Степан махнул рукой и пошел обратно. Яка поглядел ему вслед, постоял и пошел за ним: вспомнил, что поблизости работает пельменная, можно царапнуть стакан-другой "белого". Или самогонки ахнуть у вдовы Кукурузиной. Она злую гонит, "черной тучей" рыбаки прозвали. А может, к Ваньке опять затулупиться? Вон какая там четверть осталась, поди, и убрать не успели. Не надо было вздорить с ним перед уходом, зря обидел мужика, хотя слишком уж довольный он был. Что он сейчас делает?
В проулке, недалеко от пельменной, на него чуть не налетела дурацкая какая-то машина: четыре лыжи, а посередке колесо вертится. И грохочет, дымит.
Яка успел посторониться и в вихре снега разглядел счастливого Сеню Хромкина, божьего человека.
XI
Семья Черновых к вечеру была в сборе и перед ужином завершала свои дневные дела. Сам Чернов мастерил внучке Аннушке из газеты пароход, Марфа в очках довязывала ему новые варежки, Нина и Борис Иваныч, недавно возвратившиеся из кино с дневного сеанса, читали: Борис Иваныч учебник истории, Нина письмо от мужа.
Сидели все на кухне - здесь и уютней, и электричество идет только на одну лампочку.
- В отпуск не сулится? - спросила Марфа.
- Весной, - сказала Нина, вся горячая от волнения, не отрываясь от письма. - "Очень соскучился по всех, но особенно…" В общем, говорит, во сне вижу… Хмелевку, командир обещал отпустить, если сдаст по всем дисциплинам на "отлично".
- Чего сдаст? Аль там школа?
- А я почем знаю.
- Весеннюю поверку, - сказал Борис Иваныч, разворачивая на столе вклеенную в учебник карту… - Для ракетчика это построже школы.
- А он поплывет, если на воду посадить? - Аннушка теребила за рукав деда, разглядывая пароход на его коленях.
- Поплывет, - сказал Чернов. - Как же не поплывет, когда пароход. Намокнет только скоро.
- И утонет?
- Не должно. Бумага вроде бы не тонет. Давай спробуем..
- Давай.
- А ты поменьше мучного ешь, - посоветовала Марфа дочери, - и ужинать перестань, больно уж ты сдобная, всходишь как на дрожжах. Титьки вон из платья лезут, а сзаду-то как две подушки.
- Мама! - Нина залилась по шею краской, оглянулась на брата. Борис Иваныч сидел за столом над книжкой, будто не слышал.
- Чего вспыхнула, оглядываешься? Не чужие! Следить за собой маненько надо. А то до замужества каждый час перед зеркалом, а вышла - и умываться перестала. Вы что это там творите, лиходеи?! - Марфа вскочила, бросила вязанье на лавку и устремилась в чулан, где Чернов с Аннушкой испытывали в тазу бумажный пароход. Воды налили всклень, и она звучно выплескивалась на пол. - Счас же вон отсюдова! Ишь изваздали мне всю куфню! Пошли, пошли! Ох, господи, что старый, что малый… Иван, нешто не протрезвел?
- Не шуми, бабка, не пугай нас. - Чернов вывел за руку Аннушку с мокрым пароходом в другой руке, пошел с ней в горницу, щелкнул там выключателем. - Мы его у галанки высушим, разгладим, и опять он хоть куда.
- Чуть не утонул, - сказала Аннушка грустно. - Бумажный, что с него взять. Возвратившись из кухни, Марфа опять взяла вязанье, а дочери приказала собирать ужин. Борис Иваныч встал и ушел со своей книжкой в горницу вслед за отцом - пока готовят стол, успеет дочитать. А после ужина математику надо приготовить, химию.
Борис Иваныч осенью, сразу по возвращении со службы, хотел уехать в город на завод, - там у него товарищ-однополчанин работал, - но потом уступил настояниям стариков: ты-де у нас последний сын, подожди годок-другой, обглядись после армии, школу закончь, если в город надумал. Были бы старшие с нами, не держались бы за тебя, иди, а то один с фронта не вернулся, другого на самый Урал черт занес, третья и четвертая городскими стали, домой только праздничные открытки присылают да карточки внучат. Вот еще Нина уедет, и совсем одни останемся.
Уговорили, сагитировали и, как зубоскалил балбес Витяй, заинтересовали материально: жилплощадь хорошая, отец раскошелился на мотоцикл, в совхозе началось строительство уткофермы, где хорошо платили. И в вечерней школе дело как будто пошло. Вот только с понедельника, говорят, будет новый историк - сам Баховей, бывший секретарь райкома. Все ученики считают, что радости для школы немного.
Борис Иваныч еще раз посмотрел карту и стал дочитывать главу.
Особых успехов, как Витяй, в этой науке он не обнаруживал, но и неспособным, как Нина, не был. Нина вообще была не склонна к наукам, с трудом окончила семилетку и ушла в доярки, но она была житейски неглупа, любила семью и свою работу. А Борис Иваныч, кроме этого, любил размышлять и уважал математику. Голова у него соображала, но, как замечал тот же Витяй, соображала не скоро и без блеска. Тугодум, словом. Витяй все на лету схватывал, но так же скоро и забывал все, и Борис Иваныч не мог понять этой легкодумности товарища, его беспечности… Знания будто сами прилетали к нему. И так же быстро улетали. А Борис Иваныч заколачивал их в свою голову с трудом, но заколачивал зато навечно.
- Ты что это для воскресенья в книжку вонзился? - спросил Чернов. Он сидел на полу у кровати, укладывая с внучкой в ящик ее игрушки.
- Повторяю, - сказал Борис. - По истории теперь у нас не Мигунов будет, а Баховей. Двоек запросто наставит.
- Это да-а, новая метла, она завсегда… - Чернов с кряхтеньем встал, задвинул ящик под кровать, взял Аннушку на руки и сел у окна на лавку. - Значит Роман Харитоныч учить историю определился? Это так: с нынешним днем не совладал, вернись к вчерашнему, это так, правильно. Значит, там какая-то недоделка. Правда, не сам он догадался, заставили.
Борис Иваныч озадаченно поглядел на отца:
- А какая разница? Сам или не сам, прошлое все равно не переделаешь.
- Да, да, правильно, не переделаешь. Что прошло, назад не воротится. Но опять же и не так, если подумать хорошенько. Вот, к примеру, ставили мы с тобой инкубаторный дом на утиной ферме, одна сторона фундамента у того дома просела на четверть, а дом-то мы уж возвели. Что теперь, ломать его весь и фундамент исправлять?
- Почему?
- Да потому: какой фундамент, такой и дом. Так? Эдак. А мы ломать-то не стали: мы стену с этой стороны на четверть выше вывели, чтобы дом не кособочился, а фундамент укрепили.
- Пример с инкубаторием не знаю, подойдет ли, хотя насчет фундамента ты прав. - Борис Иваныч задумчиво поглаживал на колене книжку. - Какое прошлое, такое и настоящее.
- Не понял ты! - огорчился Чернов. - Совсем не так. Мне что, завтра тоже выпивать?
- Почему?
- Ну как же: раз нонче выпил, значит, и завтра должен выпить? Если нонче не сказал Яке всю правду, значит, и завтра не скажу? Неправильно это, Борис Иваныч. Не так. Хоть нонешний день, хоть вчерашний… Ты чего, Аннушка, возишься, на пол хочешь? Ну, беги, детка, побегай. Во-от. Про что же это мы? Ага, насчет правильности. Ну вот. Хоть нонешний день, хоть завтрашний, хотя бы даже и вчерашний - все от людей идет, от всех нас. Какие люди, такие и порядки.
- А власть?
- А власть - это и есть порядок жизни. И вот мы завоевали Советскую власть, но жизнь еще не сразу стала такой, как нонче. Попервости-то мы об колхозе не думали, единолично жили и все время назад оглядывались. А позади-то у нас помещик, купец да кулак. И никуда больше ты не пойдешь, если единоличник. Вот был у меня нонче Яка, дружок мой. С детства я его знаю, как ты Витяя Шатунова. Бедняк, при Советской власти в люди выбился, а после гражданской десяти лет не прошло, кулаком стал.
- Ты же говорил, середняк.
- Середняк. А оставь его таким еще лет на пять и стал бы кулак. Он шел к тому.
- Но ведь и ты шел туда же.
- И я. Куда мне еще - дорога-то одна. Только я с оглядкой шел: от отца отделился, хозяйство уполовинил, насчет артельного колхоза нет-нет да подумаю. Про войну ли вспомню, про голодный ли год, про беду какую: пожар, мор, смерть свою. Вот, думал, умру нечаянно, и останутся малые дети сиротами. Куда пойдут? Или сгорит дом со всем подворьем в летнюю сушь. Кто поможет? А пожары у нас были частые, а засуха - через два года на третий. Нет, Борис Иваныч, идти нам больше было некуда. А где кулак, там и батрак, это тоже известно.
- А если ни кулаков, ни батраков, а один середняк?
- Как же это: краев нет, а середка есть? - так не бывает.
- Ну, просто крестьянин.
- А просто крестьянин - это колхозник. Или совхозный рабочий. Как мы с тобой.
- У американцев - фермеры.
- Не знаю, я там не был. Опять же Америка не последний день живет, может, тоже придет к колхозам, как знать.
Борис Иваныч улыбнулся:
- Как знать! Кое-что известно. Продуктов они дают больше, чем мы, а народу в сельском хозяйстве намного меньше.
- Это я слыхал. Сам Владыкин нам говорил на занятиях, он не соврет. Хорошо, конечно, приятно, когда сытый и нужды ни в чем нет, но опять же надо подумать и про то, как это достается. У них, ты знаешь, сколько разорилось этих самых фермеров, сколько в город ушло, а?
- Ну и что? У нас тоже в город уходят.
- Уходят. Ну у нас сейчас не от нужды уходят, хлеб, слава богу, едим досыта, работы хватает, у нас лучшего ищут, потому и уходят.
- Немного же тебе надо, хлеб досыта! А мяса, рыбы мало.
- Это да, правильно, мало. Только опять же не в городе его делают, мясо-то, Борис Иваныч! Город его ест, а делаем мы с тобой. Как же мы уйдем? Нам вкалывать надо да вкалывать. - Чернов засмеялся: - Эх, Борис Иваныч, Борис Иваныч, проживи ты с мое и увидишь: не в том счастье. У нас помещик Бурков чего только не имел, а думаешь, ликовал да радовался? Сволочью он был, и для себя, и для других. Или Вершковы. Шестеро мужиков в семье было, и все шестеро - что отец, что сыновья, - звери, глотку перегрызут любому за соломину с ихнего гумна. Да что Вершковы - про свою семью скажу. Пока мы батрачили, дружнее нашей семьи не было, а как малость поднялись при новой-то жизни, оперились, и пошли у нас свары да ссоры, делиться начали, каждую чашку-ложку учли.
- Значит, самый счастливый - это бедняк?
- Зачем бедняк? Голодный счастливым не будет. И раздетый-разутый тоже. Не про то говоришь, Борис Иваныч, про то давно говорили, а решали в революцию да в гражданскую, когда мы с Якой, с Андреем Щербининым да с Межовым, отцом нашего директора, богачей выгоняли. Неужто затем, чтобы самим стать богачами? Тут подумать надо, Борис Иваныч, хорошенько подумать. В дверь заглянула Марфа:
- Ужинать пора, думальщики. - Увидела в углу Аннушку с измазанным лицом, закричала; - Ты что девчонку-то бросил, сивый пес! Ты погляди-ка, чего наделала! - И как клуша бросилась к ней, пораженно взмахивая руками. - Батюшки! Царица небесная!
Аннушка сидела за кроватью в углу, любовалась на себя в осколок зеркала и водила черным пальцем под носом: усы у ней вышли широкие, густые, только слишком черные. У деда усы рыжие, но она не виновата, что таких чернил дома нет, только черные да синие, а синими усы не бывают.
- Господи, и платье все извозила, и руки! - причитала Марфа. - Сидят двое без дела и ребенка не видят! Счас же идите ужинать, щи и так чуть теплые! Да что же это ты, моя внученька, наделала, зачем тебе усы проклятые?..
Чернов и Борис Иваныч, переглянувшись, поспешно вышли.
- А деду зачем? - спросила Аннушка, удивленная огорчением бабушки.
- Дед старый, глупый, вот и отрастил. А ты умненькая. Идем скорее умоемся, моя умница!
Марфа прошла с Аннушкой на руках через кухню, сердито поглядела на Чернова и скрылась в чулане. За ней неохотно пошла Нина.
- Без тебя сделаю, - прикрикнула на нее Марфа. - Поворачиваться надо живей, телка! Готовый ужин собираешь полчаса… Иди, иди, нечего тут!.. Теперича не отмоешь неделю. Иди, говорю, отсюдова!
Чернов подмигнул Борису Иванычу, взял деревянную расписную ложку, хлеб, сказал громко, чтобы до Марфы дошло:
- Ну и щи нонче у нас!.. - Почмокал с преувеличенным восхищением, зачерпнул ложку из общего блюда, хлебнул шумно. - Не щи - объеденье! Должно, баранины мать положила.
Марфа засопела в чулане, но устояла, не откликнулась.
- А пахнут как, до чего хорошо пахнут! Должно быть, молодой барашек или ярочка…
Марфа не выдержала, потекла:
- Откуда ярочка, из колбасы щи-то!
- Неужто? А наваристые какие, пахнут как!.. Чернов ценил кухонные способности Марфы, но хвалил редко, зато когда хвалил, то уж таким голосом, будто в любви ей объяснялся. Сейчас Чернов хвалил шутейно, с намерением загладить вину за баловство Аннушки. Марфа знала это, но все равно ей было приятно: мужик понял свою вину и вот вроде бы прощенья просит, про хорошее говорит, не как другие - вызверятся, ругаться зачнут, оправдываться.
- Все же не понял я насчет бедных и богатых, - сказал Борис Иваныч, не привыкший оставлять дело неоконченным. - И насчет счастья тоже. У тебя и богач и бедняк несчастные.
- Эдак, эдак, - сказал Чернов и постучал ложкой по краю блюда: берите сразу и колбасное мясо. - Не только несчастные, Борис Иваныч, а еще и преступниками могут быть: один по бедности, другой по богачеству. Яка тоже нонче спрашивал, куда мы идем. Вот-де какие дома отгрохали, как у кулаков. Правильно, хорошие дома, всю Хмелевку перестроили заново, а войны не будет, заживем еще лучше, и Советская власть к тому призывает.
- Это понятно: "удовлетворение постоянно растущих материальных и культурных потребностей…" Я не об этом.
- Погоди, не торопись. Ты не про это, а я про это, послушай. Я ведь тоже учусь, Владыкин нам говорит, все дело в экономике, а он не хуже профессора знает. Ты послушай. Новая власть установилась не для того, чтобы оставаться бедняками или сделаться богачами, а чтобы все жили хорошо и счастливо. Положим, для счастья тоже надо не знать нужды, но богатеть должны все наши люди, а не отдельный человек, и это богатство распределять поровну между всеми жителями. Чтобы не было зависти, подлости и чтобы человек при таком богатении облика своего человеческого не терял, из горла у другого кусок не рвал.
- И он будет счастливый? - спросила Нина.
- Нет. Самый счастливый не бедняк и не богач, а тот, который на своем месте стоит и свое дело делает на все сто процентов.
- Не согласен, - сказал Борис Иваныч. - Он не только вкалывать должен, он и жить хорошо должен, а это "хорошо" мы по-разному понимаем. Вам с матерью кажется, что сейчас хорошо, а нам с Нинкой - плохо.
- Зачем плохо? Я так не говорила. Только вот надоело рано вставать. До свету на эту ферму вскакиваешь. И работы ручной много, а заработки зимой маленькие.
- Ну вот, где же тут хорошо - плохо! А несколько лет назад было еще хуже.
- Эдак, эдак, - кивал Чернов, работая ложкой. - Человеку завсегда будет мало. Деды наши жили плохо, мы стали лучше жить, вы будете еще лучше, а вырастет Аннушка - и тоже больше вашего захочет. Человек, он завсегда такой ненасытный.
- Значит, все дело в человеке?
- В человеке, - сказал Чернов. - Говорят, произошел он от обезьянки, а я думаю, что нет, не от одной только обезьянки, а от всей земли, от всей жизни: от травы, от зверей, от скотов, от деревьев, от гадов разных и певчих птиц…
Из чулана вышла Марфа с Аннушкой на руках, села за стол, на лавку, опасливо глядя на Чернова:
- Чего это ты, отец, завел - от гадов и певчих птиц! Окстись!
- Постой, мать, не мешай. Я про что говорю? А про то, что если бы от одной обезьянки, то он и обезьяничал бы до скончания веку а он, если поглядеть хорошенько, то орел, то уж. Один и тот же человек. Вон над Сеней Хромкиным смеются стар и млад, а поговори с ним про его изобретенья, послушай серьезно - котелок у него варит дай бог всякому. И ничего Сеня не боится, когда про свое заветное говорит, орел орлом. А когда казенную работу работает, хлеб возит или другое что - все им помыкают и всех он боится. Или вот еще… Ты чего, Аннушка? - Чернов и не заметил, как внучка слезла с рук Марфы, проползла под столом и вынырнула к его коленям. - Ну, посиди, посиди у меня, только не мешай. Ну вот. Про что же я?..
- Ешь ты, ешь, разговорился, - приказала Марфа. - Сам не ешь и другим не даешь.
- Дед, а у меня тоже вырастут усы, когда буду большая?
Вот и поговори тут про жизнь - никакого простору! Чернов со значением поглядел на задумчиво жующего Бориса Иваныча, сказал внучке:
- У тебя не будут.
- А когда вырасту большая-пребольшая?
- И когда вырастешь - не будут. У женского полу усов не бывает.
- Да? - Аннушка глядела на деда с обидой, вот-вот заплачет.
- А ты погляди на свою маму - нет ведь у ней. И бабушка вон без усов. Аннушка заревела в голос:
- Хочу усы, хочу-у усы! У-у-усы хо-очу!..
Не только разговор закончить, картошки спокойно не мог поесть, так и вылез из-за стола до время. Девчонку успокаивала Нина, квохтала рядом Марфа, убеждал Борис Иваныч, выпячивая свою безусую губу, но все напрасно. Аннушка любила деда и хотела, чтобы у нее тоже были пушистые, щекочущие усы. Чернов взял ее на руки и пошел в горницу, пообещав рассказать сказку. Аннушка успокоилась: она любила сказки.
- Только давай разденемся, ты ляжешь в свою кроватку и после сказки сразу уснешь.
- Усну, - согласилась Аннушка.
Чернов снял с нее платьишко, колготки, а потом отнес за перегородку, где спала Нина и рядом с ее постелью стояла детская кроватка. Чернов сел на постель Нины, спросил, какую сказку лучше рассказать.
- Про дворец, - выбрала Аннушка.
- Ну, про дворец так про дворец. Только ты глазки закрой и лежи спокойно, слушай. И тогда все увидишь, что я буду сказывать. Ну вот и молодец. Слушай. Хлоп-хлоп дворец, соломенный крылец. Как во этим дворце старичок живет да старочка, паренек у них да девочка - сынок Ванюшка, дочка Аннушка…
Старинная, распевная, убаюкивающая, потекла сказка о добрых стариках-крестьянах, у которых были такие пригожие и разумные дети, что бедность им уже не казалась пагубной, каждый день они встречали с радостью, как подарок, и все были счастливы.
Аннушка, смежив веки, дышала ровно и сквозь сон уже спросила:
- А усы?
- Вырастут, внученька, и усы. Вот станешь большая, они и вырастут. Спи.