, плывущие по горизонту льдины.
Возле сплюснутых яранг, видных в окно здания рика, бегают маленькие пестролицые чукотские дети. Они кричат, как лягушки в болоте.
С океана к лагуне над уэлленской косой перелетают стаи диких уток и гагар, ища жирных рыбешек на спокойной воде. Как только стая птиц отделяется от воды, дети подымают оглушительный визг и бегут за стаей, не давая ей опуститься. В руках у них несложные метательные снаряды, состоящие из камня и кожаного ремня. Они устроены, как пращи. Их название "гуйогуй". Среди детей я узнаю Кымеулина, Рипитля, сына Каингитт, Хиуэу, Лоэнгина, брата Кыммыиргина.
Я умею немного говорить по-чукотски. Занятия с анадырцем на пароходе принесли мне пользу, хотя наречие анадырских чукчей сильно отличается от наречия "носовых". Все же я свободно сговариваюсь и удивляю этим чукчей: "Смотрите, две недели с пароходу, а говорит по-настоящему, как люди говорят". Дни проходят для меня в назывании предметов их новыми именами. Я испытываю радость узнавания, когда я запомнил еще одно новое слово. Вот в руках у Кымеулина - связка узеньких нерпичьих ремней. На конце каждого привязан небольшой камень. Это приспособление для ловли живыми уток и гагар. "Утечья закидушка", - как говорят анадырские казаки. Она называется "эпплекетыт".
"Яанга-хоу-хоу-хоу-хоу!" - кричит Кымеулин и закидывает "эпплекетыт" в воздух. Они взлетают высоко вверх, рассекая скученность птичьей стаи. Здесь они развертываются раскидистым каменным фейерверком и начинают падать вниз, по дороге захватывая и захлестывая какую-нибудь из птиц со всех сторон.
Это детская охота. Взрослые стоят у входа в свои яранги, легко опершись на винчестеры. Винчестеры далеко и метко бьют. Мужское дело - охота. Женское дело - шитье одежды, дети, уборка яранги. Женщины не должны трогать охотничьи орудия. Они для женщин "табу", как сказали бы этнографы. Я видел только одну женщину, которая уходит на охоту вместе с мужчинами. Ее имя - Пангай. Она носит мужскую одежду, по-мужски бреет макушку и говорит на мужском языке. Но она - "кщи-кишгищенг" - женщина-шаман, дух превратил ее в мужчину.
Чукотский язык очень труден. В нем обилие сложных и неясных для меня форм, не имеющих аналогии в нашей грамматике. Достаточно мне было научиться выражать на нем свои мысли и уметь следить за разговором, как я понял очень многое, что, конечно, осталось бы от меня скрытым, если бы я обходился одним английским для объяснения с чукчами.
Мужчины и женщины в земле чукчей говорят на разных языках. Не в переносном, а в буквальном смысле. Мужской язык отличается от языка женского, примерно, настолько же, насколько русский язык отличается от украинского. Частью, разумеется, это обусловлено разделением трудовых функций. Многие слова из женского обихода попросту не нужны мужчинам. Для чего, например, им какая-нибудь оторочка для кагагли или скребок для моржовых шкур? Чистка шкур - женское дело. Охотники часто даже не знают, как называются предметы, имеющие к ней отношение. "Спроси об этом у женщин". Но и в общих обиходных словах женщин и мужчин огромная разница. Произношение женщин - мягче, шепелявей, звончей. Однако это нельзя объяснить недостатками речи. Женщины, когда нужно, умеют произносить по-мужски. Если спросишь у женщины название какой-нибудь вещи, она обязательно скажет на две манеры: "По-нашему это так, а по-вашему, по-мужски, так". Пяткин, здешний милиционер, очень удачно охарактеризовал это двуязычие:
- У них мода такая, чтобы женщины не так говорили, как все люди. И может говорить по-другому, а ни за что не скажет. Потому что, если женщина начнет говорить по-мужски, на нее ни один чукча и глядеть не станет. Все равно, как у нас бородатая баба.
Мужчины и женщины, разумеется, хорошо понимают друг друга. Но странно бывает слушать разговор мужчины с женщиной, происходящий словно на языках разных народов.
В словарике, который я начал составлять, набралось уже около семисот слов.
Вот образец того, каким образом я веду запись:
Мужской язык:
мей
каккумэ!
рээнут?
меркищкирген!
иллюдлеркин
тэыйенгыркин
яарат
мран-мран
Женский язык:
нгауль!
кки-кки!
цээну?
мэцкишхыцхы!
путуцещхип
тейенгищхин
яцат
миццан
Перевод:
послушай!
удивительно!
что это?
(неопред. брань)
плясать
хотеть
очень
мошка
В некоторых старых книгах можно прочесть, что чукчи знают счет только до двадцати. Это неверно. Вряд ли существуют народы, у которых счет идет только до двадцати. Единственная правда здесь в том, что чукотская система исчисления построена на пятерках и двадцатках, а не на десятках.
Один - эннен, два - нгираак, три - нгроок, четыре - нграак, пять - мтлинген, или "кисть руки".
Шесть - уже эннен-мтлинген, то есть "один и пять", семь - нгираак-мтлинген - "два и пять", восемь - амгро-откен.
Десять - мнгиткен, или "две руки", пятнадцать - "ктльгинкен" - "хромой человек", одиннадцать - мнгиткен-энненпаротль ("две руки да еще единица").
Двадцать - ктлийкен, или "полный человек", то есть пальцы обеих рук и ног.
Все остальные числа от двадцати до бесконечности выражаются повторением этих. Скажем, "тридцать один" будет - ктлийкен-мнгиткен-паротль-эннен-паротль - "человек да еще две руки и еще один". Сто - мтлинктлийкен - столько людей, сколько пальцев на руке. Четыреста выражается так: ктлий-ктлийкен, то есть двадцать двадцаток. Две тысячи сто шестнадцать, например, если перевести на чукотский, будет - мтлин-ча-ктлий-ктлий-имтлин-ктлийкен-паротль-ктльгинкен-энкен-паротль, другими словами - пять раз двадцать двадцаток да еще пять двадцаток да пятнадцать и один лишний.
Из-за такой сложности самое название больших чисел представляется чукчам довольно трудным математическим вычислением. Они все время удивляются тому, как быстро я складываю и вычитаю числа и сейчас же нахожу чукотское имя для суммы и разности.
У чукчей острый глаз и меткий язык. Каждый человек, который хотя бы несколько дней во время стоянки кораблей пробыл на Чукотке, получает прозвище, которое сейчас же становится известным всем. Потом, в какое бы селение вы ни приехали, это прозвище будет следовать за вами. Оно известно еще задолго до вашего приезда. Иногда прозвище может быть заменено новым - более метким или более злободневным.
Я был назван в первый же день за свои круглые роговые очки: "тиндлиля-кляуль" - очкастый человек. Уже через два дня, когда ко мне привыкли, имя переменили на "тиндлиляккай" - очкастенький. Вчера, возвратясь из Иичауна, я узнал, что у меня новое прозвище, а именно "Эттыиргин", по имени шестнадцатилетней девушки Этынгеут, дочери Ишела, которая, когда мы уезжали, сказала: "Вот, если Кнудсена шхуны не придут, очкастенький останется у нас, и я возьму его к нам в ярангу, пусть живет со мной, ходит на охоту". Теперь, когда я хожу по поселку, меня окликают: "Эттыиргин!" Я отвечаю: "Уой?" (Что?) - "Уанэуан" (ничего).
Чукчи ссорятся между собой. Тот, кто сильно сердит на другого, сочиняет частушки, осмеивающие врага. Все друзья и приятели разучивают эту частушку, и она приклеивается к осмеянному человеку навсегда, точно так же, как прозвище. Песню помнят и тогда, когда все давно позабыли о породившей ее причине.
В Уэллене все поют такую песенку, сочиненную женщиной Каингитт. Она вышла замуж за науканского эскимоса по имени Теппак (на языке эскимосов это значит - "табак"). Эскимос прожил в Уэллене около года, а потом рассорился с женой и уехал в свое селение. Теперь чукчи поют песню на ломаном эскимосском языке, чтобы обидно было эскимосам:
Эй, мой жевательный табак! Не сладкий он и не горький,
Слабый, словно моховина!
Я, Каингитт, взяла его в рот
Пожевала… да как выплюну его
В Наукан обратно!
(Тыппакингоон канахмияхкам кыппыльгам Каингит-там какнгииттаам Нувокамынг ыхта.)
Такие песни поются во время танцев и праздников.
Сейчас в Уэллене заморские гости - американские эскимосы, приехавшие с той стороны Берингова пролива. Они приехали для того, чтобы обменяться подарками с чукчами, среди которых у них много побратимов. В сущности обычай ежегодных подарков сводится к обменной торговле. Кто не может одарить по полной цене, - оставляет долг до будущего года. Иногда старики ездят специально в Аляску взыскать долг за подарок.
Сам себя эскимос называет "инныпек" или, попросту, "человек". Так же, впрочем, называют себя и чукчи - "оправедлан" (люди), ограничивая своим племенем пределы человечества. Люди разделяются на два рода: "анкатлин" - береговые и "чаучуван" - оленные. Все остальные народы мира - это не люди, а "танги-тан" - чужаки. Только в последние годы у чукчей и эскимосов Берингова пролива начинают прививаться названия "американ", "русситлин", "норвэитлин". Американцы до сих пор называются у них "пинакутан-гитан" - чужаки с брусковым чаем. Норвежцы - "люлютульхин" - усатые люди.
…В честь американских гостей уэлленцы устроили большой "крисмэс". Этим словом у них обозначается всякий праздник, торжество и даже воскресенье. Я не сразу догадался, что это слово, вошедшее в язык уэлленских чукчей, не что иное, как английское "кристмес" - Рождество. Франк пришел в рик просить, чтобы дали помещение для крисмэса. Им отдали все четыре комнаты канцелярии. Столы и стулья были вынесены в комнату председателя и в школу.
И гости и хозяева, пестро разодетые в цветные рубашки, набились в помещение рика. К передней стене село шесть стариков с огромными бубнами в руках. Каждый яр-ар - бубен - был в три четверти метра диаметром, широкий и плоский, с туго растянутой желтой пятнистой кожей.
Самый старый из стариков ударил длинной дрожащей колотушкой в центр бубна. Пронесся глухой вибрирующий звук, похожий на пение оборванной струны. С веселым усердием и неподвижными лицами все ударили по бубнам. "Аайангааа-а-а-ай", - запел Рентыиргин заунывно и в нос. "Ах-ах-айанга-йа-йа", - повторили старики. Одним и тем же движением они подымали гибкую колотушку вверх и опускали ее на гулкую кожу, словно по команде раскрывая рот и тряся головой.
Шесть бубнов производили оглушительный и печальный грохот. Иногда стук учащался. Колотушки ударяли плашмя по всему бубну, захватывая оба его края, и тогда звук получался пустой и щелкающий, как хлопанье мокрого паруса.
- Айайа-йа-йа! - закричал Рентыиргин.
- Куда (я знаю) поеду?
Поеду я в лодке на остров Диомида.
А что я привезу назад?
Деревянную лодку с руль-мотором.
А кто меня на берегу встретит?
Уэлленские девушки, уэлленские девушки!
- Хо, хо, хо! Пляшите, подымайте рукавицы! - радостно взвизгнул он, бросая перед собой короткие кожаные перчатки, обтянутые красной тесьмой.
По туземному обыкновению танцовать нельзя без перчаток, даже тогда, когда происходят пляски в пологе и все танцуют голыми, как, например, во время праздника кита. Почти как в Европе - бальные перчатки.
Первыми танцевали худые, щуплые юноши - Кыммыиргин, Та-Айонвот, Ныкитта. Надев перчатки, они застенчиво и неуклюже переступали с ноги на ногу, выбрасывая вверх руки, завывали тонким голосом, подражая крикам песца.
Потом один из них выкинул руки вперед и, тряся головой, запел:
- Ана-йа-а!
Лед, лед, много льда,
Вода, вода, вода,
Охотники, охотники, охотники,
Хорошие девушки, на-йа-на,
Уэлленские, уэлленские,
Имакликские, имакликские.
Ай, еще пой, пой,
Ынган, нган, иган,
Сам, Джо, Уммиак,
Рентыиргин, Каыге,
Выходи, надевай рукавицы!
- Скорее, скорее, - понукали старики обеих сторон - чукотской и эскимосской - своих охотников, - выходите, покажите, как у нас пляшут! Эка ты, Рентыиргин, хитрый, как песец, - хочешь плясать после всех и тогда победить. Так не годится, Выходи сейчас.
Наконец Рентыиргин подхватывает перчатки и выходит плясать. Он похож на моржа - грузный, сильный, широкоплечий. Ему жарко. Он скидывает рубаху. Теперь он полуголый, с коричневой выпяченной грудью и поднятым к потолку лицом. Он - приседает, как будто крадется к зверю, и потом подымает руки вверх, покачиваясь могучим туловищем и напрягая мускулы. Это настоящий охотник. Он пляшет танец мужчин так, как плясали отцы. Старики с воодушевлением молотят по бубнам и помогают ему - топают ногой, громко визжат и лают, подражая крику зверя.
- Вот хороший охотник, богатырь, силач! - кричат женщины. - Вот так пляшет! Какой эскимос спляшет против него? Ну-ка, имакликские!
Танцы продолжаются три часа. После охотников танцуют женщины, их танец другой. Они вертятся на месте, почти приседая на корточки, водят перед собой сложенными руками и тонким голосом взвизгивают. Я устаю смотреть и ухожу. Возвращаюсь я только к вечеру. Меня зовет товарищ М.
- Приходите послушать. Надо будет сказать им что-нибудь такое, чтобы рассказали у себя в Америке. Эх, жаль, что я не знаю эскимосского языка. Уж я бы сумел с ними поговорить.
Танцы кончились. Мы входим в помещение рика, где все еще так же тесно, как утром. Никто не хочет расходиться.
- Тише, тише! - кричит Кыммыиргин. - Послушайте-ка все, что за слово будет. Эй, все тише!
Наступает тишина. "Тише, тише", - передают по рядам эскимосы на своем языке. Они вытаскивают из кисетов трубки и начинают их раскуривать, чтобы лучше слышать.
Товарищ М. говорит по-русски. Сказав одну фразу, он замолкает, и Кыммыиргин переводит его слова на чукотский язык. Потом эскимос переводит слова Кыммыиргина на язык "инныпеков".
- Товарищи чукчи, - говорит М., - и также уважаемые гости эскимосы! Я, некоторым образом, хотел бы сказать вам несколько слов относительно того, как мы все здесь рады вас приветствовать в стенах этого первого революционного рика на полуострове.
Я слышу, как Кыммыиргин переводит его слова на чукотский язык. Он переводит не совсем так, как говорит товарищ М. У него не хватает слов для перевода.
- О люди, - переводит он, - и также дорогие побратимы эскимосы! Вот как мы рады вас видеть на своей земле. Наши начальники построили дома для того, чтобы принимать таких гостей. О, у нас теперь хорошие начальники…
Джон Браун слушает его, пыхтя трубкой и наклонив слегка голову. Потом и он начинает переводить. Я не знаю, что он говорит, но догадываюсь, - смысл его слов очень далек от речи товарища М.
Крисмэс кончается поздно ночью. Под конец, неизвестно откуда, кто-то из чукчей раздобывает спирт. И бутылка начинает гулять от одного к другому, прячась под полой камлейки. Пьянеют очень быстро. Пьют большими глотками, ничем не закусывая. Теперь они не уйдут из рика до утра. Становится очень жарко.
Все скидывают рубахи. Остаются в штанах. Подымаются крик и громкая похвальба. Я снова ухожу из рика в здание школы. Довольно с меня "крисмэса".
Бухта Святого Лаврентия. 15 августа 1928 года.
Теплая комната с бревенчатым потолком и развешанными по стене мягкими коврами. На столе керосиновая лампа с абажуром, книги и бумаги. Фотографический аппарат. В окно виден залив и бурые горы на том берегу. Возле самого окна сложены какие-то ящики, прикрытые парусиной. За ними - дом строительной конторы и барак для рабочих. Несколько недоконченных деревянных срубов с красной, покрытой толем, крышей. Мимо них с криком бежит китаец в меховой шапке, гоня перед собой маленькую тележку с камнями по рельсам узкоколейки. "Цхао! Ни суй…" Он перебегает мостик водоотводной канавы, вырытой, чтобы талые воды не затопили здания школы и больницы. Он едва не опрокидывает тележку под мост.
Над самым берегом, отступая перед набегающим приливом, пасутся несчастные исхудалые коровы. Это мои старые знакомые. Мы ехали вместе на "Улангае". Их привезли для сотрудников культбазы.
Коровы тоскуют. Их тянет к свежей траве. Здесь - невкусный водянистый мох, пахнущие серой ягоды, зеленая вода. Коров пробовали кормить "турой", то есть вареной рыбой, смешанной с водорослями, но коровы оказались слишком избалованными. Кормить рыбой можно только норвежских или мурманских коров.
Хозяин моей комнаты - доктор, присланный Наркомздравом для работы в чукотской больнице при культбазе в бухте Лаврентия.
Культбаза, по мысли руководителей Комитета Севера, должна быть организующим началом для всех жителей на побережье Берингова моря. В больнице, которая начнет работать через два месяца, будет шестьдесят постоянных коек. Будет работать школа с четырьмя учителями и интернат для детей кочевников и жителей дальних селений. Сейчас сюда переносится фактория АКО из селения Яндагай. Все чукчи и эскимосы, приезжающие на факторию, будут останавливаться в специальном клубе, где будет кино, лекции на чукотском языке и чайная для гостей. Весь год будет работать ветеринарная консультация со специалистами по оленеводству и собаководству, которые должны сюда приехать со следующим пароходом. Будут организованы кружки по обучению кустарным ремеслам. С культбазы будут постоянно выезжать инструкторы для объединения беднейших в промысловые артели.
Через час в главном бараке начнется общее, собрание работников культбазы, посвященное распределению культурных сил на время, пока стационарные обслуживающие учреждения не будут достроены. Я непременно буду на собрании.
Я приехал в бухту Лаврентия для того, чтобы увидеть, как идет жизнь этого самого отдаленного из сети культурных очагов Восточной Сибири. Я мог бы остаться в Уэллене. Шхуны Кнудсена перед отправлением на Колыму должны зайти и в Уэллен и в Лаврентий.
Однако выехать из Уэллена в Лаврентий было не так-то просто. Барометр Гребича показывал колебания давления, совершавшиеся с такой быстротой, что следовало ждать бурной погоды. Я не рисковал отправиться в путешествие в обыкновенной байдаре.