Вечером сел в свой орловский поезд. В Орле, по рассказам попутчиков, уже поспевала в лесах земляника, начинался покос, входило в зенит лето. Радостно было слушать эти разговоры. Я уж и забыл, каким бывает лето в России, ясно же, не такое, как на Диксоне, где мы в июле, макнув раз-другой свое тело в ледяную воду залива, тотчас выскакивали, наперегонки несясь к костру, разложенному тут же на берегу, на камнях, пританцовывая над костром, как папуасы.
Слушая рассказы орловцев, я воображал, как буду бегать рыбачить и купаться на речку, днями пропадать в лесах, забираться в самые дальние и самые диковатые места, где, упрятанная крапивой, томится сладкая малина. Среднерусское лето! Да что там говорить! Разве Крым и Кавказ могут сравниться с летней среднерусской полосой! На юг можно поехать глубокой осенью, в слякоть, в стужу, в преддверии зимы, но лето надо проводить в Средней России, где-нибудь между Рязанью, Курском и Орлом, пропадая днями в лугах, а вечерами на деревенской улице, где к гармонисту так и льнут девчата.
IV
В пригородном поезде мне посоветовали сойти на 86-м километре, пояснив, что я так выиграю во времени. Из-за ремонта путей пригородный поезд тащился черепашьей скоростью. Напившись воды в будке путевого обходчика, пошел к большаку. Хорошо было в июньском поле! Тишина, нависшая над рельсами, сливалась с полуденной дремотной тишиной дороги, ближнего леса. Она, казалось, держала недвижно всю даль.
Мне хорошо была знакома дорога, на которую вышел. Пацаном не раз с матерью возил в райцентр на старой подслеповатой лошади Груше колхозное молоко. Помню, каждый день с утра меня охватывало беспокойство. Я торопил мать, чтобы она побыстрее запрягала лошадь.
Мне нравились поездки с матерью на станцию, безостановочный скрип колес, равномерное потряхивание лошадиной гривы, подрагивание длинных и крепких мускулистых ног… Иногда мне хотелось, чтобы мать ошиблась дорогой и мы бы не попали в райцентр, а все ехали и ехали куда глаза глядят.
И сейчас, как и тогда, в детстве, я ощутил это странное и непонятное волнение. Мне хотелось одного: все идти и идти под этим млеющим небом, сквозь сладковатые, наливающиеся хлеба. Только теперь я знал, что всякой дороге, какой бы долгой она ни была, приходит конец…
То, что смутно виделось с пригорка, принимало все более отчетливые очертания. Густая зелень деревьев раздвинулась, и навстречу выплыла деревня. Студеное!
С уличной стороны домов бежали легкие изгороди из штакетника, за ними почти в каждом палисаднике нежились на длинных утонченных стеблях яркие сочные мальвы, казавшиеся столь неуместными среди этой простой, незатейливой природы средней полосы России.
Постройки были добротны, просторны, новы. Все это было построено в последние годы. После немцев в Студеном уцелела лишь кирпичная церковь. Горбатые крыши послевоенных землянок сливались с землей. И ночью, даже самой лунной, немудрено было пройти деревню, в которой мы с матерью прожили первые послевоенные годы.
Был полдень. Я перевел дух, напился у колонки и осмотрелся по сторонам. Деревня, казалось, впала в тяжелую послеобеденную дрему. Куда идти дальше? Где искать Бородина?
Мимо прокатил грузовик. На вялые листья деревьев потянулась густая пыль. Я пошел вслед за грузовиком и увидел, как на ближнем лугу женщины в пестрых ситцевых платьях стогуют сено. Завидев меня, праздного, женщины сразу же оживились, повеселели.
- Помог бы, голубчик! - выкрикнула одна.
- Да вы, что ли, не видите, девки, - вступилась другая, - парень в гости, а вы ему работу.
- Им, городским, это полезно!
- Спугнете еще парня, - засмеялась моя заступница, - их и так мало в деревне пооставалось.
Я поставил чемодан, поздоровался с женщинами. Они охотно отозвались и со вниманием и любопытством принялись рассматривать меня.
- Чей же это парень, бабы, - открыто выразила свое любопытство одна из них, утирая раскрасневшееся лицо кончиками выгоревшей косынки.
- Емельяновых, должно, - высказала предположение рябоватая женщина в свободной - видать, с мужниного плеча - гимнастерке.
- Нешто у Емельяновых такой! Ихний Борька и пониже, и пожиже.
Я не мог больше вынести этих смотрин и разговора, который велся словно в присутствии глухого, сбросил пиджак, взял у женщины, стоящей ближе других ко мне, вилы.
- Попробуй, милый, попробуй, - согласилась охотно та.
Я подхватил вилами сено.
- Только смотрите не надорвитесь в горячке, - услышал насмешливый, звонкий голос за спиной.
Забросив навильник на верх копешки, обернулся к насмешнице.
Это была девчонка восемнадцати - двадцати лет: в клетчатой ковбойке, спортивных брюках, закатанных до колен, судя по всему, языкастая, подвижная. Она и сейчас, видимо, собиралась поддеть меня, но, встретившись с моим взглядом, тотчас примолкла.
Женщины, к счастью, вскоре потеряли интерес к моей персоне, даже, казалось, совершенно забыли про меня.
Бегать с вилами было непросто. Я вспотел и скинул сорочку, но сухие былки горячо жгли шею и грудь, и я потужил, что поступил так неосмотрительно, но идти на попятную было стыдно, как, впрочем, и сознаться в том, что навильники с каждым разом становятся тяжелей. Стараясь не подать виду, я продолжал нанизывать сено на свои вилы, как и прежде, и, сгорбившись, присев под навильником, трусил к копне, обливаясь липким противным потом.
К концу работы я еле передвигал ноги. Женщины, многих из которых уже знал по именам, смотрели теперь на меня как на равного. Поставив последнюю копну, они собрали вилы, грабли, узелки и двинулись в деревню… Я успел познакомиться с языкастой задиристой девчонкой Асей, от которой и узнал, что того, к кому приехал, в деревне сейчас нет. Бородин, не как другие мужики, вышел бы стоговать сено, но уехал за каким-то оборудованием для мельницы…
Я не знал, как поступить. Хоть и не люблю телеграммы типа: "Ждите - Встречайте", но, видимо, хотя бы письмом следовало предупредить Бородина. И Ася не могла мне сказать, сколько Бородин пробудет в городе.
И все же я решил наудачу заглянуть к Бородину, дом которого стоял в самом начале проулка и выделялся среди других белой шиферной крышей с высокой телевизионной антенной, напоминавшей нераспечатанный конверт. Раньше мне не приходилось видеть таких антенн.
Я открыл калитку, прошел на небольшой, тщательно выметенный дворик и, присев на пороге, достал сигарету. Позади дома был небольшой сад: яблони, сливы, кусты смородины. В саду неподалеку от омшаника стояли ульи. Хозяин, видимо, не торопился вывозить пчел за деревню, на медосбор.
За садом угадывался овраг. Такой же овраг, кажется, был позади нашего дома, стоявшего в деревне крайним. Быть может, Бородин поставил свой дом на том самом месте, где стояла тогда наша мазанка. Я встал, подошел к ограде. В детстве тот овраг пугал меня своей глубиной, - может, он и не был глубоким, просто мне, маленькому, казался таким; помню, с каким страшно-сладостным чувством, боясь сорваться вниз, крепко держась за ветви терна, заглядывал я в пугающую глубь этого оврага, по дну которого на моих глазах волк тащил задушенного ягненка. Деревенские, собравшись на краю обрыва, кричали, пугали волка, но он крупным наметанным шагом, ни разу не оглянувшись, не утишив и не ускорив бега, словно уверенный в своей безнаказанности, деловито стегал по ярко-желтой весенней глине, только что обнажившейся из-под снега.
Лопухи за оградой были мощные, на толстых стеблях, по пояс. Вот в таких же лопухах играл я с соседкой, эвакуированной из столицы. Как же все-таки звали ее? Я упорно вспоминал имя. А что, думал я, зная имя, можно без труда установить ее адрес. И приехать к ней…
Ну хорошо найду, а дальше что? Что я скажу ей? Вспомнит ли она, теперь уже взрослая женщина, того, меня, не покажется ли ей смешным и вздорным мой лепет о наших детских шалостях и забавах.
Но как же все-таки звали ее? Не помню. Забыл. Да и сколько мне было тогда? Пять с небольшим? Шесть? Возраст, что и говорить, шаткий, чтобы крепко и верно удержать что-либо в памяти. Но ее-то я запомнил. Может, потому, что она была первой девчонкой в моих играх, первым товарищем. Местные жители не очень жаловали эвакуированных вниманием, относились к ним настороженно, словно боялись, что те попросят у них чего-нибудь лишнего. Соседи были такими же, как и мы, чужаками в этой деревне, и это обстоятельство, наверное, сдружило наших матерей, а нас, ровесников, свели общие игры.
Я не помню, какие игры были у меня до ее приезда. Да и были ли вообще они? Я все время держался возле взрослых. Особенно любил бегать к трактористам, возился с ними в солидоле, мазуте, ходил таким же чумазым, как они. Помню, меня и звали-то Вася Мазурик. Странно, но прозвище это было приятно мне. Распирало от гордости. Я готов был днями ходить немытым, если бы не мать. Схватит за руку - и к чугунку с горячей водой и трет безжалостно щеки, шею, руки мыльником - травой, заменявшей мыло.
С приездом ее я словно забыл про машинный двор, стал держаться поближе к ее дому. Мать не могла понять перемены, что произошла со мной. Меня же безудержно тянуло к этой приезжей девчонке, которую я, кажется, впервые увидел в лопухах за нашим домом. Земля под лопухами была изрыта курами. Они купались в пыли, зарывались в эту пыль, блаженно вытянув лапы, прикрыв мутной пленкой глупые пуговки глаз.
В лопухах, в теплой пыли, усеянной пухом линявших кур, я собирал потерянные ими крупные белые яйца, складывая их за пазуху.
Все тут, в лопухах, было таинственно, загадочно. В них можно было затеряться, укрыться от глаз взрослых. Наши игры мы держали в тайне, боясь, что, узнав о них, взрослые запретят нам сюда забираться.
В тех наших потаенных играх девочка была матерью, я же, как и следовало, отцом. Завернув в тряпицу морковку, девочка баюкала нашу маленькую дочку, подражая кому-то из женщин, знакомых ей. Мои обязанности были смутны. Я должен был ходить на работу - забираться в дальний угол и оттуда спустя какое-то время кричать, что иду домой. Как и подобает жене, она встречала меня, ставила обед, протягивая калачики, нащипанные тут же, под лопухами.
- Что же ты не ешь? Не нравится? - спрашивала строго она. - Мы с дочкой так старались. Правда, доченька?
У нее, кажется, были зеленые, хитрые глаза. Я стыдился ее, и она чувствовала это. Я ел калачики, нахваливая ее обед.
Лопухи доходили почти до самого выгона, избитого копытами коров и коз. Покормив меня и закрыв наш дом, девочка говорила, что пора встречать из стада нашу корову.
Мы подползали к самому выгону и, присев в лопухах, затаившись, не спускали глаз с шумно, горячо дышащих, лениво двигающихся коров. Для себя в этом стаде мы выбрали самую большую и красивую пеструю корову.
- Вот и наша Зорька! - радостно вскрикивала девочка.
У нее было богатое воображение. Присев на корточки, она принималась как бы доить корову, упрашивая ее стоять смирно, отдавать все молоко. Она доила Зорьку и, положив рядом дочку, уговаривала ее не плакать, потерпеть чуток, пока она не управится с коровой.
- Стой, зловредная, - говорила сердито девочка. - Что тебе не хватает? Или мало поела, нахалка?
Тем временем, пока она доила Зорьку, я обязан был нарвать травы для этой ненасытной прорвы. Нужно было выбираться из лопухов. Я делал это всегда с неохотой. На нашем дворе вся трава была срезана серпом, мать набила этой травой большой матрас, на котором спали мы. Приходилось красться через дорогу к Ноздрихе, прозванной так за красный нос. Я боялся эту рослую, шумную женщину, но больше всего на свете боялся ее петуха-драчуна с рваным гребнем, с тяжелыми костяными шпорами.
Торопливо оглядываясь по сторонам, я рвал траву, обжигая ладони, и, не чуя под собой ног, летел назад, в лопухи.
- Где ты пропадал так долго? - напускалась на меня девочка. - Мы уже с дочкой двери хотели запирать. Ну ладно, ужинай, пропащий…
Не помню, как долго продолжались наши игры. Но однажды, придя в лопухи, я не застал ее там. Я ползал между толстых мясистых стеблей и звал ее. Думал, что она хитрит, прячется где-нибудь рядом. Я стал сердиться, кричать, что хватит ей скрываться, что все равно я вижу ее, что пора ей выходить. Но она не отзывалась.
- Что ты кричишь как скаженный, - услышал я над собой зычный голос Ноздрихи, - нет твоей милки. Укатила с матерью к себе в столицу.
Все во мне сжалось от обиды и боли. Как же она так, вдруг, уехала, ничего не сказав мне. Я горько плакал. Словно меня в чем-то жестоко и бесстыдно обманули. Мать утешала меня, посмеиваясь над моими слезами, но лицо у самой было невеселым. Внезапный отъезд соседей, как мне думается теперь, огорчил ее. А вскоре уехали из деревни и мы.
Казалось бы, что мне эта девчонка? Но мне чертовски, хотя я и понимал всю нереальность этого, нужно было найти ее. Такую власть имели надо мной лопухи того, послевоенного года…
V
Шел одиннадцатый час, июньское небо темнело. Я начал приглядывать место для ночлега, решив, что ночь можно передремать на лавке, которая, видимо за ненадобностью, была вынесена из дому в сад. Уже собрался расположиться на ней, как услышал рядом с собой вопросительное покашливание. Кто, мол, пожаловал к нам - звучало в этом покашливании. Обернувшись, увидел сутулого невысокого мужчину в белой рубашке, в пиджаке. По заметно опущенному правому плечу я догадался, что мужчина без руки.
Он поздоровался первым, внимательно присматриваясь ко мне, прикидывая, кто бы это мог быть.
- Я к вам, - сказал я. - Вы писали в "Арктическую звезду". Вот я и приехал.
- Писал, писал, - согласился Бородин, все так же пытливо всматриваясь в меня.
Трудно было в темноте уловить выражение его глаз, но мне показалось, что Бородин вроде бы и не рад моему приезду. Какие-то холодные, сдержанные нотки послышались в его словах. Он, видимо, и сам почувствовал это и теперь старался придать своему голосу больше приветливости, признаваясь, что и не думал и не надеялся, что к нему приедет корреспондент. Ближний ли свет Студеное?
- Да вы проходите, - сказал он, распахивая дверь. - Только осторожнее, не ушибитесь. Лампочку все недосуг в коридоре повесить.
Вслед за хозяином я прошел в темную прихожую, пахнувшую устоявшимся дневным теплом.
Бородин включил свет. Какую-то минуту мы обвыкались на свету, присматриваясь друг к другу.
Бородин был моложе, чем я думал. Высокий лоб, выдвинутый вперед, с заметной ямочкой посередине подбородок. Лицо - открытое, приветливое.
- Располагайтесь. Я тут мигом, - сказал Бородин и тотчас исчез в темноте коридора. Затем я услышал его шаги под окном, звякание ведра о какую-то железку.
Я огляделся. Комната была просторной, хорошо выбеленной. Стол, диван, этажерка с книгами и стареньким "Рекордом" наверху, платяной шкаф.
Со стены, из темной рамки на меня смотрела молодая пара. Супруги Бородины в молодости, предположил я, внимательно вглядываясь в фотографию. Как правило, большинство супругов чем-то походят друг на друга. Искать же общее у этих двоих было бы пустым делом.
Хозяин вскоре вернулся, держа на вытянутой руке шипящую сковородку с яичницей. И только тут я почувствовал, насколько голоден.
Бородин, улыбнувшись, протянул мне полотенце и, захватив черпак воды, проследовал впереди меня во двор.
- Хозяйка в городе! - сказал он, как бы извиняясь. - Вот сам теперь и хозяйничаю. Ну да ничего.
Мы умылись холодной водой и вернулись к столу. Бородин открыл бутылку с водкой и, разлив по стаканам, предложил выпить за встречу.
- Это хорошо, что приехали, - сказал Бородин. - Это хорошо. У меня тут есть что рассказать. Необязательно для газеты. Просто так, но душам поговорить - и то хорошо.
Бородин спрашивал, как показалась мне деревня, расспрашивал про Мурманск, который не видел уже четверть века. Я что знал, рассказал о городе. Бородин молча, все так же кивая, слушал, переспрашивал названия улиц, вспоминая, как называлась та или иная до войны.
Незаметно оба перешли на "ты". Правда, я поначалу стеснялся, но зато, как мне показалось, беседа наша стала лучше клеиться.
- У меня к тебе большой разговор будет, - сказал Бородин. - Но это позже. Ты ведь устал с дороги.
Моих возражений он не хотел слушать.
- Где ляжешь? В хате или на сеновале?
- Пойду на сеновал!
Он вытащил из сундука и дал мне пару чистых больших простынь, большую подушку, байковое одеяло и, подсвечивая под ноги карманным фонариком, повел за собой.
- Ну давай располагайся, покойной ночи.
Лестница тяжело заскрипела под ним. Я улегся, радостно думая, что вот я и в Студеном. И Бородин жив и здоров. И не позже чем завтра узнаю от него то, ради чего он позвал меня.
Свежее сено, которым был забит весь чердак, пахло сильно и сладко. Я был уверен, что сразу же усну, но сон не шел. Я невольно прислушивался к различным деревенским шорохам и звукам. У соседей в сарае сонно заквохтали куры, под стеной дома не спеша прошел кот, на пруду затюрликали лягушки, где-то вдали слышалась гармошка.
VI
Спал я, видать, крепко, потому что Бородину пришлось трясти меня за плечо.
- Не хотел будить, - сказал Бородин виновато, - да мне уходить надо. Еда на кухне, на столе под газетой. А я на луг. Сторосов, бригадир, приходил - на воскресник по сену звал. Надо идти.
Я вызвался пойти вместе с ним.
- Что ты! - изумился он. - Куда в такую рань. Отдыхай.
Но я уже торопливо натягивал брюки, и Бородин не стал спорить.
На скорую руку, стоя, мы выпили с ним по большой кружке холодного молока с хлебом и пошли к месту сбора, бригадному дому.
Часы показывали начало пятого. Небо было хмурым: за ночь натянуло. Гулял прохладный ветерок. Меня понемножку начала пробирать дрожь, пришлось прибавить шагу.
У бригадного дома, крышей своей похожего на терем, сидели в ленивых, расслабленных позах мужчины, всем своим видом выказывая недовольство столь ранней побудкой.
- Привет, ребята, - поднял руку Бородин.
- Привет, привет, - разноголосо отозвались мужчины.
- А это кто с тобой, Василий? - спросил крайний от крыльца.
По строгому начальственному голосу я сразу же определил, что этот рыжеватый и молодой в потертой милицейской фуражке, должно быть, и есть бригадир Сторосов. И не ошибся.
- Это, Денис Ваныч, мой гость из Мурманска, журналист, - поспешил представить меня Бородин.
- Это другое дело, - сказал бригадир, как будто выдавая мне вид на жительство, продолжая придирчиво и бесцеремонно рассматривать меня. - Из самого Мурманска, значит. Далековато. На отдых? Это - дело!
Следом за Бородиным я тоже совершил круг, пожимая по очереди руки всем мужчинам, собравшимся под стеной бригадного дома. Одни жали руку вяло, другие же так стискивали ладонь, будто им дали силомер. Рука Сторосова была большой и тяжелой.
- Кажется, все, - сказал бригадир, поднимаясь с корточек, окидывая нас, собравшихся, словно считая про себя. - Ну, пошли. Бабы после подойдут.
По росистой траве мы тронулись к лесу. Косить предстояло там, потому что на лугах уже все было сбрито машинами, - и колхоз, убедившись, что сена маловато, договорился с местным лесничеством прокосить и ближний лесок.
Косить в лесу было сплошным мучением. К тому же коса плохо слушалась меня, цепляясь повсюду.