Тимофей стал говорить об охоте, о рыбалке. И Виктор удивлялся, что Тимофей счету не знает подстреленным белкам, уткам, гусям, глухарям. Диких коз убил, наверно, десятка четыре. А медведей? Ну, на медведей еще не ходил. Зачем они ему, медведи! Ружье хорошее? Да ничего, хорошее, берданка. Пистонов только нигде сейчас не достать, из спичек пистоны приходится делать, а спичек тоже нет. И снова Виктор удивлялся, как из такого паршивого ружья можно стрелять. Пообещал Тимофею, как доедут до места, отдать свою бескурковку со стволами из дамасской стали. Подарок отца. Лежит где-то в вещах запакованная. Только по мишени из нее всего раз пятнадцать и выстрелил. Отец добрый, не рассердится.
- Слушай, Тим, хочешь, будем с тобой дружить? Всегда. Как братья!
Тимофей с готовностью подал руку. И знал, подает не шутя: сказал так сказал.
- Давай! Всегда. Как братья!
И тут же подумал о Людмиле. С нею тоже будет дружить.
Он забыл совсем, что ведет этих людей через грозно молчащую, морозную тайгу поневоле, что в других санях сидят жестокие, обозленные солдаты, которым, наверно, привычно стрелять в человека, и едут они на чужих лошадях, у кого-то отнятых силой; что мать сейчас дома в тревоге не находит себе места.
Ему было по-мальчишески весело, будто он вел обычный обоз с грузом куда-нибудь на дальние прииски. Он за старшего здесь, он прокладывает дорогу! А все остальные послушно едут за ним.
2
Ночь застала их на подходах к Московскому тракту. Уже слышался далекий, мертвящий душу, словно волчий вой, гул многотысячной людской лавины, катящейся к востоку. Но кони, хотя теперь солдаты и рубили их плетьми сплеча, как топорами, переступали всего лишь по нескольку шагов и останавливались, тяжело дыша запавшими, костлявыми боками.
Тимофей отчаянно кричал: "Не бейте! Не бейте же! Они голодные, устали". Но голос его не был слышен.
Ну вырвутся они даже на тракт. А что им даст тракт, когда кони замучены до смерти? Не спрашиваясь, Тимофей повернул в сторону. Тут близко Миронова смолокурка, при ней зимовье. Может, они застанут людей. Может, найдется хоть чуточку корма для лошадей.
Зимовье оказалось пустым, снаружи до половины завеянным снегом. Но в нем на булыжных камнях стояла проржавленная железная печка с голенастой трубой, а у входа, по таежным обычаям, приготовлены сухие наколотые дрова. Была в сторонке и копешка сена, накормить досыта трех-четырех лошадей. Но что это для большого обоза?
И все равно солдаты обрадовались. Завидев постройку, кинулись к ней, обгоняя друг друга.
После ужина, жадного, торопливого, солдаты повалились прямо на голый пол, сбитый из плах. И сразу мертво заснули.
Жену капитана Рещикова с детьми устроили поближе к печке. Сам капитан Рещиков присел к столу, на котором теплился сальный светильничек, отбрасывая лохматые тени на круглые бревенчатые стены и неровный, накатный потолок. Отстегнул от пояса толстую кожаную сумку, вынул из нее стопку тетрадей. Одну в клеенчатом переплете развернул и, взяв непослушными пальцами карандаш, написал несколько строк. Попытался прочитать написанное и вяло отодвинул тетрадь на край стола.
- Куцеволов!.. Поручик Куцеволов!.. - позвал он громко.
Никто ему не ответил. Все спали. Но Рещиков заметил Тимофея. Поманил рукой.
- Парнишка… Ты выведешь?… Выведи! - Он задыхался, раскрытым ртом трудно хватал воздух. - Зачем… Зачем все это? Кому это нужно?… Если я… Это конец…
И медленно сполз со скамьи на пол. Долго бормотал что-то уже совсем бессвязное.
А тетрадь лежала рядом со светильником, тянула к себе Тимофея. Что в ней написано?
Осторожно ступая между спящими солдатами, он прокрался к столу.
Непонятные слова. Странные знаки, буквы…
Тимофей стал перелистывать страницы, иногда вовсе чистые или с большими пробелами. Потом пошли столбцы цифр, чертежи. И снова странные знаки, буквы.
А вот написано по-русски:
"…Земля - шар. Это ныне известно каждому школьнику. И если бы кто-нибудь в наше время сказал серьезно: "Нет, это плоскость, покоящаяся на спинах трех китов", - над ним посмеялись бы. Но отчего древние не могли сразу догадаться, что Земля - шар? И навлекли на себя снисходительные усмешки потомков: "Наивные представления о природе вещей…" Нет! Нет! Умы древних сами по себе не были примитивными. Они были острыми и пытливыми. Но наука о вселенной, как и любая наука, необходимо должна была пройти свой путь развития. И не могли древние сразу сказать о Земле "шар", не имея еще средств определить и доказать это…"
Запись оборвалась. И снова пошли непонятные знаки, буквы, слова, чертежи. А! Вот и опять по-русски:
"…Знаешь ли ты, что такое жизнь? И смерть? Знаешь ли ты, что такое "ничто"? И время? И что было ранее всех начал и что наступит за концом всех концов? Известно ли тебе, где во вселенной верх? А где низ? И есть ли край у вселенной? А нет края - что тогда?
Если ты все это знаешь, ты бог. Если ты не знаешь этого, ты человек. И не тщись, что человеку возможно познать все. Не говори "вечность", "бесконечность", потому что это пустые слова, когда ты не можешь ясно представить себе ни вечности, ни бесконечности. Затем и не дано человеку знать все, что, зная все, он перестанет быть человеком.
А между тем где же порог, до которого положено знать ему и переступив который знать ему уже ничего не дано? Есть ли такой порог? Может ли он быть вообще? Почему вот это мое слово последнее и больше ничего я не должен сказать? И если даже я не скажу, почему новое слово не скажет другой? И если передний сумел пройти два шага, почему идущий за ним по следу не сумеет сделать третий шаг?
Одним, подобно корове, жующей сено, все безразлично, весь мир с его глубинами и звездами. Другие видят свое назначение на земле в безудержном гедонизме. Третьи безрадостно считают дни свои в надеждах лишь на жизнь загробную, потустороннюю. Мне же хочется находиться и внутри земного бытия и за его пределами - жить, все понимая. Мне хочется размышлять над большим и над малым, далеким и близким, над тем, что можно подержать на ладони, и над тем, что доступно лишь воображению. Мне хочется знать…"
Тяжелая рука вдруг больно стиснула Тимофею плечо, рванула его от стола. Качнулся сальный светильник. Лохматые тени побежали по неровному потолку. Сразу словно бы сблизились стены и без того тесного зимовья.
В упор на Тимофея смотрели отуманенные горячим, лихорадочным блеском глаза. Губы, распухшие, обметанные бугроватыми коростами, вяло шевелились.
- Тебе… кто позволил?…
Но рука, сжимавшая Тимофею плечо, вдруг разжалась. Капитан Рещиков, стараясь удержаться на ногах, тяжело облокотился о стол, постоял, покачиваясь, и вдруг рухнул на пол, сметая со стола тетрадь и светильник. В избе стало черно. Тимофей нащупал тетрадь и, засунув ее поглубже к себе за пазуху, пробрался в дальний угол.
Зимовье было наполнено дурманом промозглой, тяжкой духоты. За стеной, снаружи, беспокойно ржали голодные кони. От окна узкой, жалящей струей полз, обжигал ноги морозный воздух. В углах избы потрескивали бревна.
- Боже мой… боже!.. Воздуху!.. Воз-духу!.. - Тимофея полоснул по сердцу отчаянный вскрик. - Дверь… Дверь… Да откройте же скорее…
Это жена капитана Рещикова металась в тяжелом тифозном бреду. С нею рядом спали Виктор и Людмила. Наверно, их тоже вот-вот свалит страшная хворь.
Тимофею не спалось. Он лежал и думал.
Куда бегут эти солдаты, усталые, злые, обмороженные? Они все повторяют с тоскливой надеждой: "В Маньчжурию". Но ведь это чужая земля!
И Тимофею припомнились рассказы матери об отце… Беглый каторжник, "бунтовщик", наказанный царем, сражался на сопках этой самой Маньчжурии, как русский солдат за русскую землю. Он, Тимофей, как и отец, никогда не побежал бы с родной земли, не подчинился бы никакому приказу.
Потом он думал, а хорошо ли он сам поступил, припрятав у себя за пазухой тетрадь капитана Рещикова? Как не считай - украл. В жизни своей он не крал ничего. Ложь и воровство мать ненавидит больше всего на свете. Как он покажет ей эту тетрадь? Надо положить обратно на стол… А если тетрадь та самая книга, которую, говорил Виктор, пишет его отец? Из нее можно будет узнать, как из свинца делать золото. Все равно капитан Рещиков где-нибудь потеряет тетрадь. Он в бреду, ничего не помнит…
Холод от окна полз по ногам, забирался под одежду. Тимофей привстал, перепоясался. Не помогло. Печку, что ли, затопить? Дрова еще остались, хорошие, сухие. Огниво и трут в кармане…
Стараясь ступать осторожно, Тимофей пробрался к печке, высек огонь. В неровном свете Тимофей вновь увидел капитана Рещикова, лежавшего у стола. Рядом с ним вповалку спали солдаты. Кто они? Враги! Но какой же враг капитан Рещиков? Просто хороший человек, попавший в беду. Тимофей обещал ему: "Выведу". Капитан надеется, верит.
А солдатам теперь наплевать на капитана. Они, если хоть чуточку и слушались его, так только потому, что тот помогал им быстрей удирать. Когда утром Тимофей выведет их на твердую дорогу, а капитан будет лежать в бреду или того хуже - мертвый, солдаты бросят его на тракте: он им больше не нужен. Вот Куцеволов со своим отрядом карателей еще днем дал ходу. Только его и видали…
3
Дрова в печи разгорелись быстро. От сильной тяги постукивала дырявая железная дверца. Словно красные птицы, заметались по избе огненные отблески. Жгучий жар был приятен.
Снова тонко, пронзительно закричала жена капитана Рещикова:
- Боже мой. Андрюша, помо-ги-и!.. Помо-ги-и-и!..
Угловато взмахивая руками, она пыталась встать. Приподнималась на колени и падала.
Проснулись Виктор и Людмила. Девочка потянулась к матери, заплакала:
- Мамочка моя! Мама!
Цепляясь за дочь, женщина поднялась на ноги. Теперь мать и дочь стояли рядом, озаренные беспокойными сполохами пламени, бьющегося в печи. Зашевелились разбуженные криками солдаты.
Встал Виктор. Пошатываясь от слабости, он все-таки поддерживал мать. Его темные узко посаженные глаза на иссиня-бледном лице вдруг налились страхом. Тонкие губы искривились в беззвучном крике. Тимофей повернул голову и увидел капитана Рещикова. Хватаясь одной рукой за стол, другой он наводил револьвер на свою жену. Прогремел выстрел, багровый клин слепящего огня прорезал полутьму.
- Конец!.. Всему конец…
Будто раскалывая стены зимовья, раз за разом грянули еще два выстрела.
Женщина, подломившись в коленях, оседала, заваливаясь на бок. А вслед за ней, развернувшись вполоборота, упала Людмила. Блики пламени промелькнули у нее на зубах, но выступившая кровавая пена тут же их погасила.
Виктор отпрянул от стены, в страхе прижался к Тимофею. Выстрел, просверливший пулей печную трубу, заставил упасть и его.
- Папа… Не убивай!
Капитан Рещиков выстрелил опять. Теперь в Тимофея. И снова промахнулся. Пуля тупо ударилась в камни, на которых стояла железная печь.
- Прости меня, Верочка! - исступленно выкрикивал Рещиков, стреляя снова и снова. - Прости меня…
Поднялась суматоха. Вскочили солдаты, испуганно хватая лежавшие рядом с ними винтовки. У стола завязалась борьба.
Тимофей с трудом протиснулся между солдатами, выбежал из зимовья. Привязанный к головкам саней, Буланка встретил его прерывистым жалобным ржаньем. Он весь, словно толстой попоной, покрылся залубеневшим белым инеем. Кони выгрызли в санях все до последней соломинки, и теперь чемоданы, узлы лежали только припорошенные снегом.
Со стороны Московского тракта по-прежнему доносился непрерывный гул: двигалась большая, отступающая армия.
В зимовье сухо щелкнул револьверный выстрел. Видимо, капитан Рещиков продолжал борьбу, не давая себя осилить солдатам.
Тимофей торопливо завел Буланку в оглобли. Успеть бы отъехать, пока не хватились. Пешим солдатам его не догнать. А если начнут запрягать своих лошадей…
Он повалился в сани, хлестнул Буланку вожжами. Конь медленно побрел по рыхлому, глубокому снегу.
"Не ускачешь на нем, ежели что, - в тревоге подумал Тимофей. Надсадился. Ноги совсем не поднимает, еле волочит. А тут еще поклажа…"
Тимофей остановил Буланку, натужась наклонил сани - вывалил прямо на снег весь скарб капитана Рещикова.
Косая полоса красноватого света позади него вдруг озарила тайгу. Словно шагнули вперед кряжистые, черные сосны. Распахнулась дверь зимовья, выбежал Виктор, как был в избе - без шапки, в пальто, надетом на одну руку. В другой руке моталась у него отцовская кожаная сумка.
- Эй! Иди сюда! - негромко окликнул Тимофей.
Разве он мог бросить Виктора одного здесь, среди этих разъяренных солдат, среди врагов?
- Садись. Скорей. Пока не заметили…
- Ты куда? - Виктор, задыхаясь, подбежал к Тимофею. Не решаясь сесть в сани, он шагал рядом, держась за отводину. - Почему уехал? Остановись.
Виктор схватил вожжи, потянул их на себя, пытаясь остановить лошадь. Он спотыкался в глубоком, сыпучем снегу, прерывисто всхлипывал от отчаяния.
- Поедем к нам. - Тимофей рванул Виктора за руку, втащил в сани. Молчи…
- Нет! - испуганно вскрикнул Виктор. - Там же папа! Они его убьют…
- А он тебя убьет. Он же и в тебя стрелял!
- Папа больной… Он не помнил, что делал. - Виктор захлебывался слезами. - Там Люда… мама. Может, они еще живы. Остановись… Ты должен! Там кровь. Я боюсь… Они убьют папу. Куда я тогда?
На сдавленные вскрики Виктора тайга отзывалась глухим, осторожным эхом.
- Слушай! - зло сказал Тимофей. Он навалился всем телом на Виктора, заломил ему руки. - Молчи! Не то придушу. Едем к нам. Больше некуда. И молчи. Молчи!
Он на разные лады вбивал в уши Виктору эти слова, томясь жалостью к нему. Убеждал, что иного пути нет, что они оба погибнут, если вернутся сейчас в зимовье. А Виктор не слушал Тимофея и все пытался выскользнуть из-под него.
В борьбе Тимофей не заметил сразу, что сани стоят на месте. А когда это понял - увидел, как Буланка, будто кланяясь, повалился на передние ноги, судорожно ткнулся мордой в снег.
- Буланка! - Тимофей, оставив Виктора, выскочил из саней, кинулся распускать супонь на хомуте. - Буланка, я сейчас…
И с ужасом сообразил, что все напрасно. Ломаясь, затрещала оглобля. Дуга задралась концами вверх…
Тимофей стоял потупясь. Ему тяжело было глядеть, как мучается Буланка.
Но ждать нечего. Идти пешком? В ночь, в таежную глушь, в палящий мороз? А что делать? Надо уходить скорее, скорее…
- Идем, - сказал Тимофей, наклонясь к Виктору. - Мы же пообещали быть как братья. Ну?
- Нет, вернемся. - От холода у Виктора постукивали зубы. - Я не могу…
- Тогда уйду один, - с угрозой сказал Тимофей. - Нельзя нам здесь оставаться. Возьми мою шапку.
- Нет…
- Ну, как знаешь, я пошел, - сказал Тимофей.
Потянул еще раз Виктора за руку. Отпустил. И больше не оглядывался, хотя долго еще слышал голос Виктора:
- Тимка-а-а!.. Вернись!
Промятая в целинном снегу двумя десятками проехавших подвод дорога за ночь смерзлась, окоченела неровно. По узким, глубоко прорезанным полозницам идти было тяжело. Тимофей оступался, падал. Часто прислушивался: нет ли погони?
В лесу стояла сторожкая, ночная тишина.
Тимофей сбавил шаг. Но спокойнее на душе у него не стало. Одна тревога сменилась другой.
Он думал, что очень нехорошо поступил, бросив Виктора. Пропадет парень. Кому он нужен? "Будем дружить… Будем как братья…" А братья или друзья разве так поступают в беде? Быстро он свою дружбу пообещал и быстро от своего обещания отказался.
И с еще большей тревогой в сердце он подумал, что неизвестно: может быть, маленькая Людмила осталась жива? А кто ее перевяжет? Почему он, Тимофей, не подполз к ней, не заглянул в глаза? Он же сильный, он сумел бы помочь ей.
И почему он кинул, оставил подыхать Буланку одного? Почему не снял с него всей упряжи и не попробовал поднять, поставить на ноги? Как он придет домой без коня? Что скажет матери? Парень, а получилось у него все по-бабьи!
Вернуться?…
Тимофей остановился. Позади глухой стеной темнела тайга. Нет, далеко отошел от зимовья. Виктора, конечно, в санях уже нет. Буланке теперь ничем не поможешь. Людмила, если жива, перевязана. Зато его, Тимофея, если он войдет в зимовье, солдаты не выпустят. А могут со зла и убить. Теперь ему дорога только вперед. И он снова зашагал по темной тайге. А радости, что вырвался из большой беды, не было. Будто все, что он делал, делал не так, как следовало бы.
На груди лежала драгоценная тетрадь капитана Рещикова. Наполненная таинственными цифрами и знаками, непонятными словами, она казалась Тимофею тысячью сплошных вопросов, на которые тот, кто взял тетрадь, должен был ответить. И среди этой тысячи на память пришел один: "Знаешь ли ты, что такое жизнь? И смерть?"
На памяти Тимофея в поселке никто из людей еще не умирал. Другое дело звери. Он убивал их, не думая о смерти. Белки, глухари, дикие козы будто и не умирали, а лишь переставали двигаться. Он постоянно слышал и сам произносил слова "жизнь", "смерть", а сокровенного смысла в них не улавливал - слова обычные, как "значит", "понимаешь", "однако". Теперь он неожиданно и впервые увидел Смерть.
Он не знал, какого ответа жаждал капитан Рещиков, задавая свой вопрос. И сам не искал ответа: еще не по его уму было размышлять об этом. Он сейчас просто понял, что смерть - это когда у человека ничего нет впереди, а то, что прошло, для него уже не имеет никакого значения. И еще: это - горе. Очень тяжелое горе. Для тех, кто остался. Если есть сердце у них. Если они сами не камни.
Звезды на небе гасли одна за другой. Наползал морок. Ветер шумливо встряхивал вершины деревьев, сбивая с них плотные комья снега.
"Что наступит за концом всех концов?" - еще припомнилось ему.
Надо дойти вот до этой чернеющей в ночи сосны. Потом до той. Потом еще… И еще… И все время еще… Потому что, если остановишься, - конец… А если пойдешь, после каждой сосны впереди снова будет начало. И надо идти…
…В поселок Тимофей прибрел только к полудню, едва переставляя ноги от голода и усталости. Небо, серое, хмурое, низко нависло над тайгой. Сыпалась колючая, мелкая изморозь. С реки тянул ветерок, а на открытых местах струилась белая поземка.
Вчерашние следы все замело, заровняло, будто здесь вовсе и не проходил обоз беляков. Но - непонятное дело - Тимофей не видел у входа в поселок и ничьих свежих следов. Над крышами домов, хотя стоял сильный мороз, не курились дымки. И главное, Тимофея поразила тишина: не слышалось обычного веселого собачьего лая. А когда он поравнялся с первой избой, увидел, что окна в ней запушены таким слоем инея, какой ложится на стекла заброшенных, нежилых домов. Жердевые ворота стояли распахнутыми настежь и слабо поскрипывали на легком ветерке.
Так было и во втором доме. И в третьем. Его изба, четвертая, стояла в ряду последней. Но Тимофей уже угадывал: и там он увидит то же самое.