Участковый посмотрел на Ивана, усмехнулся, как показалось Ивану, со значением. Иван подумал, что родня малость перебрала и все эти словопрения могут кончиться для него нехорошо, что парень, видно, оскорбился, они ведь не любят, когда качают права, и вот сейчас он заведется и заберет с собой Ивана, и в соответствующем месте отстучат Ивану бумажку на машинке, чтобы в двадцать четыре часа уматывал на все четыре стороны.
Участковый, однако, ничего не сказал, встал, повернулся резко, как по команде, и пошел к выходу. Весь вид его, похоже, не понравился не только Ивану, но и матери, потому что она сорвалась с места и, перегородив путь милиционеру, сказала одновременно и просительно и властно:
- Нет, так у нас не положено. Раз в гости пришли, садитесь к столу.
Участковый бросил коротко:
- Спасибо. Ни к чему это.
- Знаете что, - сказала мать, - простите, забыла, как вас зовут…
- Лейтенант Шадрин Борис Петрович.
- Так вот, Борис Петрович, вы уж нас не обижайте… Праздник у нас большой. Вы уж поймите.
- Не об этом речь ведете, - сказал лейтенант, задержавшись у дверей. - Мы тоже люди и тоже понятие имеем… Но раз ты вернулся кое-откуда, то зайди по-хорошему: так, мол, и так… А то ведь как получается на практике? Сначала дело новое придет, потом уж самого увидишь. А в районе, между прочим, какое положение создалось? На днях очистили магазин райпотребсоюза, обувную мастерскую, кафе "Буратино".
Мать сделала протестующее движение.
Лейтенант кивнул:
- Не о вас речь. Мы уже цепочку взяли. Но представьте себе, человек из определенных краев вернулся. Вокруг него начинают группироваться старые знакомые… И вот на этом фоне в районе что-то случилось. Вот и начинаешь думать, есть тут связь или нет. Вам это нужно? Нет. И нам, кстати, это не нужно.
- Ладно, начальник, - сказал Иван. - Мы вас поняли… Вы нас тоже поймите…
Участковый пошел к двери. Но мать, видно, не собиралась его отпускать.
- Нехорошо так. Все-таки уважать надо людей… Окажите нам честь, а Ивану доверие… Прошу вас к столу.
Вячеслав Павлович уже пододвигал стул.
- Ну ладно, посижу минутку, - согласился лейтенант.
Через минуту появился штофик с водкой, остатки вчерашнего пиршества. Вячеслав Павлович точной рукой, не целясь, разлил беленькую в мелкие рюмочки.
- Ну, вздрогнем! - сказал он.
Все, даже мать, быстренько вскинули рюмки. Только лейтенант не шелохнулся, все осеклись, замерли, чувствуя разницу между собой и им, таким молодым по возрасту и с виду похожим на всех обычных парней, но являющимся в полном смысле слова представителем власти.
Мать начала очень бодро, настолько бодро, что Ивану показалось, будто это наигранно, она улыбалась и говорила громко, а глаза были потухшие, но вдруг голос ее сломался, и все лицо быстро и сильно побледнело, и рот дернулся, будто она поперхнулась костью.
Она замолчала и села на стул.
- Да что ты, Ната? - сказал Вячеслав Павлович.
Иван удивился этому имени: "Ната". Разве у матери есть и такое имя? Никогда он не слышал, чтобы кто-нибудь ее так звал.
А она между тем тяжело сползала со стула. Иван с опозданием, Вячеслав Павлович на мгновение раньше кинулись к ней. Иван поддерживал ее за руки, старался, чтобы она не упала, с ужасом чувствовал безвольную, неуправляемую тяжесть ее тела. Вячеслав Павлович начал метаться по комнате, беспомощно размахивая руками, что-то искал, что-то неразборчиво бормотал.
Иван с усилием подтащил ее к дивану, подложил под голову подушку, увидел, как набухшие веки начали прикрывать глаза, дотронулся до ее лба, и ему показалось, что лоб холодеет. Вячеслав Павлович увидел лицо Ивана и закричал.
Лейтенант быстро и деловито, как врач, подскочил к матери, склонился над ней, взял руку, нащупал пульс, глазами приказал Вячеславу Павловичу, чтобы тот перестал бегать, чтобы замолчал.
В комнате стало тихо, лейтенант сидел, выражение лица у него было колдовское, а Иван и Вячеслав Павлович со страхом и надеждой смотрели на него, как на врача.
- Прощупывается, - сказал лейтенант. - Но слабенький…
Он покопался в пиджаке, нашел цилиндрическую металлическую коробочку, откупорив ее, сунул матери что-то в рот. Зубы ее были сомкнуты, он стал с усилием разжимать челюсти, но она сама неожиданно открыла рот, по-собачьи, языком взяла таблетку, что-то надтреснуто, неразборчиво прошептала.
- Сейчас, сейчас получше будет, - говорил лейтенант. - Это - хорошее средство, проверенное. Валидол.
То ли средство помогло, то ли мать сама справилась, но лицо ее начало окрашиваться слабым румянцем, она провела рукой по лицу, сказала виновато и тихо:
- Ну вот… напугала всех.
- Вот видите, помогло, - возбужденно говорил лейтенант. - Нелишне иметь при себе. Я иногда в сильную духоту, в жару или как понервничаю сам употребляю, оно кислое, приятное, вроде мятной конфеты…
Он еще раз пощупал пульс у матери и сказал:
- Ну вот, теперь все в порядке… Я уж пойду, пожалуй.
- Нет, погодите, - слабым голосом сказала мать. - Сейчас Слава чаю поставит.
Вячеслав Павлович, весь еще напуганный, сжавшийся, покорно выскользнул на кухню.
Мать лежала на диване, а Иван с лейтенантом молча сидели у большого обеденного стола. Иван сказал лейтенанту:
- Давай, лейтенант, по маленькой - за мать.
Лейтенант посмотрел на Ивана, подумал, согласился:
- За мать выпью… Чтобы не было у нее больше с тобой неприятностей. Согласен?
- Согласен, лейтенант. И чтоб ты ее больше не пугал.
Они чокнулись, выпили. Вячеслав Павлович возился на кухне, чашки звенели, круто, громко закипал чайник.
- Ты, лейтенант, за меня не бойся, - сказал Иван. - Я уже старый. Я вот лет на десять тебя старше. А может, и на сто… Я уже устал, да и здоровье не то, так что можешь за меня не волноваться.
- Только потому, что здоровье не позволяет, - сказал лейтенант.
- Не только. Есть еще много, много других причин, да ведь мы еще не сошлись так близко, чтобы рассказывать.
- А близко нам и не надо, - сказал лейтенант.
Вячеслав Павлович уже принес чай, пироги, варенье.
Пропустили еще по одной перед чаем. Попили чаю, не торопясь, поговорили о чем-то незначащем, неважном.
- Где живете-то? - спросил неожиданно Вячеслав Павлович.
- Между небом и землей, - усмехнулся лейтенант.
- То есть?
- А вот так. Обещали дать с назначением, но уже год тянучка идет. Холостой, семьи нет, вот и таскаюсь с квартиры на квартиру по углам. А ведь мог в Средней Азии остаться работать. Я в Ташкенте училище кончал. Бывал кто? - спросил участковый инспектор.
- Я бывал, - сказал Иван. - Приходилось.
- Так вот, как приехал из Ташкента, так и не устроюсь.
- Что же это?.. И вас, выходит, обделяют? - сказал Иван. - Не дело. Власть своих не должна обижать.
- У нее все свои, - сказал лейтенант.
- Выходит, что и я свой?
- А то какой же? Ты, можно сказать, нарыв на теле общества, но свой.
- Спасибо за комплимент, начальник.
- Да нет, я не в настоящем времени имею… Я имею в прошедшем. А то кто ж ты был, как не нарыв… Роза, что ль, чайная?
- Ну, опять пошли не в ту степь, - сказал Вячеслав Павлович. - Конечно, нарыв, а то кто же, только был нарыв, да лопнул. А теперь новая кожа наросла. Не так ли, товарищ лейтенант? А с квартирой безобразие.
- Оставайтесь у нас, - сказала мать. - И места много, и Иван у вас под рукой. Чуть набедокурит - сразу за шкирку.
- А что, - сказал Иван, - идея. По крайней мере, не соскучитесь.
Все улыбнулись, и лейтенант тоже, но как-то невесело. Он поднялся с места, но Ивану показалось, что скорее по необходимости, чем по желанию… Видно, не так уж и хотелось ему уходить из теплого, обжитого дома на квартиру, которую он снимал.
- До свидания, товарищи, - сказал он официальным, таким же, как вначале, тоном. Он постоял, поглядел в раздумье на Ивана и добавил тем же тоном, только понизив голос: - А ты, Иван, на днях зайди куда надо. Ко мне лично.
- Будет сделано.
- И вообще, - сказал лейтенант, - надеюсь…
- Все будет нормально, товарищ лейтенант, чин чинарем.
- Ну, спасибо и будьте, - бросил лейтенант и ушел.
- Про свое не забывает, - сказал Вячеслав Павлович. - Из молодых, да ранний.
- А что, вроде симпатичный, - сказала мать.
Иван промолчал. Может, и симпатичный. А может, и нет; лично для него, Ивана, все они симпатичные.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Правда, был один. Лет двенадцать назад Иван возвращался из колонии с Урала, отбыв свой срок. Возвращался он к старым друзьям и знал уже заранее, что начнется все снова, потому что тогда ни к чему другому интереса не имел. Но в дороге об этом думать не хотелось.
Была весна, он стоял все время у окна вагона и смотрел с нежностью на то, что давно уже не видел, от чего отвык: на мелькавшие домики, на темные голые поля, на проносящиеся станции, где скорый не останавливается, на мальчишек, что-то громко, возбужденно кричащих вслед поезду.
Зябко ему было, и странно, и одиноко, и интересно… Чувствовал он себя и молодым и старым, глупым, как лопоухий щепок, и хитрым, как травленный на охоте волк.
Шел он сквозь вагоны спокойно и медленно, не прыгая на ходу, не свисая с подножек, никуда не торопясь, а просто так, пассажир, идущий в направлении вагона-ресторана. Ему нравилось идти по вагонам, на секунду заглядывая в чужую жизнь: вот эти спят, а те играют в карты, а третьи пьют вино, а вот девушка на нижнем боковом, в некупированном вагоне. Вот что его интересовало сейчас: не деньги, не работа, не будущее, а девушки, стоявшие у окна, сидевшие у столиков, читавшие, лежавшие на сиденьях, спящие и притворяющиеся, что они спят. И не то чтобы он конкретно чего-то хотел от них, хотя, конечно, и это было, но просто ему было хорошо и радостно, что они есть, вот тут рядом, отделенные от него не стеной, не проволокой, а тоненькой вагонной перегородкой, а некоторые ничем не отделенные.
Он разглядывал их и разговаривал с ними, записывал их адреса, все они сходили на разных станциях, махали ему ручкой, делали грустные глазки, но кто-то там их встречал, ждал, а он ехал дальше. За одной он ухлестывал довольно сильно, она была спортсменка и ехала на сборы. Ее окружали рослые парни с румяными ряшками. Иван таких не уважал: они все казались ему глупыми и занимались не делом. Хоть были они с виду и здоровы, и рослы, и мускулисты, но Иван представлял себе, что если понадобится, если жизнь заставит, то он будет ломать их как захочет и давить, как приземистый, худой волк может задавить любую рослую и мордастую овчарку, даже если у нее на шее болтается несколько золотых медалей. Но заводиться с ними без причины он не собирался, настроен был по-весеннему мирно, да и к чему ему валиться на чепухе?
Но девушка эта, Верка, чемпионка по плаванию, уж больно была хороша. Беловолосая, тоненькая, в синем спортивном костюме, который как бы приравнивал ее к мужчинам, да только не мог приравнять.
Все они, парни и девушки, были в своей спецодежде, в синих штанах и курточках. Эта облегающая одежда к женщинам была беспощадна: если ноги коротки, или толст живот, или что-то еще не так, как надо, то форма только выпячивала все эти недостатки. Она же, Вера, чемпионка области или района, это Ивана не интересовало, была тоненькая, с узкой, детской талией, с сильными, длинными ногами, и казалось, вот так и родилась в этой синей эластичной кожуре. Очень подчеркивал спортивный костюм ее хрупкость и силу, девичество и женственность.
Иван так и эдак подходил к Вере, но она улыбалась ему, как всем, приветливо, но ничего не обещая.
В ресторан она идти отказывалась, а различные байки, которые Иван вспоминал к месту и не к месту, слушала вежливо, но рассеянно.
Спортивные парни смотрели на Ивана искоса, пиво, которое он покупал в станционных буфетах, не пили и, казалось, при первом удобном случае готовы были его отколошматить. Тогда Иван, не любивший ходить на любую охоту в одиночку, нашел себе напарника. В купе к нему подсел молодой азербайджанец. С кавказцами было легче знакомиться, и через несколько часов Иван и азербайджанец были если не друзья, то хорошие приятели. Правда, азербайджанец пил только сухое вино, да и то понемногу, и сильно темнил насчет работы, и на прямой вопрос Ивана: "Где имеешь приварок?" - он отвечал: "Ай, в одном месте".
Разумеется, Иван не раскалывался насчет себя: работал он будто товароведом в одном хорошем месте по распределению после окончания техникума. Было это и культурно и привлекательно для собеседника.
"- А у вас такого-сякого не бывает? У нас этого почем зря не достанешь.
- А чего ж, бывает… иногда в конце квартала…
- Так… может быть, я прямо к вам в случае чего, если…
- Зачем так сложно?.. Я и сам для вас возьму, если будет, и пришлю, потом отдадите…"
Но собеседники не любили неопределенности, они хотели уж все наверняка, зная, что если оставить деньги, то это обяжет товароведа повертеться и достать… Ну, а на всякий случай (хотя как они могли не поверить такому хорошему, отзывчивому человеку?) записывался точный адресок Ивана. Конечно, Иван не преминул показать свое служебное удостоверение, а кто там будет разбираться подробно, что, где и зачем, если синими чернилами на белой картонке написано: "То-варо-вед".
Все чин чином. А иногда и не брал Иван задатка, просто так - на симпатию, на интерес, в счет будущих поставок. Порой и без умысла, не для корысти и махинации, а просто так представлялся людям на их вопрос: "Кем работаешь?" - "Товароведом".
В конце концов кем он был, если не товароведом?..
Азербайджанец же вообще нравился ему. С ним приятно было заходить в купе к девушкам, очень он был мягкий и обходительный. Что азербайджанец может понравиться девушке больше, чем он сам, этого Иван не мог допустить. Так и появлялись они вдвоем в вагоне, где ехали спортсмены.
Азербайджанцу тоже сразу понравилась беленькая Вера, и он с ходу начал "гулять по буфету", - приносил девушке конфеты, выскакивал на полустанках, притаскивал ведра яблок, теплую, как бы подтаявшую картошку.
Допоздна они сидели в ее купе, бесконечно раздражая спортсменов, остря и стараясь выделиться на общем фоне, а она только тихо посмеивалась, оставляя обоим расплывчатые и весьма неопределенные надежды…
Потом она сошла вместе со своими спортсменами, оставив адрес все-таки азербайджанцу, а не Ивану.
Правда, она сказала Ивану: "Будете в Запорожье, заходите". Но адрес не дала. Просто - Запорожье. Спортивное общество "Буревестник".
Да Иван нашел бы при желании, умел он и без адресов находить, да только зачем?.. Зачем все это, когда нет ответного чувства? Так и сказал ей Иван на прощание: мол, всего вам доброго, новых рекордов на благо советского спорта, прыгайте выше всех, ныряйте глубже всех, но ведь выше себя все равно не прыгнешь…
Девушка не поняла, что именно этим хотел сказать Иван, и он не стал пояснять. И ребенку был ясен смысл: какую сильную промашку сделала девушка, не оценив Ивана… Молодой был тогда Иван, глупый и думал, что все должны его ценить. По заслугам. А получалось, что по заслугам ценили его не женщины, а городские, областные и даже республиканские суды… "Ах, все это блажь: и спортсменки, и любовь, и разные варианты, - думал Иван. - Главное, доехать, не наколоться на пустяке, найти своих, немного отдохнуть, погулять - и снова за дело". Потому как что еще он в жизни любит и умеет?
А Верочка стоит на станции, чемоданчик у ног, стоит среди таких же синих, форменных, спортивных и молодых, машет рукой то ли азербайджанцу, то ли Ивану. А может, и всему вагону. Вот подошел автобус, синяя стайка вкатилась в него, вот мелькнула в последний раз в окошке белая кудрявая голова, и автобус скрылся.
- Ну, что ж, друг, - сказал Иван. - Ни тебе, ни мне, а какому-нибудь атлету с секундомером. Пойдем посидим.
И азербайджанец, почему-то до этого избегавший вагона-ресторана, неожиданно согласился.
Они хорошо, спокойно, долго сидели, обсудив Веру и вообще женщин. Азербайджанец сказал Ивану, что есть у него невеста, что как только устроится на работу, получит квартиру, так и вызовет свою девушку, хотя и не хотелось ему ехать в Россию.
- А что за работа у тебя такая? - спросил Иван уже не в первый раз.
Парень помешкал, поглядел на Ивана, будто впервые его видел, будто соображал, стоит он признания или нет, и, убедившись, что Иван все-таки этого, несомненно, заслуживает, сказал:
- А работа простая. Училище МВД окончил, получил звание, назначение, еду к месту.
"Ах, вон что, так вот ты из каких слоев общества!" - подумал Иван и сказал:
- Ну что ж. Такие люди нам нужны.
- Кому нам? - удивился азербайджанец.
- Всем нам, - пояснил Иван. - Обществу.
Они посидели еще часок-другой под мирный перестук колес, попивая красное сладкое вино, запивая его горьким пивом, заедая жестким дорожным бифштексом с застывшим оранжевым фонарем яйца на верхушке.
Азербайджанец рассказал Ивану, что работал на заводе слесарем-сборщиком, что был дружинником в заводском отряде, что у них в городе резня сильно распространена и есть повод, нет повода - чуть что, мужчины за железку хватаются. Вот он и боролся с нарушителями, однажды самого порезали, две благодарности получил, а потом вызвали, предложили по комсомольскому набору, и он пошел. Училище окончил, получил назначение, вот и все дела…
- А почему не в форме едешь? - спросил Иван, сделав наивные глаза.
- Приеду на работу, надену. Зачем людей стеснять, себя обременять?
- Ну, а если в дороге что?
- Если да кабы, во рту вырастут грибы…
- А вдруг вырастут?
- Ну, а вырастут - поджарим. И без формы можно свой долг выполнять.
У Ивана вдруг сердце заныло, и он спросил все так же спокойно и дурковато:
- А без пухи можно долг выполнять? Пуха у тебя с собой?
- Какая еще "пуха"? - сказал азербайджанец не то чтобы с подозрением, а с недоумением.
Впрочем, Иван догадывался, что недоумение - это как бы начальная стадия подозрения. И еще он почувствовал, что вопрос его был лишним, что так, "в лоб", не вызнаешь, а все завалишь, если что и задумал. А он еще ничего и не задумал.
- Ну, какая пуха, - спокойно сказал Иван. - Обыкновенная пушка, пистоль, называй как хочешь. Ты что, в армии не служил, что ль?
- Почему ж, служил. Только у нас там никаких "пух" не было.
- Не знаю, где ты служил, - равнодушно и как бы теряя интерес к теме, сказал Иван.
Однако вскоре прежнее доверие было восстановлено… Иван даже рассказал азербайджанцу о том, как партизанил и как был взят в плен.