Настасья разожгла лучины, кинула их в самовар и наставила короткую трубу, наклонив другой ее конец к печному челу.
- Темный их знает, откудова они выехали! Перли, перли по тракту валом! И все с ходу в наш дом. Потому крайние мы. Всяки там были с ними: и недужные и ранетые. У меня по сю пору мельканье в глазах. Тыщи, тыщи!.. Через две избы от нас парня соседского Алеху Губанова было насмерть шашками забили. Пластью, пластью по спине! Вон и деда Флегонта, свекора моего, - кивнула головой в угол, - тоже так прикладами уходили, лежит - глаз поднять не может. А у Кургановских, опять же Савельевских - богатеев, - у тех даже щепоти не взяли. Разве только чаю у них попили. Да, господи, когда ж конец-то им? Или сызнова еще пойдут?
- Амба! Не пойдут. Никогда больше не пойдут, - сказал Сворень. Подошел поближе к Настасье, снял с себя шапку и пальцем показал на красную звезду. Видишь? Звезда пятиконечная. Пять концов, пять слов. Вот, следи: Российская, Социалистическая, Федеративная, Советская, Республика. Поняла? Так как же своя республика не защитит народ свой!
Но женщина ничуть не повеселела. Пощипывая концы платка, она со страхом поглядывала на шапку, которую Сворень по-прежнему держал в вытянутой руке. Васенин это заметил.
- Что вы, Настасья Петровна, так на звезду смотрите?
Женщина торопливо обтерла губы рукой.
- Да ничо… Ничо… Только вот… Анчихристова, говорят, звезда эта.
И вышла в сени, прикрыв за собой дверь.
- Так… Крепко людям в уши надули! - Васенин пригладил волосы, сел на лавку. - Вот как получается: "Звезда анчихристова"… И думает сейчас Настасья Петровна, думает. У нее беляки все "под ноготь" забрали, а мы, новая власть, чем вознаградим? Покушаем у нее сейчас за спасибо? И только? Васенин ткнул указательным пальцем в грудь Свореню. - Ты вот, Володя, пять концов красной звезды ей показал и объяснил, что они символически означают. Не заметил я радости у женщины на лице. А если бы ты на эти концы показал так: хлеб, конь, корова, мирный труд, спокойный сон - это все Республика тебе гарантирует. Засмеялась бы Настасья Петровна, даром что мужик у нее еще неизвестно где и даром что звезду "анчихристовой" называют.
- Так, товарищ комиссар… Вы, конечно, смеетесь насчет коня и коровы по концам звезды! - с обидой сказал Сворень. - А ведь как же над этим смеяться? Звезда наша - это же…
- Да нет, Володя, не над звездой я вовсе смеюсь. И вообще не смеюсь. Прогнать нам белых - только половина дела. И половина-то, пожалуй, еще самая легкая. А вот как потом - и, главное, быстро - сытую жизнь народу обеспечить, когда в стране разруха полная? Как политику правильно повести, чтобы у людей терпения хватило дожидаться хорошей жизни? И сил бы хватило! И желания самим жизнь эту построить, через все трудности, а вперед! Дать им самим в руки наш "философский камень", который никак не мог отыскать в природе капитан Рещиков!
- Для меня мудрено, ежели философия, товарищ комиссар, - признался Сворень. - Только власть-то наша зачем? Властью своей все и сделаем.
- Так мудреного тут что, - отозвался Мешков, - мудреного нет ничего. Народу вперед всего - чтоб без войны. Народу - чтоб без насильства над тобой. Народу - чтоб один не заедал другого. А насчет власти - вот на это только и власть надо. Для твердого наблюденья.
Вошла хозяйка с миской, полной капусты, светло поблескивающей мелкими льдинками. Сняла с полки несколько тугих, зарумяненных калачей. Поклонилась всем: "Ешьте себе на здоровье". Сама занялась полузаглохшим самоваром.
- "Власть для наблюденья…", "Один чтобы не заедал другого". Ты. Мардарий Сидорович, теоретик, - вполголоса проговорил Васенин, присаживаясь к столу. - Володя, а ну, практически! Какие там имеются при тебе запасы? Выкладывай все, Советская власть, народу! Настасья Петровна, прошу откушать с нами. Детишек, что ли, нет у вас?
- Как нет? Двое. Девочки две, Нюрка да Фимка. По улице где-то бегают.
- Зовите! И деда Флегонта своего подымайте, если не спит, если встать может, за общим столом чаю попить.
Мимо окна на крупной рыси промчался большой отряд конников. За ним еще. И еще. Подковы смачно рубили накатанную снежную дорогу. Хозяйка притаила дыхание. Сворень самодовольно подмигнул ей: "Не бойсь, свои!" И женщина в первый раз при них засветилась улыбкой.
11
Потом они долго ходили из избы в избу подряд. И без пользы. Так много прошло здесь белых, что в памяти жителей села все их приметы смешались. Останавливался или нет у кого-нибудь на постой отряд капитана Рещикова, понять было нельзя. Все одинаково грабили, все одинаково издевались.
День переваливал на вторую половину, короткий зимний день. Васенин озабоченно поглядывал на часы. Ему совершенно необходимо было переговорить по селектору с Шиверском прежде, чем оттуда двинется их эшелон. А до железнодорожной станции шагать от села не близко.
Сворень проникновенно советовал:
- Товарищ комиссар, да вовсе напрасно мы ходим, ноги бьем. Если книги эти с места беляки подобрали, здесь они их не бросят. Вам на станцию надо идемте!
- Всякое дело следует доводить до конца.
- Так у нас же нет времени! Дались вам эти книги!
- Всякое дело, Володя, следует доводить до конца, - настойчиво и твердо повторил Васенин. - Времени у нас действительно нет, но…
Комиссар задумался. И решил: пусть Сворень с Тимофеем походят еще по селу, он же с Мешковым уже сейчас направится к станции.
- Только, Володя, смотри! Точно: в сумерках и вам быть на месте. Понимаешь?
- Товарищ комиссар! - Сворень укоризненно развел руками.
И снова изба за избой. Одна, другая… десятая… Сворень крутил головой: "Если бы комиссар не сказал "надо". Сам он явно не верил в успех.
Тимофей ходил, тяжело переставляя ноги. Ему невыносимо хотелось спать. Но еще больше хотелось выполнить приказ комиссара. А веры в это, как и у Свореня, не было.
И вдруг…
- Лежит девчонка кака-то, белыми брошенная, - ответил длиннобородый, суровый с виду старик, встретивший их у порога избы, близкой на выход с другого конца села.
Провел за переборку к некрашеной деревянной кровати. Под стареньким ватным одеялом, сшитым из разных клинышков, лежала Людмила с закрытыми глазами. Девочка дышала редко и тяжело. За спинами Тимофея и Свореня сразу собралась целая ватага ребят - человек шесть, похоже, и свои и соседские. Они толкали друг друга в бока, перешептывались.
- Люда! - позвал Тимофей. И голос у него перехватило. От радости, что жива. И от жалости - как она мучается!
У Людмилы чуть дрогнули веки, но глаз она не открыла. Только еще короче, прерывистее стало дыхание. Дед потащил Тимофея за руку прочь от кровати.
- Не кличь, не тревожь! - сказал сердито. - Вишь, беспамятная она. Вся горит. Грудь насквозь простреленная. Разу еще слова не молвила. Ты ей кто: свой, что ли?
Тимофей молча глядел на Людмилу. Опять вспомнилась страшная ночь в Мироновом зимовье и все, что было потом. "Знаешь ли ты, что такое жизнь? И смерть?…" Нет, что такое жизнь он не знает, а смерть он видит теперь чуть не на каждом шагу.
- Свой, говорю? - повторил старик.
- Нет, не свой, - сказал Тимофей неохотно, чувствуя, что эти слова отдают какой-то неправдой. Среди посторонних сейчас Людмила для него была больше других "своя". - С ними был еще парень, брат ее, годами, как я. И отец - больной, тифозный. Офицер, всем отрядом командовал. В бекешу одет. Где они?
Старик не успел отозваться на эти слова. Кто-то из ребят, давно уже нетерпеливо шмыгавших носами, выдвинулся вперед, застрочил скороговоркой:
- Тут такое было-о!.. Тятька с мамкой в подполье влезли, деда в стайку убег… а… а мы с Ванькой… Вдруг - заходят… Сто человек! Сапоги скрипят, ружья мерзлые… Кинули ее прямо на пол и-и… ходу!.. Лошадей кнутами стегать… Деда после прибег. А она тут… Деда думал, мертвая. Подвинул, а она живая…
- Цыц, ты! - прикрикнул старик. - Ну, да так оно и было. За мертвую попервости и сошшитал. Глянь, спустя время - вижу, кровит девчонка. Ну куды девать? Перевязали. А кто она така, с кем была - ничего мы не знаем. Петька вам чисту правду - кинули ее, как щенка, без всякого имени. А выходит, она офицерска?
- Людмилой зовут. А по отцу - Андреевна. Фамилия - Рещикова, - угрюмо сказал Тимофей.
Ему было ясно. Нет, не бросил бы капитан Рещиков в чужом доме свою дочь прямо на пол, как щенка. Нет, не входил он сюда, сделали это без него. Не входил и Виктор. Он ведь с сестренкой своей по-человечески попрощался бы. А не вошли они оба, стало быть, не могли войти.
Давняя колючка больно царапала совесть Тимофея: неправильно, нечестно поступил он, бросив Виктора в тайге одного. Жена капитана Рещикова погибла, сам капитан тоже, вот и Людмила - выживет ли? Так хоть Виктор бы тогда не погиб! Можно это себе простить? В смерти Виктора никто другой, он, Тимофей, самый главный виновник.
Сворень между тем расспрашивал ребятню, не видел ли все же кто-нибудь из них, чем были нагружены подводы у беляков. Может, сбрасывали солдаты на дорогу ящики, чемоданы с саней? Ребята не видели ничего, в окнах стекла морозом были затянуты. Сворень тихо вздохнул:
- Девчонку-то мы нашли. А книги эти самые? Увезли их дальше. Так, выходит. - Он поглядел на Тимофея: - Знаешь, а ведь, пожалуй, дело-то мы до конца все же довели. Можно теперь и восвояси.
- Так, милай, - остановил его старик. - Милай, а… с девчонкой теперь как же? Раз нашли вы ее, так…
Сворень в замешательстве развел руками.
- Понимаю, деда, - ответил наконец. - Девочку мы непременно забрали бы. Но ведь война идет. А мы Красная Армия, гоним классового врага. Как же мы раненую девчонку в полк возьмем? Вы уж тут полечите ее покуда…
- "Лечите"! А потом? - через плечо старика сердито выкрикнула откуда-то вдруг возникшая молодуха. - Ить белячка она, получается! Нам-то на что же белячка? Знали мы разве? Еще офицерска!
- Дык… - Сворень покраснел от возмущения. - Дык… совесть-то есть у вас? Едва дышит девчонка, а вы ей цвет подбираете: "белячка"! Вы вот фамилию нам свою назовите. Знать, за кем она остается.
Старик степенно разгладил бороду, рукой отвел молодуху.
- Погодь, Варвара! Наше прозвишше - Голошшековы. Я - Евдоким, бабка моя - Неонила. Это сноха. За сыном Семеном. Всякий нас знает. И не волки мы. Девчонку стреляную чичас вам на плечи, ясно, не кинем. Выходим, коль не помрет. Только нам на подкид ее тоже не надобно. Решшикова она - пускай. Голошшековой в жизни никогда и не станет. В семью к нам белячку зачем же? Варвара тут чисту правду. Давайте уговор сразу: вы когда, значит, за ней? И протянул руку ладонью вверх.
Сворень недоуменно подергал плечами.
- Нет - когда? Чтобы взять от нас. - Дед Евдоким настаивал: - Только так, без омману. По-честному! Когда?
- А! В свое время, деда…
И с размаху, только бы поскорей отвязаться, Сворень влепил свою ладонь в ладонь старика.
Вечером, сидя в теплушке быстро бегущего на восток эшелона, уже согревшийся и сытый, Тимофей устало прислушивался к разговору.
- "Пролетариям терять нечего, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир!" Вот, приобретаем! - с пафосом провозгласил Сворень. - Правильно запомнил я слова, товарищ комиссар?
- Кажется, правильно. У меня на цитаты, Володя, память тугая.
- "Приобретут весь мир…" Выходит так, товарищ комиссар, при полном коммунизме у каждого пролетария будет всего сколько хочешь?
- Когда будет "всего сколько хочешь", тогда не будет и пролетариев, сказал Васенин. - Тогда будут только люди, просто люди.
- На жирный кусок повернуть человека нетрудно, - вступил в разговор Мешков. - Этим делом в человеке живот управляет, тут думать не надо. И слов не надо никаких. А чтобы последним сухарем с другим поделиться, совесть требуется. Пока все люди станут люди, пуще всего в них надо совесть воспитывать.
- Живот у всякой скотины, у всякого зверя есть, - наставительно сказал Сворень. - А совесть - только у человека.
- Ну? - произнес Мешков.
- Ну… значит, не по законам живота, а только по законам совести человек и живет.
Мешков сдержанно засмеялся. Кашлянул.
- Для этого зашить либо отрезать начисто живот нужно. Иначе он, язви его, все равно своего требовать станет, бороться против совести! Вот я и не знаю даже, как оно, в будущем? Ох, и ломать надо человеку себя!
- Как же тогда, товарищ комиссар? - растерянно спросил Васенина Сворень. - Ежели так…
- А черт его знает как! - сказал Васенин. - Мешков тоже не зря говорит, он теоретик. И социальную группу, между прочим, определенную представляет. Ушел из деревни в город, а духом рабочим полностью еще не пропитался. Даром что к тому же еще шесть лет на фронтах. Так сказать, остается пока деревенским москвичом. Пролетария каждого еще рукой между ребер пощупать хочет, как корову щупают, проверяют, станет ли прибавлять молоко. Так, Мардарий Сидорович? Ты не обижайся, я ведь это по-дружески. Знаю, с деревней ты начисто все-таки не расстался, сыновья твои пашут землицу-то. И как сказать, закончим войну, не потянет ли тебя обратно? А вообще, Володя, прав ты, конечно: по звериным законам человечество жить никак не должно. И не может уже. Оттого и революции сотрясают всю землю. И давно уже бродит призрак по Европе - призрак коммунизма. Нам до Тихого океана, товарищ Сворень, идти? Точно знаешь?
- До Тихого! Точно.
- По дням, по часам весь наш путь, все бои на пути заранее не распишешь?
- Не распишешь, товарищ комиссар.
- А дойдем до Тихого океана?
- Дойдем! Как же не дойти, товарищ комиссар. Цель наша!
- Ну вот, там об этом снова и поговорим. На самом берегу океана. Глядишь, за дорогу малость и повидней кое-что станет.
- Ну, товарищ комиссар, - разочарованно протянул Сворень. - Вы сегодня чего-то совсем не того… "Призрак" - это из Коммунистического манифеста. А в чем же полная суть коммунизма, который вот уже… - Он пощелкал пальцами, подыскивая слово: - Я чего-то не понимаю.
- У Тихого океана, Володя, у Тихого океана поговорим. Ты мне сам тогда про полную суть коммунизма расскажешь. Да и Тима тоже, наверно… Э-э, он, оказывается, спит! Ну и пусть. Правильно!..
Но Тимофей не спал, хотя и очень устал за этот невероятно длинный день. Он просто сидел, закрыв глаза, и думал. Разговор Васенина со Своренем и Мешковым для него был мало понятен. Он слышал все, но думал свое.
Случалось, говорили о войне люди у них в поселке. И мать, которая была сама на японской войне, много о ней рассказывала. Говорили страшное. А ему страшно не было. Все рассказы словно бы отдавали привычной для таежников охотничьей выдумкой. И вот война сразу, как коршун цыпленка, накрыла, ударила его своим жестким крылом. Не стало матери, не стало своей избы, не стало близких таких и хороших соседей. И он, бездомный теперь, все время идет и идет куда-то. Вон, разговаривают, до какого-то Тихого океана должны все дойти. А ему бы только скорей догнать Куцеволова.
О маленькой Людмиле совсем особая боль. У нее тоже был дом, были отец, мать и брат. И куда-то все вместе они ехали, куда им вовсе даже не хотелось ехать. И вот этот злой коршун их тоже ударил крылом. Людмила лежит простреленная, беспамятная, кинутая нежалостливым людям, чужим, мать сгорела в огне, кто знает, может быть, тогда еще и живая. Отец и брат замерзли где-нибудь в снегу. Война! Только Куцеволов живой и здоровый скачет. Стреляет в людей, рубит их шашкой. Это он война…
Не поднимая век, Тимофей глядел в одну точку. Багрово-красная, она плавала в темноте, скользила то вверх, то вниз. И, все расширяясь, полыхала, как пламя пожара. И сквозь это пламя упорно шел вперед он сам, Тимофей, стремясь непременно догнать, настигнуть Куцеволова и зная, что он его непременно настигнет.
12
А Куцеволов был уже далеко. Стороной, забираясь в предгорья, обошел Черемхово. Он слышал на пути от многих: верховный правитель Сибири адмирал Колчак со своим премьер-министром Пепеляевым расстреляны. В Иркутске действует большевистский Ревком, а за Байкалом вообще творится черт знает что: кипит партизанский котел. Атаман Семенов со своими дивизиями мечется по Забайкалью с запада на восток и обратно, как тигр в клетке. Жанэн, сукин сын, продал Колчака красным, а сам укатил во Владивосток. Так же поступил и прохвост Гайда. Чехословаки совершенно осатанели, не подпускают к железной дороге остатки каппелевских полков, сами едут в теплых вагонах, а русское воинство, хочешь спасать свою шкуру - шагай пешком. Коней давно уже начисто всех позагнали. К черту! К черту цепляться за миф о перемене счастья и возвращении прежней власти. Это крах! И вернее всего было бы, как давно уже задумано, перебежать в Маньчжурию. Не та родина, откуда тебя изгоняют, а та, которая способна сохранить твою жизнь.
Но не так-то просто оказывалось уйти и за маньчжурский щит.
Стремясь не остаться в самом хвосте отступающей армии, Куцеволов вел свой отряд столь быстро, что совершенно забыл о мудром народном правиле: "Тише едешь - дальше будешь". Запаленные кони стали падать один за другим. Тогда он решил сделать хотя бы односуточную передышку, подкормить лошадей. Иначе гибель. В селе, обобранном передовыми частями до последней соломинки, ему под угрозой расстрела целой семьи показали дорогу к покосам, где еще стояло несколько нетронутых зародов доброго горно-лугового сена.
Что ж, морозы немного ослабли, и можно переночевать в лесу, у костров. Потом еще пять-шесть переходов, выбраться напрямую через хребты на старинный Кяхтинский тракт, резануть по нему в Монголию, а там…
Куцеволов чувствовал себя главнокомандующим. С тех пор как он сначала вместе с измученным болезнью капитаном Рещиковым нечаянно отбился от главных сил, а затем уже умышленно остался лишь со своей группой конников, он понял: никому сейчас нет до него дела, живи сам или умирай, как хочешь. Можешь ехать вперед, можешь ехать назад, можешь стоять на месте. И проще бы всего повернуть коней навстречу Красной Армии, сдаться, не бежать в Монголию, в Маньчжурию… Но его отряд был особый - карательный отряд. И не по принуждению, а по убеждению. Много кровавых дел числилось на их счету. Надеяться на милость Красной Армии ни самому Куцеволову, ни его солдатам было нечего. Они это знали. Да и вовсе не о милости к себе помышляли они, а о том, скоро ли снова удастся им пожить в полную волю.
Лесная дорога, близ которой на круглой большой поляне стояли огороженные жердями зароды сена, не была тупиковой. Если поехать по ней и дальше, она снова выводила на тракт, идущий параллельно железной дороге. Что в одну, что в другую сторону от поляны, до ближнего села на тракте было верст по двадцать, по двадцать пять.
Давая команду стать здесь на отдых, Куцеволов послал в обе стороны дозорных. Хотя он был твердо уверен, что вырвался вперед от замыкающих частей по меньшей мере на двое суток пути, привычная для него подозрительность заставляла соблюдать и особую осторожность. Когда армия отступает, бежит, ничего не стоят любые стратегические подсчеты.
Они провели на отдыхе ровно сутки, давая коням вволю отъесться на иссиня-зеленом полинном сене, которое сибирские крестьяне ценят выше овса. Удалось и людям выспаться хорошо, глубоко зарывшись в зароды.
Повеселевшие солдаты собирались в путь. Плотно позавтракали вареной бараниной - в селе сумели-таки прихватить овечек, - напились горячего чая и стали седлать коней.