На промежуточных остановках никто не выходил, и лишь у клуба пассажиры повалили в обе двери, оставив автобус пустым, смешались с огромной толпой, которая стояла прямо на дороге. Люди заполнили всю площадь, входили в клуб и выходили из него. Лена долго не решалась пойти и посмотреть на Груздева. Ей хотелось запомнить его таким, каким привыкла видеть много дней и лет. И все же, поддавшись велению какой-то непонятной силы, которая вдруг словно подтолкнула и повлекла ее сквозь толпу к клубу, она вошла в зал, увидела красный гроб, множество венков возле него и корзины с цветами. Проходя возле гроба, Лена не поверила своим глазам: лицо Ильи Петровича показалось ей живым; он как будто прикрыл глаза и спал; только по-странному расплывшаяся и явно окаменевшая нижняя губа с подернутыми синей пленкой ранками свидетельствовала и о предсмертной муке, и о том, что человек мертв. Лена содрогнулась, отвела взгляд и увидела Василия Ивановича Кострова. Он стоял в почетном карауле против директора института Коростелева и, как показалось Лене, заметил ее - тяжело сомкнул ресницы.
Лена постояла немного в зале, но когда началась гражданская панихида и слово предоставили главному инженеру Петухову, почувствовала, как ей не хватает воздуха, заторопилась к выходу. Перед клубом образовался коридор из людей, стоявших на площади, забравшихся на притоптанные сугробы. Недалеко от двери ютились музыканты. В их руках поблескивали трубы. Здесь же с медными тарелками под мышкой топтался Гришка-Тарзан, который держал большим и указательным пальцами папироску и длинно сплевывал в снег.
И вот все затихли. Из черной распахнутой двери клуба, замирая на месте и вновь подвигаясь вперед, поплыли венки.
Воздух потяжелел от дребезжащих, нарастающих в медном рыдании аккордов. Лена, не глядя на людей, загородивших дорогу, устремила взгляд к сумеречному небу и пошла прочь от этих звуков, бьющих в самое сердце.
Глава девятнадцатая
ПЕСНЯ
Шли дни, а Лена все еще не работала. Она жила у Кати и совсем потеряла надежду устроиться в общежитии. Все словно сговорились: "Общежитие переполнено, работы на стройке свертываются". И тогда Катя посоветовала:
- Комсомолка же ты, сходи в комитет! Что толку? Обязаны помочь тебе! Так и скажи: обязаны! Небось, когда бригадирила, лозунги про тебя писали, в каждый доклад пихали нашу комсомольско-молодежную.
Лене очень не хотелось видеться с Тимкиным, тем более что-либо у него просить, но это была последняя надежда, и пришлось идти к нему на поклон.
Тимкин встретил ее торжествующим взглядом, смотрел из-под полузакрытых век долго и пристально, потом разжал маленький аккуратный рот, произнес многозначительно:
- Ну, ну, садись. С твоим делом я знаком. Во всех подробностях. Осталось только решить, когда поставить вопрос на обсуждение.
- На какое обсуждение? - удивилась Лена. - Что, собственно, обсуждать? Я пришла насчет общежития и работы.
- Вот-вот. С этого все и началось. Ушла от мужа. Самовольно бросила работу. Наконец, потеряла бдительность.
- Это что-то новое…
- Ей доверили печатать строго секретные документы, - пояснил Тимкин, - а она, видите ли, бросила их в корзину, то есть на всеобщее обозрение, можно сказать. И это называется комсомолка. Если все суммировать, потянет больше, чем на строгача.
- Знаете, что я вам скажу?
- Догадываюсь. Но - слушаю: обязан.
- Я сюда пришла не суммировать, не арифметикой заниматься, а с обыкновенной просьбой. Мне не нужно ничего особенного. Просто хочу вернуться к прежней работе и вообще, к прежнему положению. Вот и все.
- Просто! Очень жаль, что ты так просто смотришь на семью. И на трудовую дисциплину. И на комсомольскую. Разве после всего этого мы можем рекомендовать тебя на должность бригадира? Бригадир прежде всего - воспитатель. А разве кто-нибудь доверит тебе сейчас воспитание людей? Прежнее положение не так легко вернуть.
- Я и не прошусь в бригадиры.
- Это не имеет значения. Вопросы перевода на другую работу решаются организованно. Они обговариваются с непосредственным начальником. Затем подается заявление. И только после того, как оно подписано…
- Слушайте, не тратьте время на болтовню. Снимите лучше трубку и позвоните в отдел кадров и в ЖКО.
- Болтовню? Хо-ро-шо… Мы тебя не можем рекомендовать ни в какой производственный коллектив и на рядовую работу - тоже.
- Как? - Лена удивленно раскрыла глаза. Она ждала ответа, который объяснил бы ей наконец причину такого нелепого положения, но не успела собраться с мыслями, как Тимкин продолжил:
- Обыкновенно. Стройка наша - ударная, период - предпусковой. Право трудиться в таком коллективе - большая честь. К весне людям премии, грамоты, ордена давать будут. Понятно?
Лена смотрела на Тимкина, все еще недоумевая: шутит ли он зло или говорит серьезно?.. "Разве было когда-нибудь проблемой - поступить на стройку рядовой работницей? Скорее всего - это влияние Норина, он же говорил когда-то, что с Тимкиным они на короткой ноге…"
- К тому же, будет тебе известно, на стройке наводится сейчас порядок, - говорил Тимкин, прохаживаясь по кабинету. - Всякое нарушение дисциплины несовместимо с пребыванием в нашем коллективе.
- Значит… - уже понимая, что говорить с ним бесполезно, спросила Лена, - я не могу работать на стройке? Вообще на стройке?
- И вообще, и в частности.
- Но я же комсомолка, - вспомнив совет Кати, возразила Лена, - и вы должны, должны мне помочь…
- Как я уже сказал, мы разберемся в твоем деле. Заодно решим вопрос и о твоей причастности к комсомолу.
- Мне все понятно… Все понятно, - сказала Лена сама себе. Она поднялась со стула, сделала несколько нетвердых шагов к двери и тихо спросила: - И как только вас выбрали секретарем?
- К твоему сведению, единогласно!
Выйдя на улицу, Лена постояла у крыльца, глотая свежий воздух. Было тепло и пасмурно, как в непогожий весенний день. Она забылась; понимала, что куда-то идет, но куда и зачем, не знала. Давно остались позади управление, ресторан "Волна", общежитие. Нужно было пройти еще один, последний квартал, который выходил пятиэтажными домами к обрывистому берегу реки. Там кончался Речной. Там, на крутояре, стояла старая касаткинская береза. Да, она шла к ней! Она действительно шла к ней, к теплой, ласковой, как руки матери, и такой же, как они, шероховатой, к березе, с которой, казалось Лене, началось все - вся новая, большая жизнь.
На открывшемся перед ее глазами просторе в лицо ударил порывистый ветер. Лена посмотрела вперед и остановилась, недоумевая: березы не было! Но, может быть, она стояла не здесь, не на этом откосе? Не тут накренилась над рекой? Нет, именно вот здесь, на этом месте! Оно стало голым, завьюженным и пустым. Лена пошла по снегу, глубоко проваливаясь, пока не добралась до обрыва, заглянула вниз и увидела поверженный ствол. Он наполовину зарылся в сыпучий снег, а ветки окунулись в полынью, как будто пили из нее студеную воду. Корни березы, могучие, с вмерзшими в них комьями черной земли, почти достигали кромки крутого берега, вместе с которым они еще совсем недавно были одним целым и прожили долгие годы. Лена дотянулась рукой до сплющенного, потрескавшегося корневища, отколупнула пальцами комочек земли, прошитый тонкими кудельками, растерла его и безудержно разрыдалась.
Вечером, возвратившись с работы, Борис и Катя застали Лену за столом перед аккуратно разложенными на нем документами. Подойдя ближе, Катя увидела паспорт, профсоюзный и комсомольский билеты, трудовую книжку, удостоверения о членстве в ВОИР, ДОСААФ, обществе Красного Креста, спортивном обществе "Труд", институтскую зачетную книжку. Лена не подняла глаз, словно не заметила вошедших; сидела, подперев рукой щеку, и пристально смотрела перед собой.
- Ты что, никак пасьянсы раскладываешь? Лен, что с тобой? А ну-ка, очнись!
Холодная, пахнущая ветром рука Кати приятно коснулась щеки. Лена сжала эту верную, хорошую руку, посмотрела, закусив губу, на Катю и Бориса, быстро сложила документы в сумку.
- Со мной ничего, - ответила она дрогнувшим голосом, затаив тяжелый вздох. - Просто подумала…
- О чем подумала?
- О том, что вроде бы вот еще вчера была человеком. Полноправным, что ли. А теперь вот - документы есть всякие, а я - никто.
- Да ты чего, Ленка! Как же ты - никто? Ты самый что ни на есть передовой человек на стройке. Вот ты кто, понятно?
- Только этому человеку не доверяют строить.
- Да брось ты выдумывать! Пошли ты их всех к едреной фене! Не дают общежитие - наплевать. Скоро Боря квартиру получит, с нами жить станешь. А работы - навалом. Чтоб тебе и работы не нашлось? Смех!
- Я говорю: не доверяют. Понимаешь? Не доверяют. Не заслужила я этой чести - работать в коллективе Гидростроя.
- Кто не доверяет? - запальчиво спросила Катя, уперев руки в бока. - Кто, интересно знать?
- Тимкин, например.
- Да я твоему Тимкину башку сверну! Что он, с ума спятил?
- Спятил не спятил, а ставит вопрос о моей причастности к комсомолу.
- А про Норина ты ему рассказала? И про эту комиссию? Рассказала или нет?
- Конечно, нет.
- Все скромничаешь, принципиальничаешь! Они тебя грязью обливают, а ты язык проглотила. Нет уж, хватит! Поглядела я на тебя, теперь сама возьмусь! Всех на чистую воду выведу! Вот помяни мое слово, завтра же пойду в партком! К самому Соколкову! Он им даст разгон! От твоего Петьки только пух полетит. Бабник он толстопузый! До чего людей доводит, морда бесстыжая!
Катя металась по комнате, размахивая руками, не обращая внимания на Бориса, который просил ее успокоиться, поберечь себя. Наконец он не выдержал и крикнул:
- Екатерина! Кому говорю: уймись! Ребенка ведь ждем!
Катя ойкнула беспомощно и, присев на краешек стула, схватилась рукой за живот.
- Никак шевельнулось…
В ее посветлевших глазах появились тихая радость и удивление.
- Разве можно так? - почти испуганно спросил Борис, наливая в стакан воду.
- Да не надо, не надо, - успокоила его Катя. - Ты чего испугался-то? Думаешь, сейчас вот рожать начну? Мы еще попляшем вволюшку и попоем. Давай-ка лучше ужинать, не то на хор опоздаем.
Почерпнув ковшом воду из стоявшего на сундуке ведра, Катя налила ее в умывальник, старательно вымыла руки и стала резать хлеб.
- А ты не думай, что я психанула и успокоилась, - сказала она, посмотрев на Лену. - Завтра обязательно пойду к Соколкову. Это чтоб в наше-то время так измывались над людьми!
- Не выдумывай! - возразила Лена. - В своих делах я как-нибудь разберусь сама.
- Вижу я, как ты разобралась. Подставила шею, а они и лупят по ней.
- Ничего, у меня шея крепкая. Я вот решила на комбинат пойти. Тут все кончается, а там - только разворачивается. Начну хотя бы с разнорабочей.
- Еще чего выдумала! У тебя же специальность.
- На комбинате в основном сборный железобетон. Мы с тобой к нему не приучены.
- Все равно можешь прорабом пойти, учетчиком. Да мало ли кем. Скоро институт закончишь - и разнорабочей! Нече людей смешить!
- Об этом я меньше всего думаю. Сама заварила кашу, самой и расхлебывать.
Лена подошла к шкафу, достала тарелки, поставила на середину стола приготовленный ею борщ. Все трое сели за стол. Ели быстро и молча. Отодвинув пустую тарелку, Катя сказала, растягивая слова:
- Чайку бы похлебать? Борь, ты поставил?
- А как же! Сейчас вскипит.
Вытерев руки полотенцем, он взял баян и прошелся по клавишам.
- Не слушаются, будто задеревенели. - Он размял пальцы и снова прикоснулся к клавишам. Зазвучала прозрачная, грустная мелодия, которая, казалось, доносилась откуда-то издалека.
- Среди долины ровныя… на гладкой высоте, - запела Катя, припав к Лене плечом. - Цветет, растет высокий дуб… в могучей красоте.
"Давай!" - мигнула она, и они запели вместе, тоскливо и самозабвенно.
Чайник фыркал из своего синего побитого носа кипятком и паром, а песня зазвучала еще тише, еще жалобнее:
- Ударит ли погодушка, кто будет… защищать?..
Не допев, Катя тронула рукой мужа:
- Сыграй веселую. Слышишь? И чайник выключи.
Борис поднял лицо, посмотрел недоуменно на Катю, продолжая выводить мелодию, потом увидел глаза Лены, полные слез.
Стало тихо.
- Ну чего, чаю, что ли, попьем? - спросил он, не зная, как поступить.
- Нет нашей березы, - прошептала Лена.
- Какой березы?
- Ну - нашей, на крутояре. Не помнишь?
- Это где я тонула? Да ты что! Как так нету? Кому она помешала?
- Не знаю. Нет ее, сама видела. С корнем вывернуло. Наверное, в ту бурю… ночью.
- Жалко… - сокрушенно сказала Катя. - Как только ласточки место найдут, когда тепло станет? Издалека летят… Они не вороны, которые прямо летают да за морем не бывают. Наши касатки крюками виляют да за морем бывают. Эх, Ленка… - Катя надолго задумалась; сидела, сложа руки между колен, покусывая губу. Она думала о березе, которая издавна стояла на крутояре, потом о Лене. Что это с ней? Словно подменили ее, словно надломилась она. А разве можно допустить, чтобы такое с человеком делалось? И она сказала:
- Ничего, Елена, ничего! Все перемелется - мукой будет. Давай ложиться, утро вечера мудренее.
Глава двадцатая
ПЕРЕМЕНЫ
В дни экзаменационной сессии Василий домой возвращался поздно. На этот раз из института он вышел в двенадцатом часу ночи. Спешить ему было некуда: жена уехала в Москву. Она часто жаловалась в последнее время на боли то в желудке, то в пояснице. Попасть на прием к известным профессорам стало ее навязчивым желанием. Василий не возражал: здоровье в конце концов - прежде всего. Но в то же время ему думалось иногда, что ее боязнь - скорее всего лишь повод, чтобы уехать из Речного. Он всякий раз уверялся в этой мысли, когда Люба, раздраженная каким-либо пустяком, старалась не смотреть ему в глаза. Когда же взгляды их встречались, в ее глазах, по-прежнему красивых и блестящих, появлялись надменность и холодность. Василий не переносил этого взгляда. Она смотрела так, словно никогда не видела его раньше, не знала близко. Он, муж, для нее ничего не значил в такие минуты. Иногда Василий растерянно думал: если она могла хотя бы на время отдаляться от него, превращаться в совершенно постороннего человека, то не стал ли он ей безразличен вообще? Но зла Василий никогда не таил. Долго сердиться и подозревать он не умел тоже. После ссор с женой он отходил быстро, прощал ее неправоту и забывал все связанные с ней огорчения и обиды.
Только, пожалуй, одна-единственная обида осталась, память о которой он не мог вытравить. Как это она сказала ему?.. "Ты ничего не сумел достичь! Ты даже не можешь взять пример с более достойных. С кого? С Евгения Евгеньевича, например. Вы же - два полюса!.."
И тогда он схватил ее за руку, повернул к себе. Она даже испугалась, раскрыла в улыбке напомаженные губы и посмотрела взглядом обволакивающим, нежным, теплым.
- Не надо принимать шутки всерьез. Я же пошутила. Ну?..
Нет, он ей не поверил. Отбросил руку. Отвернулся.
- Тебя никто не задерживает. Можешь идти к другому полюсу. Хоть сейчас. Приняли бы.
Люба переменила тон, сказала сухо:
- Не беспокойся, меня примут там, куда я захочу. Слава богу, я никогда не страдала от недостатка внимания к себе.
Да, это была последняя ссора и - последний разговор. На другой день она уехала. Прошло больше двух недель, и за это время Василий не получил ни телеграммы, ни письма. Да и стоило ли их ждать? Рано или поздно разрыв должен был произойти. Обидно?.. На этот вопрос Василий не мог ответить определенно. Конечно, они разные, совсем разные. И никогда у них не было такой семьи, когда муж и жена становятся родными людьми. И все-таки… Он не мог временами до конца поверить, что она ушла навсегда…
Об отношениях Любы и Коростелева он догадывался, не зная, правда, насколько далеко они зашли. И все же Василий допускал мысль о том, что Люба в Москве ждет Коростелева. О переводе его в столицу или в областной центр поговаривали в институте все чаще. "Живет она у своей сестры, - думал Василий, - а возможно, в московской квартире самого Коростелева и - ждет. Все может быть…"
…Автобусы шли переполненными. Ночная улица ожила, зазвучала гулкими шагами, отчетливо звонким на морозе смешком, голосами девчат и парней. "Закончилась вечерняя смена", - догадался Василий и, не замечая того, пошел бодрее. Где-то впереди легко отшагивала девушка в стеганке и брюках, заправленных в сапоги. Не Лена ли Крисанова? Василию захотелось догнать ее, продолжить разговор, так внезапно оборвавшийся накануне. Он обогнал всех, кто шел перед ним, приблизился к девушке и - сбавил шаг. Это была не Лена. Проходившие мимо люди с любопытством оглядывались: что случилось с человеком - спешил как на пожар и вдруг пошел медленно, еле переставляя ноги?
Василий не замечал этих взглядов. Ему было все равно, что о нем думают. Он знал одно: это не Лена, не удастся поговорить с ней хотя бы немного, повторить оставшийся без ответа вопрос. Да и не могла она идти по улице в этот час. Скорее всего Лена теперь спала. Ведь сказала же она, что работает в первую смену. Всегда в первую. И не бетонщицей, и не в Гидрострое, а разнорабочей на комбинате. А почему? Вот на этот вопрос она не ответила. Заторопилась, побежала к автобусу; даже не попрощалась. Но и за это время, пока они вместе шли из института, Василий узнал много неожиданного. Как только Крисанова смогла подготовиться к экзамену? Не многие отвечали так же уверенно, как она. И все-таки надо, обязательно надо узнать, почему у Лены все так неудачно сложилось. Уход со стройки, разрыв с Нориным, предстоящее обсуждение ее на комсомольском собрании - все это, рассказанное Леной скупо, с недомолвками, была связано одной цепью причин. Но каких? Ему и раньше Лена казалась какой-то необыкновенной, не похожей на других. Он не знал, какая она именно, но всегда чувствовал ее необыкновенность. "Бывает же так, - неожиданно подумал Василий, - живет где-то необыкновенная и в то же время самая обыкновенная женщина, о которой мечтаешь, не зная ее, а она - рядом с кем-то другим, он и не догадывается о ее достоинствах, и нужна ему совсем иная… Может быть, такой же представляется кому-то другому Люба…" Другому, но не ему. Это он знал теперь твердо и уже не сожалел, что расстался с ней. Пусть ее ничто не связывает с Коростелевым, пусть даже она вернется, все равно это будет лишь временным совместным существованием, а окончательный разрыв неизбежно произойдет.
Но ведь живут же иногда и разные люди? Живут, но, по крайней мере, одинаково понимают жизнь и одинаково к ней относятся в главном - работают на общее благо и не терзают себя вопросами, чего каждый из них сумел достичь лично… ""Ничего не сумел достичь!" Ну и черт с ним! Не сумел я, сумели мы. Реку остановили, да мало ли чего сумели и сумеем еще! А что сумеете вы? Шикарнее пожить! Живите на здоровье, но что после себя оставите?.."
- Никак Василий Иванович? - окликнула его женщина в пуховом платке и телогрейке. Она тоже шла не торопясь, тяжело ступая в больших мужских валенках, но все-таки обогнала Василия и теперь остановилась, ожидая его.
- Катя?! - обрадовался Василий, крепко сжал ее руку, спросил первое пришедшее в голову: - Отработались?
- Не говорите. Можно сказать, надолго.
- Это как же?