И вот вся эта надежность и строгость была опрокинута Балагуровым, опрокинута как-то легко, словно Баховей был чем-то несерьезным, надоевшим, ненужным. Очень уж охотно принимали на конференции слова Балагурова о том, что не боги горшки обжигают, а люди, они их делают, и они лучше знают, какой огонь надо развести в печке. У Межова в совхозе дойное стадо на четверть только породное, но в среднем он получает по три с половиной тысячи литров, а в колхозах - по полторы. Так, Сергей Николаевич? И Межов подтверждает: так. Да и по сводкам в районной газете знаю, что именно так, никаких преувеличений.
Очевидные вещи, простые, любой это знает, как же он не поддержит. Охотно! И сделать, оказывается, легко, думай только о материальном эффекте - тогда и богатство придет, и денежную оплату ежемесячную введем, и работать колхозник будет лучше. Мы, мы, мы! И Балагуров развернул целую программу реорганизации хозяйства района. Все обоснованно, с цифрами, убедительно. Щербинин не поддержал его насчет ремесел и кустарей, но согласился, - да, надо учитывать изменившиеся местные условия и максимально использовать местные возможности, а самостоятельность колхозов не должна противоречить общерайонному плану, за выполнение плановых заданий будем строго спрашивать. Надо усилить личную и коллективную ответственность за общее дело, надо всегда помнить о цели, во имя которой мы живем и боремся - мы строим коммунизм, на нас смотрит весь мир, как на свое будущее, и во имя этой великой цели мы должна быть готовы к преодолению любых трудностей.
Искренне, справедливо, Щербинин имеет особое право говорить о трудностях, но пора бы и спокойно поработать.
Дня два или три спустя Межов зашел в райисполком, и Щербинин сказал с огорчением, что был удивлен атмосферой, заданной Балагуровым и утвердившейся на конференции - каждый гудит о своих нуждах, талдычит о корме, о стойле, о земле, о скоте.
А что бы сказал обо всем этом отец? Межову осталось от отца только ощущение теплых коленей да присутствие кого-то большого и спокойного.
- Не спишь, полуночник?
Межов обернулся: мать стояла в дверях его комнаты, румяная с мороза, теплый платок вокруг головы, брови и ресницы поседели от инея, руку оттягивает сумка с тетрадями и учебниками.
- Как ты неслышно вошла, я даже испугался.
- Я думала, спишь, боялась потревожить. Ничего не случилось?
- А что случится. В райкоме с Балагуровым просидел, а потом ужин готовил, газеты вот читал, письмо от Людки. Нашла жениха, приглашает на свадьбу.
Елена Павловна возвратилась в прихожую, стала раздеваться.
Межов вышел на кухню, поставил на электроплитку подогреть ужин.
- И найдет, - сказала Елена Павловна. - Такая молодая, веселая. Не договорился насчет отпуска?
- Балагуров настаивает на поездке к соседям за опытом.
- Поезжай проветрись. Наш Мигунов организует школьную кроличью ферму. И для твоего утятника планирует на лето бригаду старшеклассников. Предлагал Баховею возглавить, тот отказался, взял отряд юных следопытов - это-де ближе к его историческому предмету.
- Иди сюда, я накрываю, за ужином расскажешь.
Елена Павловна поправила гребенкой жидкие уже, серебряные волосы и села за стол.
- Повар ты у меня прекрасный - так вкусно пахнет. Лук, что ли, поджаривал? - Она подула на ложку, схлебнула, почмокала.
- Немножко, да пережег чуть-чуть. Свежий он был вкуснее. - Межов сел с другой стороны стола, придвинул свою тарелку, в которой супу было чуть на донышке: он поужинал раньше и сейчас сел, чтобы составить компанию матери. - Вот новая ферма начнет работать, я тебя свежим бульоном кормить буду, утятами-табака.
- Долго еще до этого.
- С полгода. Инкубаторий заканчивают, оборудование вчера прибыло на станцию. Установим - и в марте заложим первую партию яиц. Маточник у нас теплый, утки начинают яйцекладку. Вот брудергауз немного задерживается, но к первому выводу утят, думаю, поспеет, секретарь обкома обещал помочь со стройматериалами.
- Сильную ты нашел поддержку, Сережа.
- Я не искал, сама пришла. Если бы не эта поддержка, меня бы уже выгнали и фермы никакой не было бы - столько денег всадили в это утководство, Владыкин со мной перестал говорить и о нарушениях не заикается, подписывает наши общие грехи молча. Серьезный старичина, я перед ним мальчишкой себя чувствую.
- Прежний директор у него по струнке ходил.
- Я знаю, мама. Ты ешь, ешь больше, не отвлекайся.
- Да я уже сыта, Сережа, сколько мне надо. К тому же на ночь. Баховея нынче во сне увижу - так и стоит перед глазами, расстроенный, удивленный: ученики обидели!
Межов улыбнулся:
- А я, наверно, всех стариков сразу - и Владыкина, и отца, и Балагурова со Щербининым. Сейчас вот сидел за газетами, о нашей конференции вспоминал и подумал: а как бы отец повел себя сейчас, чью сторону бы занял? Как ты считаешь?
- Трудно сказать, Сережа. За эти годы столько всего мы пережили, сразу не ответишь. Он ведь вместе с ними со всеми работал, можно сказать, воспитал их, особенно Щербинина. Да и Баховей комсомольцем подражал ему во всем, даже ходил вразвалку, как ты сейчас. Он и Щербинину подражал, но тоже внешне. Тот назвал сына новым именем Ким, и Баховей выбрал похожее, только еще мудренее - Мэлор. - Елена Павловна встала, налила себе стакан молока. - Но человек он, безусловно, честный, искренний. Конечно, постарел, отстал, консервативен. Все мы к старости немножко консервативны, что делать. Ты бы, Сережа, все-таки держался поближе к Щербинину. Ему трудно еще почувствовать нынешнее время, привыкнуть, понять вас, молодых, но человек он - редкой чистоты и искренности.
Отец любил его. Давай пить молоко и спать, спать. Завтра опять вскочишь в шесть часов. Посуду я уберу сама.
- Да, первый час уже. - Межов встал, привычно поцеловал мать в щеку: - Спокойной ночи. - И пошел в свою комнату раздеваться.
Уже раздевшись, разобрав постель и выключив свет, вспомнил о статье в районной газете и, в трусах и майке, босиком прошлепал на кухню:
- Учительницу Лидию Гундорову ты хорошо знаешь, мама?
- В общем, знаю. А что?
- Толковую она статью о семье написала. У нее хорошая семья?
- У нее нет семьи - девушка. Теперь вряд ли выйдет: за тридцать уже.
- Странно. Пишет так, будто и любовь большую пережила, и детей кучу вырастила. Видимо, от тоски по семье.
- Вероятно. Детей очень любит, все время отдает им, школе. Где-то в Европе, кажется, в Англии существует закон: в младших классах учительницами работают только девушки, вышла замуж - ищи другую работу. Закон со смыслом, хотя и жестокий.
- М-м, интересно. А ты мудрая, мама, кладезь мудрости.
- Спать сейчас же, разговорился! - И Елена Павловна замахнулась на него ложкой.
Межов шутливо втянул голову в плечи и побежал к себе, нырнул по-мальчишески в постель. И тут же осудил себя за это мальчишество: чему возрадовался? Тому, что в мире существуют разумные суровые законы? Они всегда существовали. Только он как-то не задумывался, что даже такие чувства можно использовать в рациональных целях, причем с успехом и удовлетворением для обеих сторон. И сразу вспомнил о хлебовозе потребсоюза Сене Хромкине, которого на днях увидел на улице за испытанием самодельной машины. Нелепая какая-то машина, мотоциклетный мотор, на лыжах, движителем служит колесо с грубыми лопастями - все сделано вручную, с выдумкой. Человек помешался на технике, а работает в отрыве от нее. Почему бы не использовать эту его страсть? Например, в животноводстве - самый слабый участок по механизации труда. Сделать его механиком по трудоемким процессам - и пусть выдумывает. Почему его до сих пор не приставили к технике? Потому что не принимали всерьез, считали блаженным? Именно поэтому, обычная деревенская косность.
Межов вытянулся под одеялом, приказал себе спать, расслабил все мышцы, подумал о том, что они расслаблены, отдыхают, все тело отдыхает, кровь идет к ногам, они теплеют, дыхание становится реже, глубже, сердце замедляет свою работу, сознание выключается…
Через несколько минут он спал.
XIV
Щербинин надел пальто, шапку, взял шерстяные, связанные Глашей, перчатки.
- А шарф-то, шарф! Опять забыл? - Глаша подбежала к нему, на ходу стянув с вешалки шарф, привскочила, ткнувшись животом в Щербинина, и накинула шарф ему на шею, - Запахни плотнее.
- Нынче вроде не холодно.
- Какой не холодно, окна вон как закуржавели! - И, опять встав на цыпочки, закутала его морщинистую худую шею, застегнула верхнюю пуговицу пальто. - А ты поменьше кури, я угорела за ночь с тобой.
Упрекала, а глаза сияли от любви, от счастья, от возможности заботиться о своем мужике, хозяине дома. Глаша еще больше располнела с беременностью, стала пышной, белой, девичьи, ни разу не кормившие груди стояли торчком - вот-вот проткнут кофточку твердыми сосками. А говорят, сорок лет - бабий век.
- Ну, до вечера. - Щербинин погладил ее по гладким светлым волосам, собранным на затылке в большой узел.
Пешком до центра было минут двадцать, дядя Вася предлагал подвозить его, но Щербинин отказался: утренние прогулки заменяли ему физзарядку, которой он не занимался.
На улице в самом деле было морозно, нос сразу защипало, дыхание вылетело белым паром. И снег под ногами скрипел визгливо, сухо - значит, далеко за двадцать градусов. На Севере он знавал больше сорока, но воздух там суше, разреженный, мороз переносится легче. Только устаешь быстро, но это от питания еще зависит.
У мастерских РТС его догнал большеносый Веткин, главный инженер, весело поздоровался.
- Не пьешь? - спросил Щербинин, подав ему руку.
- Держусь, - сказал Веткин. - Свет увидел. Я ведь, Андрей Григорьевич, рожден инженером, я машины больше жизни люблю, а столько лет трубил председателем. Вот отвык только немного, подзабыл кое-что.
- Ладно, идем, покажешь свои владения. Как здоровье директора?
- Лежит. В прошлом месяце выписали, через неделю второй инфаркт. Теперь, врачи говорят, на пенсию. Да и годы сказываются, шестьдесят скоро стукнет.
Щербинин вздохнул. Он отметил свое шестидесятилетие почти три года назад, тоже пора уходить, но разве уйдешь сейчас, когда столько работы, разве можно уходить, не закончив свои дела? И заканчивает ли кто-нибудь их вообще?
Мастерские здесь были прежние, известные Щербинину, построенные при его содействии и прямом участии еще в тридцатых годах. Делали просторные, с запасом, но потом, видно, и они стали тесноваты, после войны, как сообщил Веткин, пристроили еще одно помещение для мотороремонтного цеха.
Пошли в кузнечный, расположенный рядом с литейкой, в которой было душновато, воняло горелой землей от формовок, из щелей печной рубашки вились зеленые струйки дыма. Сюда Щербинин только заглянул. В кузнечном было свежо, работали мощные вентиляторы, но стоял несусветный шум. Грохали два механических молота и мял железо большой пресс, каких Щербинин не видел. Да и молоты поставлены позже, тогда здесь простые наковальни были, пудовые кувалды в руках дюжих молотобойцев. Сейчас молотобойцы превратились в подручных кузнеца, подавали и помогали поворачивать под молотом раскаленные заготовки, а кузнец только нажимал ногой на педаль и регулировал силу удара, следя за работой.
Знакомых Щербинин здесь не увидел, не было их, его сверстников, а те, что помоложе, остались, должно быть, на войне. У молотов и у пресса стояли в фартуках поверх комбинезонов мужчины, которые тогда бегали без штанов.
В ремонтно-сборочном, длинном и высоком как вокзал, двумя рядами стояли разобранные тракторы. От одних остались только рамы на козлах, другие были на своих гусеницах, но без двигателей, у третьих разобрана ходовая часть - обычная, очень живая картина. У тракторов хлопочут люди, переговариваются, смеются, слышны стук молотка, звон сорвавшегося ключа, пахнет соляркой, керосином, железом.
Веткин чувствовал себя как рыба в воде, и Щербинин уже подумал, что его как-то надо поощрить, отметить его работу, но тут услышал татарскую речь, насторожился и спросил, чьи стоят тракторы. Оказалось, что большинство их из Татарии. И мотороремонтный цех весь был забит моторами оттуда.
- Левые заказы выполняешь? - спросил он Веткина.
- Вынужден. - Веткин развел руками. - У наших колхозов денег нет, а эти платят сразу. Мы же на хозрасчете, Андрей Григорьевич. Что заработали, то и наше.
- Все это ты объяснишь на ближайшем бюро райкома. Своя техника стоит неисправной, а ты на леваках план выполняешь! Де-елец!
Веткин стал оправдываться: он брал заказы только на моторы, тракторов здесь всего восемь штук, не брать их он не мог, потому что денег нет, а нам не только план выполнять, нам зарплату рабочим платить нечем, до Нового года как-то надо дотянуть, а потом колхозам начнут отпускать ссуды, и мы примемся за свою технику. Балагуров об этом знает.
Щербинин плюнул и не стал больше разговаривать.
Черт знает что такое! На коровах, что ли, собираются сеять. И опять Балагуров влез, поощряет сомнительную предприимчивость.
Едва сдерживаясь от ругани, Щербинин посмотрел на расстроенного Веткина и поспешно вышел.
Балагуров, Балагуров, везде Балагуров! Вчера объявил, что поедет с делегацией за опытом к соседям. Какой опыт, когда речь идет лишь о больших обязательствах! И вообще опыту научиться нельзя, можно усвоить мысль нового, а такой мысли, судя по газетам, у соседей нет, и незачем отрывать людей от дела, тратить попусту государственные деньги. Щербинин так и сказал. Потом Балагуров возобновил надоевший разговор о ремеслах, кустарных промыслах, и опять Щербинин назвал это блажью - будущее районной экономики не позади, а впереди, это знает любой, у кого на плечах голова, а не молдаванская тыква. Конечно, Балагуров оскорбился, его голова похожа на тыкву, но сколько же можно выслушивать его скороспелые прожекты, которые он готов претворить в жизнь.
В райисполкоме, едва разделся, пришла Юрьевна с папироской, пожаловалась, что Баховей поставил ей двойку по истории.
- Учить уроки надо лучше, - сказал строго Щербинин. - На пенсию пора, а ты без аттестата Зрелости. Позор!
Юрьевна поняла, что он шутит, улыбнулась.
- Я учу, да внук мешает, и память Стала плохая. Такой крикливый удался, не дай бог тебе такого. И чего ты на старости лет вздумал! Или Глаша настояла?
- Наверстываю. Как ты со школой. Лютует Баховей-то?
- Нет, испугался он. Это в райкоме грудь вперед, из пиджака вылезал - "Дезертиры! Паникеры! Трусы!" - а здесь не колхозные председатели, не секретари парторганизаций.
- Ладно, давай работать. Много записалось на прием?
- Одиннадцать человек да одного ты сам вызывал. Егеря Мытарина. Приглашать?
- Приглашай по очереди.
Первой пришла самогонщица Кукурузина с жалобой на суровость участкового милиционера Феди-Васи, который отобрал у нее самогонный аппарат, самогон, конфисковал весь сахар и дрожжи. Сверх того в судебном порядке ее оштрафовали.
- Это что же это за такое, товарищ Щербинин! - причитала Кукурузина. - Сахар-то зачем отымать, дрожжи-то? Я, может, не для самогонки их, а для празднику запасла, тогда как? И штраф такой припаяли! Откудова у меня деньги, у вдовы, у погибшей семьи?!
- Какой еще погибшей?
- Да как же, мужик-то на фронте погиб, трое детей осталося, всех троих на ноги поставила - легко ли? Я уборщицей в потребсоюзе полсотни рублей получаю, проживешь на них? А Федя-Вася не понимает, забрал все и посадить грозится, нехристь.
- Знаю, докладывали. "Черной тучей" зовут твою самогонку, махорки в настой подмешиваешь. Для крепости, что ли?
- Ей-богу нет, крест святой, не подмешиваю! - Кукурузина торопливо перекрестилась. - Травку, одну только травку-зверобой кладу, и больше ничего. Вот как перед иконой!
- Верующая, что ли? Ты же такой девкой была, такой работницей! Я на областной слет ударников тебя возил, вспомни-ка, стахановка!
Кукурузина вздохнула, концом шали вытерла глаза.
- Была стахановка, да вся вышла. Эх, товарищ Щербинин!.. Работать здоровья нету, износилась до время, а меньшой в школу ходит, последний год, одеть, надо, обуть, накормить.
- Так ты что, пришла ко мне за разрешением гнать самогонку? Или за отменой штрафа? Не отменят, это решение суда. Попадешься еще, посадят. Найди другую дополнительную работу, а то дом спалишь своей самогонкой. Иди. До свиданья.
Проводив Кукурузину, Щербинин позвонил в райпотребсоюз Заботкину и посоветовал подыскать ей дополнительное занятие рублей на тридцать, если она добросовестно работает. Заботкин сказал, что добросовестно, к Октябрьской грамоту дали.
- Вот и подберите что-нибудь. Она конкурент серьезный, отобьет у вас клиентуру, и план не выполните. Ладно, насчет обеспечения поговорим потом.
Следующие три посетителя были с квартирными вопросами - двое рабочих t леспромхоза и один учитель. Учителя Щербинин включил в список будущих жильцов восьми квартирного дома, который к весне обещали сдать, рабочим, позвонив их директору Ломакину и узнав, что оба без семей, летуны, пьяницы, отказал. Райисполком не богадельня, квартиру надо заработать, а пьянствовать можно и в общежитии - веселей в компании.
Пятым был священник Василий Баранов. От прежнего Васьки Баранова, удалого активиста, безбожника, ничего не осталось. Перед ним стоял длинноволосый бородатый старик в долгополом одеянии, смиренно сутулился и глядел виновато, просительно, держа в руке шапку.
- Сядь, Василий, не в церкви.
Отец Василий присел с краешку у стола, положил на колени шапку. Видно было, чувствовал он себя неловко.
- Ну, слушаю. Что привело тебя в эти греховные стены?
- Власть не греховна, товарищ Щербинин, "всякая власть - от бога. - Отец Василий комкал кривыми, в рубцах пальцами шапку. - А привела меня нужда. Храм топить нечем, сторожку, избу. С осени завезли немного дров, кончились. Трактор надо с санями - в лесу они, перепилены и сложены, только привезти. Мы уплатим, сколько стоит, наличными.
- Что у тебя с руками?
- Перебили в лагере.
- Расскажи по порядку, я ничего не знаю. Отец Василий, не переставая терзать шапку кривыми изуродованными пальцами, рассказал, что на второй день войны он сдал сельсовет в Хлябях секретарю и через три недели был на фронте. Ему дали взвод - человек грамотный, подготовленный, действительную отслужил отделенным командиром. Через неделю он был уже ротным - под Киевом такая мясорубка была, вспомнить страшно. Потом окружение и плен. Отбиваться было нечем, боеприпасы кончились, много раненых. Увезли в Германию, потом переправили в Норвегию - тех, которые выжили. Обращались хуже, чем со скотом. Он тогда еще непокорный был, неверующий, два раза бежал с фронтовыми дружками, но оба раза неудачно. Ну, потом камень долбил три с лишним года, похоронил почти всю свою роту, четверо осталось, и решился еще на один побег - тогда и перебили руки.
В апреле сорок пятого лагерь восстал, уничтожили охрану, вооружились и конец войны встретили как солдаты. Его батальонным выбрали, дождались наших. Видел Коллонтай. Она тогда была послом, кажется, в Швеции и приезжала для отправки военнопленных на родину. Везли морем… Через два года из дома сообщили, что жена с младшим сыном утонули в Волге, старший - помер. Вот тогда он и дал зарок, если останется живым, посвятить себя богу и служению людям, братьям во Христе. Вот теперь служит.