Избраное - Лапин Борис Федорович 8 стр.


- Волнистая тамга? - ответил он. - Да они метят волнистым тавром своих баранов. Эти туркмены. А таджики метят по-другому - кривой загогулиной. Выходит, они гнали своих собственных баранов. Дурачье! Стоило им пощупать шею баранов, когда угоняли, они догадались бы по тавру, что ветер принес их обратно на правый берег. Шутка сказать, пригнали своих баранов прямо в пост.

Снова начинался жаркий день. Ветра не было. Я взял лодку и поехал на свой гидропункт, где белела разоренная палатка.

Памирский опиум

В середине июня я приехал в область Ишкашима. Ночевать пришлось в поселке Нют. Я лежал на плоском камне возле обрыва и прислушивался к ровному грохоту реки, протекавшей где-то внизу. Рядом со мной спал тов. Ветхоносов - член чрезвычайной комиссии по борьбе с опиокурением на Западном Памире. Цель его командировки заключалась в прекращении ввоза опиума из Читрала и афганского левобережья Пянджа на советскую сторону.

Работа его комиссии - она образовалась в начале июня - с самого начала была обречена необычайным трудностям. Курение опиума за последние годы получило среди горцев чудовищное распространение. Из ста памирских таджиков, не считая, конечно, детей, восемьдесят пять навек привязаны к опийной трубке. Поэтому бороться с "афиюном" путем преследования курильщиков нельзя. Действовать можно только двумя способами: во-первых, охраняя молодое поколение таджиков от пагубной страсти, во-вторых, пресекая сбыт и перевозку опиума.

Все это было взвешено в комиссии, и соответственную линию принял тов. Ветхоносов. За первый день был арестован Сейид-Камон-и-Яздан-Шо, Шо-Файсаль и Гулом-Али-Шо, содержавшие лавки для продажи сваренного и сырого опиума. Товар, купленный ими за границей по пол-"тули", то есть за половину веса серебра, продавался в их лавках по "серебру за тули".

Трое арестованных были посажены в тесную булыжную "гянджу" - кладовую для зерна, выстроенную на гладком лбу какого-то высокого камня, как избушка на курьих ножках. Около полуночи к месту, где я спал, подошел какой-то таджик в широкой белой рубахе и жилете. Думая, что я сплю, он нагнулся к моему уху и стал громко кашлять и стонать истошным грудным голосом.

Я открыл глаза. Передо мной в звездной темноте стояла нескладная худая фигура, с печальным длинным носом. Это был Шахриар-хан, заведующий местной лавкой Узбекторга.

- Дай мне, товарищ, одну рупию - полтинник, - сказал он. - Честное слово, очень мне нужна, потому что подотчетных трогать нельзя. Опасное дело.

- Зачем тебе она понадобилась, друг, среди ночи? - спросил я.

- Для чего тебе знать, зачем? Ты - хороший человек, зрелый ум, столичный товарищ, от полного сердца говорю - чего тебе стоит одна рупия? Я ведь не хочу тебя обидеть - отдавать ее назад не буду.

Эта грубая лесть и уверенность в том, что я буду обижен, если он возвратит мне долг, подействовали на меня. Я вытащил полтинник и протянул его Шахриару, который что-то пробормотал и, усердно закивав носом, скрылся.

Немного пораздумав, я вскочил и последовал за мим. Спать не хотелось. Мешал раздражающий шум реки. Кроме того, надо сознаться, мне было любопытно узнать, что может предпринять имеющий рупию ночной гуляка здесь, в ущелье Пянджа, на узле высоких гор.

Я побежал к поселку, где среди тополей можно было различить шатающуюся, как летучая мышь, тень Шахриар-хана. Затем вдалеке я увидел полыхнувший отблеск, и тень исчезла. Заскрипела дверь. Заведующий лавкой Узбекторга, повидимому, скрылся в одном из приземистых домиков, мрачно жавшихся на откосе.

Подойдя ближе к домам, я остановился. Передо мной была глубокая каменная стена с маленькой по грудь человеку, дверцей. Из-за двери слышались монотонные голоса и тихий, малооживленный смех.

Я потянул к себе железную щеколду, дверь открылась, и я увидел внутренность дома, освещенную слабыми масляными плошками, вокруг которых сидели и полулежали люди. В лицо мне пахнуло сладким и невыносимо приторным запахом. Я сделал шаг вперед.

Пол комнаты был покрыт черным войлоком. Посредине, на каменном очаге, тлели угли. Воздух был застлан желтым дымом, и я в первый момент не мог сразу разглядеть лица людей, занимавших на кошмах место. У некоторых в руках были трубки, расширявшиеся на конце в большие цилиндрические головы. Обычная будничная картина притона курильщиков опиума.

Сколько я мог разобрать, разговор курильщиков шел о легкомыслии женщин и ненасытности, которую им послал Ночной Див - дух зла. Это один из больных вопросов в Ишкашиме - опиум действует разрушительно на мужскую силу. Увидев меня, однако, они поспешили переменить тему разговора на более высокую и, по их мнению, лучше соответствующую моему достоинству столичного гостя. Никто не выразил изумления, страха или недовольства моим приходом.

- Здравствуйте, товарищ, - произнес по-персидски один из сидевших у очага и ждавших своей очереди курить таджиков. Это был человек с бледным длинным липом и синими губами. - Все ходишь по людям, не спишь? Лучше спать. Что интересного для твоего высокоблагородного глаза в наших горных деревнях?

Я смущенно пробормотал в ответ несколько возражений, так как в его словах мне почудился упрек за мое непрошенное вторжение.

- Теперь ты видел нашу землю - Дом Беды? - продолжал синегубый, не отрываясь глядя на белый огонек плошки. - Посмотрел наш Кухистан, Горную Страну, наши поля, сады и пастбища?

- Товарищ пришел нас ругать за то, что мы курим опиум, - прибавил Шахриар. - Мы - факиры (нищие), плохой народ - глотаем черный дым. Урусы - хороший народ - учат нас истине и рассудку.

После этого он откинулся на войлок и, взяв правой рукой длинный белый чубук, сделал ряд равномерных сильных затяжек, пока не кончилась первая трубка. Левой рукой он поправлял на проволоке кусок опия, плавившийся на светильнике с легким треском.

- Сегодня наш гость не увидит лучшего, что у нас есть, - нашу молодежь, алгиас, алгиас (к сожалению)! - говорил старик с лицом рыбы. - Сегодня наша молодежь ушла на смертное дело.

- Какое смертное дело? - спросил я.

- Они ушли убивать Зверя Судьбы. Умер ишан - Дауд-Шах, наш вождь и святой, родившийся в год Барса.

Я окончательно перестал понимать слова. Старик показался мне просто полоумным.

- Не смотри на меня так, - продолжал он. - В меня не вселился джин. Я в совершенном здоровьи и рассудке. Пусть Саиб-Лавка, Шахриар, объяснит тебе наш обычай.

- У нашего народа счет годам ведется не так, как у других. У нас есть мучаль - звериный круг в двенадцать лет. Счет идет от года Мыши до года Свиньи и затем снова идет с начала. Сейчас год Барана, а потом будет год Обезьяны и год Петуха. От бегства Магомета до сегодняшнего дня прошло сто десять кругов. Вот тебе трубка опиума, товарищ, - как раз подходящая, не большая, не маленькая. Ты должен ее выкурить.

Я лег на кошму и сильной затяжкой потянул в себя воздух из трубки. В горло попал горячий горький дым. Сладко налились тяжестью ноги, а внутри тела стало все плотным и липким. Я закашлялся и отбросил трубку на кошму.

- Теперь ты должен знать, куда ушла наша молодежь, - продолжал Шахриар-хан. - Я расскажу тебе это, потому что ты русский. Никогда не стал бы говорить этого мусульманину, если он не нашей секты и на наш тайный знак - пять раскрытых пальцев - не ответит таким же знаком. Они смеются над переселением душ. Дураки. Хуже неверных.

Шахриар на минуту прервал свою речь и выкурил трубку. Затем он продолжал бесстрастным голосом:

- Когда у нас умирает ишан, душа его переселяется в животное, под знаком которого он родился. Семь дней назад умер ишан Дауд-Шах, проживший шесть мучаль. Он родился в год Барса, и сегодня вся молодежь деревни отправилась убивать барса для того, чтобы облегчить душе ишана обратный переход в человека. Моя жена должна родить. Пусть ишан перейдет в моего сына.

- Отчего же известно, что они убьют именно того барса, который нужен? Они ведь могут убить другого барса.

- Мы хорошо знаем нашего барса. Ишан Дауд Шах - да будет он в мире - имел на лице примету: у него провалился нос. Наши охотники отыскали барса с пятном на носу. Ошибки быть не может.

Выкуренный опиум, духота и клубы приторного дыма подействовали на меня. Я оглядел комнату, где все казалось наполненным контрастами черного и желтого. Нелепая круглая голова трубки делала ее похожей на странную очковую змею. Шахриар держал ее хвост в зубах и ровными затяжками сосал огонь из светильника. Я провел рукой по лбу, покрывшемуся холодным потом. В ушах стоял какой-то отдаленный шум, не разрушивший, тем не менее, впечатления абсолютной тишины, наступившей в мире. Все тело было липким и чесалось.

"Э, да ты, брат, пьян", - пронеслось у меня в голове.

В этот момент заговорил Шахриар-хан. Голос его был медленным и то усиливался, то утихал:

- Для чего все это - комиссия, милиция, тюрьма? Для чего все это, товарищ, скажи мне? Опиум - гора и горе, горе и радость, горб, дорога… и вы хотите запрятать его в тюрьму?.. Скорей лицо ваше станет черным…

Это было невыносимо. Одним прыжком я растворил низкую дверь и, ударившись головой, очутился на воздухе. Луна давно зашла.

Был близок рассвет. На кисее неба висели редкие звезды. Моя голова, в которой вертелись обрывки мыслей, была огромной и тяжелой.

"Какой нынче год? - почему-то вспомнилось мне. - И что принесет Шахриар-хану ревизия Узбекторга… Ах да, - год Барана…"

Затем напряжение, тяжелым свинцом оковавшее мир, разорвалось. Бледным заревом отгорел рассвет. Один за другим изможденные и шатающиеся опиисты выходили из низкой двери. Меня вырвало.

Примечание

…У нас есть звериный круг - "мучаль"… Счет лет по двенадцатигодичным циклам, где каждый год находится под покровительством какого-либо зверя, повидимому, заимствован таджиками от монголов тюрок во времена всемирной империи Чингиз-хана. Змея, Бык, Баран, Рыба, Свинья, Мышь, Заяц, Скорпион - человек, родившийся в год одного из этих животных, обладает и соответствующими свойствами характера. На заданный таджику вопрос: "Сколько тебе лет?" часто можно получить ответ: "Я - Мышь" или: "Я - Свинья".

1931

Подвиг

ПОВЕСТЬ

Глава первая
ИСТОЧНИКИ

Четыре с половиной тысячи килограммов бомб в одного человека.

Не много ли это?

Их обрушил на себя господин капитан Аратоки и все-таки остался жив. Принято считать, что Аратоки - образцовый представитель современной Японии. Все, что мы знаем о нем, - необыкновенно. Обстоятельства, при которых он выплыл на свет, подозрительны и чудесны. Так же, как его страна, он возник из неизвестности и прославился в течение нескольких лет.

Имя Аратоки встречается в списке военно-воздушных экспертов Женевской конференции по разоружению. Недавно в журнале "Джеогрефикаль Ревью" (Вашингтон) я прочел иллюстрированную статью Остина Меррик, посвященную биографии Аратоки. Множество пошлостей, сопровождающих обычно описание чужих стран, нашли себе место и в этой статье. Здесь говорится о загадочном лице Японии, причем упоминаются древние мифы и шестнадцать раз цитируется Лафкадио Хёрн. Приводится авторитетное мнение из новой статьи профессора Шпенглера:

"Везде, где есть уголь, нефть и аодная энергий, куется оружие против фаустовской культуры. Цветные люди овладевают западной техникой… Победив, они забудут достигнутое. Остатки железных дорог будут лежать в запустении и презрении, как теперь остатки великой китайской стены".

Затем идет биография капитана Аратоки, где г. Меррик думает найти подтверждение своим идеям о мире. При первом ознакомлении она звучит странно и не похожа на европейскую биографию.

Глава первая. Аратоки - почти юноша, летчик, из старой дворянской семьи, воспитанник двух культур: Европы и Азии. Он служит в одном из пограничных корейских гарнизонов. Происходит бандитский налет. Геройская воздушная экспедиция.

Глава вторая. Аратоки в плену у бандитов. На розыски его послана эскадрилья.

Глава третья. Аратоки жертвует собой. Он дает сигнал для воздушной бомбардировки, указывая то место, где находится сам. Он готов погибнуть, но вместе с ним погибает и бандитский штаб.

Все это иллюстрировано чудесными фотографиями, которые, неизвестно каким путем, производились в самом разгаре событий. Одна из фотографий изображала момент необыкновенного спасения Аратоки. Дальше был тот момент, когда он, измученный и раненый, но стойкий духом, произнес свои исторические слова. Еще дальше был снимок торжественного приема, на котором Аратоки получил орден Золотого Ястреба.

Здесь был обычный миф, из тех, к которым чувствуют такое пристрастие европейские и американские газеты, - с криками "банзай", упоминанием "харакири" и трюизмом о японском характере.

Многим людям эти мифы казались правдоподобными. Взглянув на карту, они находили некоторое странное соответствие между характером населения и физическим ландшафтом страны.

На зеленой срединной равнине живут светловолосые люди заволжской расы. Их характеризуют редкие брови, толстые носы, широкие улыбки.

Там, где к горным узлам подходит вода, живут народы с лишенными жира волосами, с вороньим носом, сплюснутыми черепами, с жестким выговором и неумеренной склонностью к счастью.

Выше, над уровнем моря и ближе к континентальным морозам, это племя переходит в другую разновидность людей, - у них все черты лица как будто расширены вогнутым зеркалом. Их нельзя представить повернувшимися в профиль.

Таким образом, - пойдем ли мы на север или на юг, - соответственно изменениям в карте на его пути, мы найдем меняющийся человеческий тип.

Людей с деревьями
Я хотел бы здесь сравнить:
Бамбук упрям, горицвет опасен есть,
Глуп подсолнух
И несносна лебеда.

(Адмирал виконт Сатоми).

Глава вторая
ПУТЕШЕСТВИЕ

Я уехал из Москвы ранней весной.

Человек на платформе два раза ударил в колокол.

Я вскочил на подножку вагона. Поезд, ускоряя ход, понесся мимо окраин, мимо сельских советов с выцветшим рыжим флагом на крыше.

Ночью мы проехали верховья Волги. Вокруг поезда появились лесистые холмы. Я увидел разрытые, дремучие и застроенные площадки новых сталелитейных заводов.

Я спал, когда поезд шел покрытой туманом степью Западной Сибири. Проснувшись, я увидел Байкал, сверкающий льдом среди гранитных сопок. Здесь я вышел на станцию. Весенний мороз сдавил мое дыхание.

Я увидел монгольских крестьян в треугольных колпаках, обшитых красным шнуром. Все, что пишут антропологи, было правильно, - у них были куполовидные макушки, небыстрые движения, плоские неподвижные лица. Я увидел ползущие сверху вниз завитки бурятского письма на стенах домов. Тихий город, окруженный холмами.

На рассвете я отправился в санях в Селенгинскую сельскохозяйственную коммуну. То, о чем писали этнографы, оказалось вздором. Бурятские коммунары ничем не отличались от волжских.

Ландшафт изменился. Извилистые и горбатые колеи всползали на вершину Яблоновского хребта.

Из Хабаровска я выехал в район в составе комиссии рабочего контроля. Нас было четверо. Мы видели верховья рек Алдана и Якокута. Две недели работали в городе Томмот, основанном в тундре осенью 1922 года. Здесь население было смешанное и представляло все человеческие типы.

Мы жили в клубе золотоискателей, украшенном ситцевыми плакатами:

"Комсомолец! Увеличивай добычу золота!"

Я приехал на Камчатку. Шла красная рыба. Был на консервных заводах. Кончилась подготовка к сезону. Над немыми еще трубами завода был виден дальний пап Ключевского вулкана.

С Камчатки я возвращался через Японию на пароходе "Хуашан", зафрахтованном Совторгфлотом в Шанхае.

На "Хуашане" велась скрытая война. Матросы и отгрузочная команда были китайцы, капитан - норвежец, был кореец - радист, были японцы - приказчики закупочной фирмы. Презирали друг друга, говорили на ломаном языке, не желая понимать ничего, что не относилось к авралу и к мытью палубы. В камбузе возились четыре повара, обслуживая четыре системы желудков. Капитан ел сандвичи и бифштексы, команда варила себе щи из морской капусты, японцы ели рис и курицу с соей. Каждый, с кем мне приходилось оставаться наедине, считал своим долгом высказать несколько суждений о характере обитателей этой посуды. Говорилось так:

- Китайцы - самая грязная и тупая сволочь, которую видел мир.

Или еще так:

- Макакам свойственна самая тупая и бездарная жестокость. Все они - обезьяны. Ни один японский ученый ничего не изобрел.

Или так:

- Все норвежцы - пьяницы. Тупая и бездарная нация.

- Кореец… ну, посмотрите в его тупые воловьи глаза.

Все, говоря о своих соотечественниках, впадали в безудержное самохвальство или во внезапную пессимистическую брань.

- Мы, норвежцы, - викинги моря…

- Никогда ничего не сделаем, - в нас кипит каша абсолюта. Мы бесхарактерны… (Это говорил капитан.)

- Мы - японцы, - этим все сказано.

Даже стивадор, до удивления похожий на сморчка, вечно пьяный и нудный старичок-японец, высокопарным языком проповедывал пошлую философию.

- Всякий японец есть сын своего народа, - говорил он по-английски с устрашающей авторитетностью. - Каждый японец беззаветно предан императору. Другим народам красота нашего духа недоступна, господин. У нас в каждом крестьянине много веков культуры. У нас есть аграрии, есть социалисты, но каждый - сын своих отцов…

Почти то же, но на другой лад, я ежедневно слышал о японцах от капитана.

- Всякий японец - тайна, - утверждал он. - То, что мы называем у европейцев душой, подменено у японца скоплением инстинктов и страхов: инстинктом подражания, страхом перед бесчестием, страхом перед полицией, соединенными с поистине животным бесстрашием в бою.

С удивительным однообразием и друзья и враги одинаково утверждали вещи, которыми нельзя было не заинтересоваться. Говорилось о самоубийстве вдов, не желавших пережить мужа, о слугах, разрезавших себе живот, потому что хозяина их заподозрили в нечестности. Объясняли японский характер кодексом чести "бусидо", въевшимся в кровь каждого с детства. Приводили в пример восемь благородных поступков Таро, генерала Ноги, подвиг Хироса, порт-артурского героя, который потопил себя на брандере, закрыв вход в бухту.

В этой стране герои возникали, как в царской России чудотворные иконы.

Была, например, далекая тихая пустынь. Небогатый монастырь. Скупые дарители. Монастырь прозябал.

Но в тишине вечеров старательный монах уже сидел над неизвестной миру иконой, краски покрывал мглой веков и в трубочке прилаживал к раме "богородицыны" слезы.

Так и здесь, в глуши далеких колоний, десантных бригад, дивизий, провинциальных островов, на холодном Карафуто, из шестидесяти миллионов людей время от времени появлялся человек, которого объявляли героем.

Я говорил так:

- Часто - это реклама.

- А трое японских солдат, взорвавших себя в Шанхае, - это реклама?

- Еще не доказано, что они себя взорвали, а не их взорвали.

Тогда мне приводили в пример мадам Хираока.

- Это истеричка, - говорил я.

- Но она себя убила!

Назад Дальше