Брат невесты, тоже маленького роста, Николай Иванович - помощник колхозного бригадира, человек небойкий, малозаметный, но безотказный, работяга, из тех работяг, на. которых везде воду возят, - неторопливо ходил из кухни в горницу, из горницы в кухню то с белушкой, то с пивным стаканом, то с графинчиком и стограммовой стопкой, продирался за столы, за скамейки, появлялся у порога перед новыми гостями, не забывая ни молчаливых, ни спорящих. Он был, так сказать, главным подающим на пиру, что-то вроде тамады. Но тостов он не произносил, красноречием не отличался, только настойчиво предлагал каждому выпить - и все тут. Отбиться от его угощения было невозможно, он прилипал к человеку, изнурял его своим терпением, не отходил до тех пор, пока тот, в безнадежном отчаянье махнув рукой, не выпивал все, что бы ему ни предлагалось. Считается, что, если на свадьбе нет пьяных, счастья молодым не будет, и Николай Иванович понимал всю глубину ответственности, возложенной на него.
Время от времени он тащил то одного то другого дорогого гостенька на кухню, за печушку, к матери своей, и Мария Герасимовна угощала их чем-то из суденки, по секрету. Появился там и директор льнозавода.
- Откушай-ко! Горит! - шепнула ему Мария Герасимовна.
- Ну? Горит? - обрадовался директор. - Тогда давай, за дальнейший рост!
- Кушай на здоровье!
Выпил директор секретную стопку, повеселел, подобрел к Марии Герасимовне и поговорил с ней.
- Дочка у тебя хорошая - Галя, все планы выполняет и перевыполняет. Сейчас и на сына посмотрел: тоже хороший мужик. Лишнего не болтает, ходит, угощает всех. Все люди у нас хорошие! У тебя двое?
- Двое осталось, девять было. Все умирали до году, - пожалобилась Мария Герасимовна.
- Отчего такое, жилось худо?
- Да нельзя сказать, что худо жилось. Только работала, себя не жалела. Ни одного ребенка до дому не донесла, то на поле родишь, то на пожне, а бывало, что и на дорогу вываливались.
- И оба у тебя мелкие ростом, и Галя, и сын этот, Николай. Отчего такое?
- Поди, оттого и мелкие, - не обидевшись, ответила Мария Герасимовна, - что ни себя, ни их не жалела. Дом большой, скота было много, а мужик еще охотой занимался. Потом овдовела, муж-то на войне остался, смертью храбрых. Да меня еще в депутатки не по один год посылали, тоже угомону не было.
- Куда в депутатки?
- Да в этот, - как его? - в сельсовет.
- Значит, ты и общественную нагрузку несла?
- Несла, как же. На все заседания таскали.
Директор удовлетворенно заключил:
- Оттого у тебя и дети в люди вышли. Николай-то бригадиром?
- Помощником. Не знает уж, как избавиться от этой бедолаги, затаскали совсем.
Выбравшись из кухни, подобревший директор попал в руки правдоискателей.
Три невестиных братана - так зовут здесь двоюродных братьев - работают вместе на дальнем лесозаготовительном участке: один шофером, другой пильщиком-мотористом, третий заведует школьными производственными мастерскими и одновременно преподает физкультуру в восьмилетке. Три человека - три разных характера, а друг с другом не расстаются.
Шофер Василий Прокопьевич - бунтарь по натуре. Он забывает про еду и пиво, как только начинает рассказывать о непорядках в лесу, при этом лицо его бледнеет, глаза блестят и требуют ответа сразу на все вопросы, какие ставит перед ним жизнь. А ездит он широко и знает много.
Другой братан - Ленька, человек веселый до легкомыслия, знает печальных историй не меньше, но непреодолимая жизнерадостность не дает ему надолго впадать в тоску и негодовать из-за каких-то несуразностей жизни. Он любит пошутить, посмеяться и вовремя рассказанным анекдотом смягчает острые разговоры и тяжелое настроение Василия Прокопьевича. Может быть, в этом больше мудрости, чем легкомыслия?
Третий - преподаватель физкультуры - вторит то одному, то другому из братанов. Он легко воспринимает чужие настроения, легко поддается им, и в спорах и разговорах может становиться на любую из сторон. Где перевес там и Михаил Кузьмич. Разгорячится Василий Прокопьевич - горячится и он и еще больше добавляет огня в костер самосожженца; развеселит всех Ленька - и он расскажет подходящий к случаю анекдот.
Я узнал, что жена Михаила Кузьмича называет своего благоверного бескостной миногой. Ей больше нравится шофер Василий Прокопьевич,
Директор льнозавода сам подошел к братанам, сидящим за столом. Они смеялись.
- Ну что, воины, как живется?
- Живем помаленьку! - ответил Михаил Кузьмич.
- Помаленьку нельзя. Вы молодые, вам надо хорошо жить. Время у нас такое. А пьется как?
- Пьем по маленькой, - отрапортовал Ленька.
- Маленькую и я сейчас выпил - хорошо прошла. А смеетесь над чем?
- Над директорами.
- Что такое? - встревожился директор.
- Да вот понимаете, - Михаил Кузьмич повторил анекдот, только что рассказанный Ленькой:
- Угробил у нас один шофер новую машину и вместе с ней директора, стоит в затылке чешет: "Ладно, говорит, директора дадут нового, а вот где я теперь запчасти достану?"
Рассказал и от удовольствия расхохотался снова. Засмеялся и Василий Прокопьевич. А Ленька, моторист, смотрит в глаза директору и ждет, как тот примет шутку. Но директор только нахмурился и задумался. Тогда Ленька рассказал еще один анекдот:
- Расхвастался иностранец своей чудо-техникой. "Смотрите, дескать, что у нас могут делать. Вот, скажем, курица. - Ленька развернул ладошку перед носом директора льнозавода и дунул на нее. - Фу - и вместо курицы яйцо. Фу - опять курица". Тогда наш инженер обиделся и сказал: "Подумаешь, чудо! У нас и не такое могут делать. Вот, скажем, - Ленька опять развернул ладошку, директор!.. Фу - дерьмо. Фу - опять директор".
Братаны все трое дружно расхохотались, а подвыпивший директор льнозавода нахмурился и задумался еще больше и наконец сурово спросил:
- Вы где работаете?
Василий Прокопьевич сразу посерьезнел и пошел в атаку:
- А вам, собственно, для чего нужны наши сведения? Анкетку хотите заполнить?
По недоразумению или по злобе многие считают всех шоферов без исключения "леваками" и "калымщиками", бесстыже подрабатывающими на случайных пассажирах, и "малопьющими" в том смысле, что, сколько ни пьют, им все мало. Василия Прокопьевича ни в каком левачестве не заподозришь: не таков он человек, не тем живет, не о длинных рублях думает. К тому же и возит он не людей, а лес, ему не с кого собирать подорожные.
- Мы работаем в лесу, у нас свои порядки, и мы про них знаем, - запальчиво продолжал он. - А вот вы - директор. Знаете ли вы, что у вас на льнозаводе делается? Знаете? Ваши приемщики колхозы грабят, номера тресты занижают. Вы калымщик, вот вы кто! А ведь в партии, наверно, состоите?
Директор поначалу опешил, но, услышав слова о партии, воспрянул духом:
- Ты вот что, парень, меня критикуй, а партию не трожь!
- Партию я не трожу! - сказал Василий Прокопьевич. - А вы зачем колхозы обсчитываете? Партия с вас все равно спросит. Не прикроетесь!
Весельчак Ленька и Михаил Кузьмич дружно поддержали своего братана.
В разговор о льнотресте немедленно включились соседи по столу, и давний конфликт вышел наружу. Суть его в следующем.
На заводе старое, почти допотопное оборудование, из-за чего при первичной обработке льна получается очень большой, недопустимый по нормам процент отходов. Что бы не прогореть даже при этом древнем оборудовании и выполнить и перевыполнить производственный план (обязательно перевыполнить - для отчетности, для премиальных!), работники льнозавода приноровились умышленно занижать сортность поступающей тресты. А лен - основной источник колхозных доходов. Треста оплачивается государством щедро, и разница в цене за лучший номер, даже за половину номера очень велика. Райком партии установил свой контроль за приемкой льнотресты, первый секретарь сам досконально изучил правила определения сортности льна, но этого контроля оказалось недостаточно. Колхозы и колхозники продолжают терпеть убытки и очень обижаются.
Пиво развязало языки, гости наговорили служащим льнозавода немало резкостей.
- Критиканы вы все, вот что, очернители! - огрызался директор.
А с кухни снова зазвенел высокий нестарушечий голос Натальи Семеновны - и полилась песня про князьев да бояров.
- Ладно, треста трестой, а вы скажите, долго ли у нас в лесу щепки будут лететь? - переключился на новые разоблачения Василий Прокопьевич. Он кричал, чтобы заглушить песню: - Почему везде человек человеку друг, а у нас в делянке один закон: совесть на совесть, кто кого обставит да обсчитает?
В наступление были пущены смазочные масла и горючее, нормы выработки в кубометрах, и километраж, и запчасти, запчасти для машин и трелевочных тракторов - главное, запчасти.
- Почему для одних шоферов запчасти есть, а для других нет? И почему все надо доставать, а не получать, не покупать?
Василию Прокопьевичу подают белушку пива, он принимает ее, не глядя, обеими руками, выпивает всю, до дна, не заметив даже, что пьет и сколько пьет, и, вытирая губы рукавом, продолжает говорить, говорить и спрашивать. В душе его горит страстный огонь правдолюбца, он в запале и уже не видит и не воспринимает ничего, что не касается прямо и непосредственно его производственных бед и обид…
Михаил Кузьмич, заведующий школьными мастерскими, впадая в тот же тон, рассказывает, в свою очередь, что ребят приходится знакомить не с современной техникой, не с трактором, не с бензопилой "дружба", потому что их в школе нет, а с утилем, собранным на кладбищах машин, а то и просто использовать школьников как чернорабочих, только бы, заполнить часы, отведенные для производственного обучения; что зарплата для учителей все еще не упорядочена и многие уходят на лесозаготовки, становятся механиками, шоферами.
Наступило время для Леньки. Чтобы разрядить атмосферу, он вдруг начинает неистово кричать:
- Горько! Горько!
Его крик подхватывают гости из-за других столов:
- Горько!
Молодые послушно встают и чинно-благородно целуются.
- Ну как теперь? - спрашивает Петр Петрович.
- Горько, - не уступает Ленька.
Молодые целуются снова и уже не садятся:
- Теперь сладко? - спрашивает жених.
- Теперь ничего, жить можно!
Все пьют. Петр Петрович тоже поднимает стакан, но бдительная сваха останавливает его, и жених в который уже раз шутит:
- Даже выпить не дают как следует. Если б знал, не женился бы.
Гости с готовностью смеются. Смеется и счастливая невеста. Но разошедшийся Василий Прокопьевич все еще не смеется. Он услышал вдруг сладкоголосую Наталью Семеновну и обрушил на нее остатки своего гражданского гнева:
- Бояры-бояры, а сама тянет из колхоза все, что плохо лежит - то лен, то сено охапками, то ржаные снопы. Прижмут ее - она в слезы: плакальщица ведь, артистка! А когда муж стоял в председателях, от нее никому житья не было. Однажды Ванька Вихтерков подкараулил ее в поле Да забрался под суслон, будто от дождя, ждет, что будет. Причитальница добралась и до этого суслона, снимает хлобук, а он ей: "Хлобук-то оставь, Натаха, а то меня дождь смочит!"
- Брось обижать старуху! - вступился за Наталью Семеновну Ленька. - Наговоры одни, да еще заглазно.
- Я и при ней скажу.
- Чего скажешь, коли сам не видел.
- Я не видел, другие видели.
- Никто ничего не видал.
- Конечно, одни наговоры, - поддержали Леньку сидевшие рядом женщины. - Худославие одно. Ее, Наталью, тоже понять надо.
- Ладно! - начал сдаваться Василий Прокопьевич. - Только ведь сожгла же она недавно соседский стожок на лесной дербе. Все об этом знают…
- Опять все!
- А вы дайте ему договорить! - вмещался в спор Михаил Кузьмич.
И Василий Прокопьевич договорил:
- Деребку эту она скашивала сама не по один год, а тут приходит - сено сметано. Подумала, что это колхоз выкосил и сгреб, ну и подожгла. Срамили ее!.. Вот тебе и бoяры и монастыри с монашками!
Молчун Николай Иванович, главный подающий, слушал, слушал эти слишком серьезные для него разговоры да как грохнет пустым стаканом об пол. Гости от неожиданности вздрогнули: что это с ним, с тихоней? А с ним ничего! Он просто хочет, чтобы молодые жили счастливо. Добиться же этого нетрудно, надо бить стеклянную посуду.
И еще: Николаю Ивановичу тоже поговорить захотелось.
- Вон какую свадьбу отгрохали! - хвастливо показывает он на столы.
А на столах полно сладких пирогов, которых никто не решается трогать, они лежат для украшения. Едят мясо, жареную треску, яичницу на широких сковородках, называемую селянкой, рассыпчатую кашу из овсяной крупы заспы, все соленое-пересоленое.
- Пей горько да ешь солоно - никогда не закиснешь! - сказал дружка Григорий Кириллович.
- Горько!
- Сколько у вас присчиталось в этом году? - спрашивают Николая Ивановича. Вероятно, кто-то почувствовал его неутоленное желание вступить в общий разговор.
- На трудодень-то?
- Да.
- А ничего не присчиталось. Только добавочные платим.
- Совсем на трудодни не выдавали?
- Нет, выдавали, как же.
- Сколько выдали?
- Да ничего не выдали.
- И ты ничего не получил?
- Получил, как же. Не я один.
- Сколько же ты получил?
- Один раз пять рублей под расписку, а другой раз - так.
- А так - это сколько?
- Да рублей двадцать, не больше.
Все идет "как следно быть, все по-хорошему", как и хотелось Марии Герасимовне. Ей самой ни поесть, ни выпить некогда.
Женщины усадили гармониста на высокую лежанку и плясали до упаду, то и дело обтирая потные лица платками и фартуками. Гармонисту обтирать свое лицо было некогда, и за него это делала какая-то услужливая молодая девушка - дроля, наверно.
Дробили с припевками, с выкриками. Особенно отличался кокетливый, не по-деревенски смазливый паренек - почтальон из сельсовета, до того смазливый, что казался подкрашенным, напомаженным. Он знал много современных частушек, которые называл частухами:
Сидит милка на скамейке,
Не достанет до земли.
В кассу я отнес копейки,
Через год возьму рубли.
Наверно, он сам сочиняет эти частухи. Плясали, пока у гармониста не вывалилась гармонь из рук.
Седой бородатый мужик продолжал хвастать своей пластмассовой челюстью, вынимал ее, нечистую, розоватую, с белым рядом зубов, протягивал через стол, но чужую челюсть никто в руки брать не хотел, и он, широко раскрыв рот, водворял ее на место.
Нашлись хвастуны и похлеще.
- В этом году наш колхозный план все-таки утвердили. Пять раз пересматривали в райисполкоме, заставляли переделывать, а на шестой раз утвердили. Правда, от наших первых наметок ничего не осталось. Так ведь что поделаешь: у нас свои расчеты, у них свои - им цифры сверху спущены.
- Мы тоже своего добились - закрыли птицеферму. По пятку яиц в год на несушку выходило. Золотые яички, одно разорение! Разрешили прикрыть.
- Как же план по яйцу?
- Выполним! Пашем на колхозных лошадях приусадебные участки: тридцать яиц с участка подай - и никаких хлопот!
Не обошлось и без охотничьих бухтин.
- Иду это я раз вдоль осеков, гляжу - что-то шевеличча. Вдруг, думаю, заяч? Дай, думаю, стрелю! Стрелил, прихожу - и, верно, заяч.
Добычливого охотника тут же поднимают на смех:
- Бежала овча мимо нашего крыльча да как стукнечча да перевернечча. "Овча, овча, возьми сенча!" А овча не шевеличча. С той поры овча и не ягнечча.
- Самая доходная охота, ребята, все-таки на медведей. Ежели год выпадет ягодной, то и в лесах на каждом горелом месте от малинников проходу нет. Кукуруза, и только! И набирается в эти малинники медведей видимо-невидимо: сладкое любят. Нажрутся они малины и дрыхнут вповалку. А спящих медведей, ребята, можно голыми руками брать. Иду это я раз по малиннику с топором: одному медведю напрочь голову отрубаю, другого глушу обухом по лбу. А ежели какой проснется, так все равно от медвежьей болезни сразу силы теряет, с таким тоже долго чикаться нечего. Прямо на тракторе вывози - столько их вокруг меня положено было.
В минуту, когда разговор шел еще о птицеферме, дружка Григорий Кириллович, вдруг словно бы спохватившись, вышел из избы. Сейчас он вернулся с живой курицей в руках. Соблюдая какой-то древний языческий обряд, он остановился посреди избы, взял курицу за голову, с силой встряхнул ее - и обезглавленная тушка запрыгала по полу, брызгая кровью, теряя перья.
Курицу зажарили и со свежей курятиной и пивом обходили гостей.
В деревне Сушинове этот обряд до сих пор никому не был известен, и в чем его смысл - никто растолковать не смог, но свежая курятинка всем понравилась.
Вездесущий дружка балагурил и колобродил в течение всего вечера, и пил он не меньше других. Дружке все позволено, все прощается. Совершенно по-другому - строго, сдержанно, с достоинством - ведут себя сваха и тысяцкий. Особенно тысяцкий, дядя жениха - здоровенный, высоченный, он словно бы стесняется своего роста и своей могутности. Но дело, оказывается, не в этом. Несколько лет тому назад тысяцкий был в Сушинове председателем колхоза, а такое не забывается. Каждое его слово здесь и поныне должно быть, конечно, дороже золота.
Но ни сваха, ни тысяцкий не уследили за своими подопечными. Под конец напился-таки Петр Петрович. Вероятнее всего, затащил его Николай Иванович по секрету в куть, к матери своей, и та не пожалела самодельного зелья дорогому зятьку.
Напился молодой князь и начал куражиться. Нашел где-то каракулевую шапку, нацепил ее на ухо и кричит:
- Я - Чапай! Кто на моем пути? Всем приказываю: долой!
Испуганно заметались по избе женщины, будто овцы в хлеву, мужики смотрят на нового своего родственника с недоумением, думают: не связать ли и этого, а Мария Герасимовна так и стелется перед ним, заласкивает, улещивает.
- Петенька, Петенька, Петенька!
Расстилает перед ним ковры и молодая княгиня Галя, хватает его за длинные, непроизвольно болтающиеся руки, поддерживает его, чтобы ходули не подогнулись. А князь чванится, хорохорится, рубаху на себе рвет, ваньку валяет.
- Ты кто? - спрашивает он Галю, подбираясь худосочным кулачишком к ее заплаканному розовощекому лицу. - Жена ты мне или нет? Я - Чапай! Понимаешь ты это: я - Чапай!
- Ты, Галька, уйди с глаз, не мельтеши, не дразни его! - шепчет дочери Мария Герасимовна и вытирает Петру Петровичу рот.
- Э, куда я теперь уйду? - вскидывает Галя голову и вдруг ожесточается. В первый раз. - Ну ладно, ты - Чапай, - говорит она мужу. - А только я больше тебя зарабатываю. Понял? Чего ломаешься-то? - И, резко повернувшись, скрывается с глаз.
"Что ж, для начала, пожалуй, неплохо!" - подумал я.
Совет да любовь вам, дорогие мои земляки!
Тысяцкий выкручивает руки молодому князю, своему племяннику, и уводит его куда-то спать.