Помолчал, опять усмехнулся и - как камень бросил:
- Поставят бабу не на свое место... Она тебе наговорит. Тьфу!
Устинья не ответила. Тяжело поднялась с травы, взяла лошадь под уздцы, и, ни на кого не глядя, отвела ее за домик полевого стана.
Федор Петрович, все время молча слушавший разговор Афанасия с бригадиром, не выдержал и заметил:
- Напрасно ты ее так-то...
- Не вмешивайся, -хмуро ответил Панов. - Ты человек городской, наших порядков не знаешь. Коли надо, сами разберемся.
- Ишь ты, какой заноза!
- Будешь занозой. Ты думаешь, хлеб легко достается?
- Не думаю. Я, наверно, раньше тебя начал за хлеб бороться. Ты, дружок, еще под стол пешком бегал, а я уже знал, что такое хлеб и как его добывают.
- Чужими руками.
- Чужими? На, посмотри, какими это чужими!
Федор Петрович сдернул с головы затертую, с пятнами мазута фуражку, откинул с затылка поредевшие, с сильной проседью волосы и низко наклонился к Афанасию:
- Смотри, какая тут борозда!
Афанасий нерешительно притронулся к обнаженной голове Федора Петровича, нащупал растянувшийся на всю ширину затылка глубокий шрам, бугорки, образованные сросшимися костями, и отдернул руку, словно ожегся.
- Где это тебя так? За что?
- В двадцать восьмом. За хлеб.
Афанасий удивленно присвистнул.
Федор Петрович снова накинул фуражку на голову, достал из кармана коробку с табаком, закурил.
Федор Петрович Лутошкин, тракторист по специальности, сам напросился на уборку урожая в Сункули. На заводе, где он работал, комплектовалась бригада рабочих в помощь колхозникам. Хлеба в нынешнем году народились сильные. По многолетней традиции город помогал сельским труженикам. Федор Петрович подал заявление. Партийный комитет и завком уважили его просьбу.
Но не только желание помочь сункулинским колхозникам убрать богатый урожай руководило Федором Петровичем. С Сункулями были связаны многие воспоминания его ранней молодости. Он рассчитывал, что выберет время побродить по деревне, встретить старых знакомых. Однако расчеты не оправдались. Вчера вечером сразу, с места в карьер, пришлось принимать трактор, а сегодня рано утром выезжать в поле.
С утра погода немного хмурилась, трактор в первой половине дня барахлил, а машинист лафетной жатки Афанасий Панов, с которым Федор Петрович не успел даже как следует познакомиться, все время покрикивал со своего рабочего места и требовал шевелиться побыстрее. Занятый делом, Федор Петрович за весь день только раз или два оглянулся на своего напарника и совершенно не заметил, на какой высоте среза ведет Афанасий жатву...
- Да-а, не жалеючи тебя стукнули, - задумчиво произнес Афанасий, стараясь не смотреть на Федора Петровича и скрыть свое смущение. - Хорошо еще как-то живым остался.
- Молодой был, вот и выжил, - ответил Федор Петрович. - Мне тогда всего девятнадцатый шел. Год лечился, в повязке ходил, пока разбитая кость срасталось. Наперекор гадам выжить хотелось. А товарищ, который со мной был, погиб...
- Не одного тебя, стало быть?
- Не одного. Тереху, товарища-то, прикончили наповал.
С востока потянуло слабым ветерком. Чуть качнули вершинами и зашумели листвой тальники и молодые березки. От хлебов нахлынул запах свежей пшеницы. На закатное багровое небо набежала темная тучка, прикрыла раскаленный краешек солнца. В ячменях снова звонко вскрикнула перепелка: поть-полоть! Поть-полоть!..
Прислушавшись к ней, Федор Петрович любовно заметил:
- Ишь, раскричалась.
- А ей ведь не убирать хлеб, - сказал Афанасий и, тронув Федора Петровича за плечо, спросил:
- Товарищ-то у тебя тоже приезжий был или здешний?
- Здешний. Я у них на квартире стоял. Блинов Терентий. Мужик рослый, красивый, молодой - против меня был лет на восемь постарше. Только на правую ногу чуть-чуть припадал. Жил очень бедно. Избенка у них стояла в самых загумнах, на задах деревни, где богатые мужики зимой навоз сбрасывали.
- Блинов, говоришь? Так это же вон ее, - Афанасий кивнул головой в сторону домика полевого стана, - ее родной батько.
- Чей батько? - не поняв, переспросил Федор Петрович.
- Устиньи. Она ведь по отцу-то Терентьевна.
Федор Петрович сделал попытку подняться и пойти в ту сторону, куда ушла Устинья, но Афанасий придержал его и многозначительно сказал:
- Подожди. Пусть одна побудет. Не вспоминай ей сейчас про отца. Не время.
- Большая стала, не узнаешь, - словно про себя, со вздохом, прошептал Федор Петрович. - Тогда махонькая была, в пеленках. Придешь иной раз из сельсовета перед утром, от усталости с ног валишься, только бы поспать часок-другой, а она не дает. То ли она болела у них, то ли с рождения удалась такая, по-отцовскому характеру, беспокойная.
- Сказывали старики, что Терентий Михайлович очень беспокойный был, - подтвердил Афанасий.
- Но беспокойство у него было хорошее, - поправил Федор Петрович. - Ради советской власти он жизни не щадил. Плохо в тот год шли у нас посевные работы. У бедноты тягла не хватало. Не всякий бедняцкий двор лошаденку имел. А сеять каждому хотелось, на кулацкий хлеб не приходилось рассчитывать. Тереха по поручению партячейки и комитета бедноты пешком в город ходил, к шефам, выпросил там на подмогу трактор. Это был первый трактор, который в Сункулях появился. До этого здесь машины и знать не знали. Тракторишко, правда, был маленький, в пятнадцать лошадиных сил, как муха против теперешних тракторов. А все-таки трактор! Здорово он нам в тот год помог. Потом, когда летом начали мы хлебозаготовки, Тереха многим кулакам настроение попортил. Сидишь, бывало, в комиссии с утра до поздней ночи, доказываешь какому-нибудь тузу с Первой улицы, какой у него был посев, какой он урожай собрал, сколько хлеба продал, сколько на свои нужды израсходовал. Убеждаешь. По подсчетам выходит, что он может продать государству еще пудов двести-триста самое малое, а он упрется и ни в какую. Нет, дескать, хлеба, и все! Иной кулачина раздобрится да с этакой издевочкой согласится продать фунтов десять-двадцать. А копнешь получше, у него где-нибудь в поле либо в гумне не одна сотня пудов хлеба зарыта в землю. У Терентия на ямы с хлебом был какой-то особенный нюх. Во-он, видишь, лесок возле озера? Ну, так вот там Терентий одну яму открыл. В ней триста пудов отборной пшеницы в один ком слилось, попрело... И хозяина нашел. Жил тут Василий Юдин. Как сейчас помню его: низенького роста, кряжистый, на попа больше смахивал, бороденка рыжая и жидкая, а волосы на голове длинные, под кружало стриженные. Припер его тогда Терентий к стенке - пришлось сознаться в порче зерна.
- Устинья мне говорила, что Юдины-то и кончили ее отца, - перебил Афанасий.
- Они. Свели, гады, счеты с Терентием.
- А чего же вы не побереглись? Наверное, знали, что на вас кое-кто зубы точит.
- Как тебе сказать? Ведь не будешь на каждом шагу оглядываться! В ту ночь, как этому делу случиться, засиделись мы с Терехой в сельсовете допоздна. Ночь была темная, пасмурная, как раз на руку бандюгам. А к Терехиному двору идти глухим переулком. По обе стороны огороды, на середине переулка - баня. Раньше мы с ним ходили и возле бани настораживались, а в эту ночь, как назло, о чем-то разговорились. Вдруг из-за угла выскочили двое. Я даже разглядеть их не успел, никакой боли не почувствовал - сразу провал, будто струна лопнула. Очнулся только под утро, уже заря занималась. Приподнял голову, а она, как свинцовая, и сам весь в крови: фуражка, гимнастерка, брюки. Кровь коркой подернулась, засохла. Посмотрел - рядом Тереха лежит лицом вверх, на виске большое темное пятно. Отходили Терехины ноги по Сункулям...
- Да-а, нелегкие годы пришлось вам прожить, - с уважением сказал Афанасий.
- Нелегкие! - усмехнулся Федор Петрович и сурово добавил: - А ты говоришь, мы чужими руками жар загребали и ничего вроде для вашей жизни не сделали.
Афанасий покраснел, начал оправдываться:
- Под горячую руку сказал.
- Под горячую или холодную, а бросаться словами нечего. Да и Устинью зря обидел. За что ты ее так? Она тебе правду сказала.
- Хлеба, сам видишь, какие тяжелые. Полотно скошенный хлеб еле тянет, хоть руками проталкивай. Начнешь ниже брать, - пожалуй, и норму не выполнишь. За малым погонишься, да вдруг большое упустишь.
- Когда дело касается хлеба, большого И малого нет. Есть одно: хлеб! Думаешь, если мы богатые стали, то можно и зерно на полосе оставлять? Э-эх, ты, голова! Будь бы сейчас на месте Устиньи ее отец, Терентий Михайлович; он бы тебя научил.
- С меня и Устиньи хватит! - с досадой ответил Афанасий и, резко поднявшись на ноги, не оглядываясь, пошел к стоявшей на обочине дороги лафетной жатке. Был он широкоплеч, по-солдатски строен, с большими загорелыми руками. Федор Петрович проводил его долгим взглядом и тоже поднялся.
Жидкие сумерки стали спускаться на землю. Ползли, как туман, цепляясь за траву, за кустарники и постепенно густея.
Перерыв закончился.
Устинья сидела на обрубке бревна за домиком полевого стана. Глаза у нее были припухшие. Федор Петрович участливо посмотрел на нее, но подходя, не подал виду. Подошел будто так, чтобы исполнила просьбу.
- Ты бы позаботилась, Устинья Терентьевна, горючего на стан подбросить. Как бы простой не случился...
Устинья поправила на себе платок, одернула юбку, спросила.
- На ночь хватит?
- Смотря по тому, как работать будем.
- Ну, у этого, - она кивнула головой в сторону Афанасия, - небось, не застоишься. Не даст.
В словах Устиньи прозвучала не обида, как ожидал Федор Петрович, а гордость. Это его удивило и вместе с тем обрадовало.
- Не сердишься на него?
- А чего на него сердиться? Я привыкла. Он всегда такой ершистый, если видит, что не прав.
Буланая лошадь, отмахиваясь хвостом от комаров, ела возле полевого стана сочную траву. Устинья, поймав ее за поводья, вдела ногу в правое стремя и, как птица, взлетела вверх. Лошадь тихонько заржала и начала переступать передними ногами. Устинья потрепала ее ладонью по гриве и, тронув поводья, сказала, обращаясь к Федору Петровичу:
- Насчет горючего не беспокойся.
- А насчет Афанасия? - со смешком спросил Федор Петрович.
- Ну, с ним еще проще. Сама управлюсь...
Пока Федор Петрович заправлял трактор, Устинья о чем-то разговаривала с Пановым. По тому, как они оба жестикулировали, можно было понять, что разговор был не из приятных и не из мирных.
Трактор затарахтел, словно тысячу молотков начали стучать по стволам белеющих в темных сумерках берез. Включенные фары выбросили снопы света, отчего сумерки еще больше сгустились.
Федор Петрович дал задний ход, подогнал машину к лафетной жатке и когда соскакивал с сидения, чтобы подцепить ее, услышал последние слова Устиньи:
- Все высказал? Или еще осталось?
- Если мало, могу добавить, - ответил Афанасий.
- Постыдился бы чужого человека.
- Чего его стыдиться? Он свой.
- Ну, ладно! Вот последний раз тебе сказываю: надо мной можешь какие угодно шутки шутить, а коли на массиве и дальше барахлить будешь, завтра же тебе отставку дам. В правление пойдешь.
- Ты меня правлением не пугай.
- Тебя не испугаешь. Давно известно. А все-таки пойдешь!
Не дожидаясь ответа, Устинья ударила лошадь ногой, взяла с места в намет.
Афанасий махнул рукой и отрывисто скомандовал Федору Петровичу:
- Поехали! Нечего время терять...
Неслышно и незаметно бежит время. Смоляное небо висит над землей. В середине его мерцает яркими точками Большая Медведица. Застыли в неподвижной дреме таинственные, как в сказке, леса. Над сонной землей - непрерывный гул. Справа, где-то в стороне Сункулей, и слева, за озером Камышным, то вспыхивают, то гаснут, как зарницы, огни уборочных машин, слышится непрерывное тарахтение моторов.
Иногда сквозь стрекот лафетной жатки, повизгивание гусениц и рокот трактора доносится до слуха Федора Петровича нетерпеливый окрик:
- Давай, дава-ай, не сбавляй ходу!
Это кричит Афанасий. Он не сидит, как положено, а стоит на своем рабочем месте, чуть наклонившись и вцепившись обеими руками в штурвал. Голова у него не покрыта, рубаха расстегнута, через открытый ворот видна широкая сильная грудь. Яркие огни фар режут ночную тьму, далеко освещая колышущуюся, с набухшими колосьями пшеницу. Сжатая пшеница ровным рядом ложится на полотно хедера, движется к выбросу сплошным потоком, и сзади жатки, погружаясь в темноту, как в темную воду, ложится такая же непрерывная линия высокого валка.
Трактор идет без рывков, словно плывет по земле, изредка только, на поворотах, замедляя ход.
Много раз уже оглядывался Федор Петрович, зорко всматривался в сжатую полосу, в ощетинившуюся свежую стерню. Не балует ли снова Афанасий, не остаются ли в стерне колосья? Понял он свою ошибку или не понял?
Часов в одиннадцать ночи, незадолго до окончания смены, с полевого стана пришла Устинья Терентьевна. Не поленилась, прошла за жаткой вокруг всего массива, придирчиво осмотрела и только тогда помахала рукой, приказала остановиться.
Афанасий сошел с жатки, потрепал Устинью по спине и добродушно спросил:
- Опять проверяешь?
- А то как же! - ответила Устинья. В глазах ее блеснул радостный огонек, не то от добродушного тона Афанасия, не то оттого, что она осталась довольна его работой.
- Ну, ну. Проверяй.
Устинья вместо ответа прильнула к нему, погладила его слипшиеся от пота волосы.
- Устал, наверное, родимый?
- Понятно, устал. Ведь не в бабки играл.
- Вот такого, хорошего, я тебя люблю в сто раз больше, - не стесняясь присутствия Федора Петровича, ласково сказала Устинья.
- Чем кого?!
- А вот когда ты становишься дурачком и ершом, не люблю.
- Ишь ты какая у меня, -засмеялся Афанасий. Схватил Устинью под локти, приподнял на руках и затем бережно опустил на стерню.
Федор Петрович удивленно посмотрел на обоих и покачал головой.
Устинья поправила прядь волос, выбившихся из-под платка, и решительно крикнула:
- Ну, тракторист, заводи, поехали дальше!
Афанасий полез было обратно на жатку, но Устинья схватила его за плечо, остановила.
- Иди на трактор. Отдохни. Я сама тут управлюсь.
- Смотри, осторожней, - не возражая предупредил Афанасий.
-- Ничего, не впервой! Хоть и не ценишь нас, баб, а мы тебе не уступим.
Федор Петрович включил мотор трактора. Афанасий на ходу ловко вскочил на сидение и, усаживаясь рядом, словно старому другу, сказал Федору Петровичу:
- Вот чертова баба! Не могу на нее долго сердиться.
- А я что-то вас не пойму... - отозвался Федор Петрович. - То вы ссоритесь, а то...
- Да ведь жена! Десять лет вместе живем и все время то ссоримся, то миримся, никак характерами не сойдемся. Я не люблю, чтобы мне на ногу наступали, а она и того хуже. Что камень, никак не расколешь! Вся в отца! Говорил ей: "Не ходи на полевода учиться". Не послушалась, пошла. Вот теперь второй год вместе с нами по полям скачет. Приходит домой на час, на два, ребятишек умоет, приберет и опять айда в поле! Сегодня утром дома поссорились. Из-за бабки. Ворчит бабка-то. Тут еще и я чуток в поле нагрешил. По правде сказать, хотелось в первый день выезда на уборку класс показать, а не вышло. Никому баба спуску не даст, хоть сват, хоть брат.
ВЛАДИМИР КУРБАТОВ
ЛЕНЬКА ЖДЕТ
Ленька проснулся. Осеннее утро было теплым и ясным. Косой солнечный луч осветил часть кровати и сухонькое мальчишеское колено. Сидя в постели и болтая ногами, Леня силился припомнить, что ожидало его сегодня. Да! Сегодня должен прийти папа!
Быстро надев тапочки, он подбежал к окну. Из открытой форточки потянуло свежим воздухом. Пахло преющим листом, немного сыростью, немного солнцем. Невдалеке темнел сосновый бор. Деревья высокие, с пахучими стволами. Бору все равно - зима или лето; он всегда зеленый и всегда шумит, как море. Леня помнил море очень смутно. Что-то большое, сверкающее и ласковое. Тогда еще была жива мама. Он и ее помнил смутно. У мамы были душистые волосы и загорелые руки. Мама вносила Леньку в пенящуюся синь моря, а он боялся воды и орал. "А-а-а..." - отзывался с берега отец и, бросаясь в воду, плыл "спасать" Леньку. Было страшновато, но весело. Воспоминания об этом лете сохранились в Ленькиной памяти неповторимо приятными обрывками. Когда мама умерла, они с отцом переехали на Урал. Отец всегда был в командировках. Потом к ним пришла жить чужая тетя. Папа почему-то звал ее ласково Олечкой. Тетя была сердитая и толстая. Она сказала, что Леньку надо отдать в школу-интернат. Это, мол, хорошо и современно. "Ему отшлифуют там общественное лицо..." - так выразилась она. И Ленька попал в школу-интернат. Потом отец сказал ему, что тетя Оля от них ушла и что она действительно "недобрая женщина". Ленька был согласен с отцом и в душе удивлялся, как папка, такой большой и умный, не мог догадаться об этом раньше.
К жизни в интернате Ленька привык быстро. Никто здесь "лица не шлифовал". В интернате было хорошо, но домой все-таки тянуло. Вначале отец заходил в школу часто, на воскресенье брал Леньку домой. Вместе ходили на каток, в цирк. Ленька любил цирк. Там все было чудесным. Вот взрослые ходят в театр, где артисты смеются, плачут, даже умирают на сцене, но Ленька всегда понимал, что это "неправда", и ему было скучно в театре. В цирке - другое дело. Лев рычит вправду и акробат проносится под куполом цирка вправду. И нужно быть сильным, ловким, чтобы выделывать подобные штучки.
Он с отцом не виделся уже около трех месяцев. Недавно ребята всем отрядом шли на экскурсию в музей.
- Дядя Костя! - радостно закричал Ленька, увидев человека в шоферском комбинезоне.
- А-а, Ленька, ну как живешь? - брови у дяди Кости густые, лохматые, а из-под этих бровей, уже седеющих, смотрят добрые глаза. Дядя Костя пожал Леньке руку, как взрослому.
- Хорошо, дядя Костя, - ответил мальчик, стараясь не смотреть в его глаза, и уже упавшим голосом продолжал. - А папка дома?
- Папка? Он, видишь ли, в командировке... но написать тебе мог бы, - задумчиво сказал дядя Костя, - ты, небось, читаешь бойко?
- Конечно... - на глазах Леньки показались предательские слезы, и он крепко сжал губы, чтобы не разреветься. Этого еще не хватало!
- Ну, милый, приходи к нам в субботу. Тетка Фекла будет пироги печь. Может быть, и отец к этому времени вернется.
В прошлую субботу Ленька ходил в гости к дяде Косте, ел пироги. Ему постелили на кушетке. Он долго не мог уснуть, все прислушивался, не раздадутся ли в коридоре шаги отца: квартира дяди Кости была рядом с Ленькиной. Так он уснул. А утром со свертком гостинцев, который сунула ему тетя Фекла, он стоял возле своей двери. А вдруг папка уже дома? Ленька рассмотрел в щели язычок внутреннего замка. Дверь была заперта. И ему стало так тяжело, что он не выдержал и заплакал. Плакал по-мальчишески скупо, изредка всхлипывая, злясь на свою слабость.
...Несколько дней назад Валентина Дмитриевна, воспитательница Ленькиной группы, сказала ему, что звонил отец и что он приедет за Ленькой в эту субботу. И вот суббота настала.