"Все! Выйду на волю и все. Завязал!" - давно уже решил Женька.
Освободившись из карцера, он в тот же день получил обходную, а когда в конторе спросили, куда собирается ехать, не задумываясь, ответил: "За Тобольск". В тот же день освободили и Прута. На вокзале он стал уговаривать Женьку остаться, не ездить к Лукьяновне. "На Привокзальной, 118 - девочки и легкая жизнь". Женька понял: Пруту нужен партнер. Один он "работать" не может. Но Женька действительно решил покончить с преступным прошлым.
К полудню в привокзальном сквере стали появляться пассажиры. На скамейку к Женьке подсела девушка в лыжном костюме, с рюкзаком на плечах. То и дело вскакивая, поднимаясь на цыпочки, она пыталась заглянуть за решетку изгороди, а иногда выбегала из сквера, возвращалась и вздыхала.
- Ожидаете кого? - поинтересовался Женька. Не из любопытства, нет. Просто отвык он от общения с женщинами настолько, что даже растерялся вначале. На ум не пришло ничего, кроме слышанной где-то пословицы: "С девкой хоть того немей, а молчать не смей". Вот и спросил. Девушка точно ждала вопроса. Повернувшись к Женьке, с наивной простотой схватившись за пуговицу его телогрейки, как будто знакомы давно, она часто-часто заговорила.
Женька узнал, что сегодня студенты выезжают убирать хлеб, что на ней лежит ответственность за всю группу. Она староста. Что она "ужасно, ужасно беспокоится, чтобы девочки не опоздали". (О мальчике она беспокоилась только об одном, потому, что "он такой... он такой...").
А Женька молчал. И как не молчать, если не имеешь ни малейшего представления о том, что такое "декан", который "ужасно злой, но очень добрый", что такое "курсовой зачет", на котором, как на краже, можно "завалиться".
"Вот ведь пичуга, а все-то ей ясно, понятно и доступно", - позавидовал Женька. Хотел, наконец, что-то сказать, но поздно. Взгляд девушки, успевшей назвать себя Зоей, уже изменился. В наивной безоблачности его поплыли тучки удивления, беспокойства. И Женька озлобился на свою беспомощность. "Краснею, как девка, а перед кем? Перед этой пичугой?".
- Отстань! - Он чуть не выругался, но вовремя спохватился, а Зоя, вспомнив про "мальчиков и девочек", бросилась из сквера посмотреть, "не идут ли".
Женьке показалось, что в ее голосе прозвучала тревога.
"Раскусила", - мрачно подумал он и, заметив на плечах Зои рюкзак, который до этого она, убегая, оставляла на скамье, вздрогнул.
"Не верит". - Странная боль где-то под ложечкой, боль, которая не прощупывается, не ощущается физически и потому называется душевной, защемила нутро.
Если бы Женька смог обругать Зою, он почувствовал бы облегчение. Но брань не вязалась к "пичуге".
Чтобы уязвить-таки Зою, Женька растянулся на скамье, оставив свободным малюсенький кончик. Растянулся и притворно захрапел.
Вскоре он почувствовал, как кто-то стиснул его локоть. Вскочил и... перед ним стоял Прут. Подбоченясь, натянув на глаза шляпу, преобразившись в щеголя в своем новом костюме, он развязно промямлил:
- Н-у, как, не раздумал? А то пойдем, тут рядом.
Женька промолчал.
- Тюха! На, почитай - может, раздумаешь. Привокзальная, 118. Жду! - Он послал воздушный поцелуй.
Подхватив под руку стоявшую поодаль раскрашенную девицу, удалился.
Женька схватил брошенный Прутом конверт. Побледнел. Потом покраснел. Снова побледнел. Задвигались желваки. Письмо было адресовано в тюрьму на его имя из... деревни Окуневка. Мысль, радостная, тревожная и страшная, обожгла душу.
"Дошло. Дошло письмо до Лукьяновны!"... А о том, что ответ пришел в тюрьму, когда он был в карцере за избиение Прута, что конверт распечатан, Женька даже не подумал.
"А зовут меня Лукерьей Ивановной. Лукьяновной только кличут..." - запинаясь, глотая слова, читал Женька.
В когте письма он запнулся и никак не мог преодолеть одно незнакомое слово. Сосредоточив на нем все внимание, Женька, не задумываясь, машинально читал дальше:
"А теперь пару слов от меня. Это пишет "докторша". Только не Оля, а Елена Ивановна меня звать. По секрету сообщаю, что Лукерья Ивановна на седьмом небе от счастья. Разговоры только о вас. Все уже знают, что вы возвращаетесь к ней "с заработков", что в подарок везете шаль, и не какую-нибудь, а оренбургскую. Ждем. Освобождайтесь скорей из тюрьмы".
Последние строки Женька прочел, совершенно не вникая в смысл, намереваясь внимательно вдуматься при вторичном чтении. Первое чтение - это только вдыхание аромата.
Но весь смысл, по его мнению, таился в том непонятном слове, не разгадав которое, не стоит и перечитывать письмо. Кого бы спросить? Тут он вспомнил о Зое.
Как ни трудно было Женьке переломить свою гордость, но обратился-таки к ней.
Зоя, прочитав конец письма, чуть не выронила его.
- Растолкуйте...
- Вам лучше знать, - стараясь быть спокойной, отозвалась Зоя. - Вам лучше знать, кто такая Лукьяновна и почему она ждет вас из тюрьмы. - Последние слова Зоя особенно подчеркнула.
- Да я не о том... А вот это! - Он ткнул пальцем в незнакомое слово.
- Латынь. Это значит продолжение письма.
- Только-то?
- Только-то.
Он стал вдумчиво перечитывать письмо. Но вот руки его задрожали, начали комкать бумагу. Бескровные губы зашептали:
- "Везет подарок! Везет подарок... На седьмом небе..."
- Подлец! - Он стиснул ладонями виски, уперся локтями в спинку скамьи. Ведь ничего, кроме белья, у него нет. А денег чуть-чуть больше, чем на билет. На билет? На какой билет? Куда билет? К Лукьяновне? С какими глазами? К черту! К Пруту, к девочкам, на Привокзальную, 118!
Женька вскочил, но тут же вспомнил усмешку Прута: "Почитай - может, раздумаешь". Он понял, на что рассчитывал долговязый.
"И зачем, зачем я тогда погорячился, отправил письмо Лукьяновне?.. Как быть? Что делать? Куда поехать?".
К скамье кто-то приближался. Женька уткнул лицо в ладони, стараясь скрыть волнение.
Подошла Зоя. Она держала в одной руке огромный чемодан, в другой узел. Рядом остановилась женщина с ребенком на руках.
- Вот спасибо дак спасибо, - женщина говорила добродушно, нараспев. - Вот уж спасибо, а то куда я одна? Ребенок-то заснул. Будить жалко, намаялся в поезде. Из-под Ренбурга, чай, едем. В гости к бабушке. Вот все отпускные-то и поиздержала на подарки. А носильчик-то дорого берет. Спасибо, доченька...
Зоя снова убежала встречать подруг.
Женщина оказалась под стать студентке. Через пять минут Женька уже знал, что ей отроду "всего лишь сорок лет", что "мужик запил, окаянный, и ушел, бросил. Отоспится, подлец, явится - только поцелует пробой", что у нее "заработок ничего, подходящий".
- Да что они здесь все что ли такие? - подумал Женька. - Как будто у меня своих забот мало.
Женщина, укладывая ребенка на скамейку, не умолкала:
- А картошка у нас в нынешнем году - не подступись. Вот только подшалки в Ренбурге дешевле, чем в других местах.
Кровь хлынула в голову Женьке.
Женщина все говорила и говорила, а он уже не мог слушать. "Подшалки, ренбургские подшалки!".
Он встал, мельком кинул взгляд на объемистый чемодан соседки, поежился и решительно направился из сквера.
У выхода встретилась группа студентов. За ней еще и еще. Мимоходом услышал, как Зоя тревожно спросила:
- Девочки, а где...
Женька вспомнил: "он такой... он такой..." - и прислушался.
- Сдрейфил, - прямолинейно ответил кто-то.
Женька вошел в кассовый зал. Но и здесь, в сутолоке, не мог освободиться от назойливого, властно требовательного влечения обратно в сквер. Подшалки, "ренбургские" подшалки опеленали мысли.
Он поймал себя на том, что снова идет в сквер. Метнулся обратно, но в нерешительности остановился.
- Документы, молодой человек!
Перед Женькой стоял усатый милиционер.
- Что же вы мечетесь, голубчик? - И прочитав удостоверение об освобождении, нахмурился. - К утру чтоб духу не было. Да, чтоб ни-ни. Смотри у меня!
Женькины посиневшие губы не разжались, только дрогнули.
"Сволочь! Не верит, тоже не верит!"
Ноги брели в сквер.
Все скамейки были заняты. Молодое, говорливое население студенческих общежитий переселилось сюда, захватив с собой не только гитары, но и всю атмосферу своего быта, мудрость остроумия и пренебрежения к комфорту.
Где-то рядом два голоса с заразительным самозабвением упивались:
"Меня мое сердце в тревожную даль зовет"
За кустом девичьи голоса затянули:
"Если сердце велело..."
Женьке вдруг стало горько, завидно. Почему? Из-за этой чепухи? Сердце зовет... Сердце велело... Ерунда! Что может велеть сердце?
- Ничего не может! - проговорил Женька и... вздрогнул. У ног его стоял чемодан с никелированной ручкой. Мысли спутались.
Он перевел взгляд на парней с аккордеоном, на тех, кому так легко и весело, на тех, чьи сердца зовут их куда-то в тревожную даль.
- Студентик, - позвала Женьку хозяйка чемодана. - Последи за местом. Схожу поряжусь с носильчиком. Скоро посадка.
И ушла. Чемодан стоял рядом. Большой. Тяжелый, наверное. Трясущиеся пальцы сами собой потянулись к никелированной ручке. Делая вид, что хочет поставить чемодан поудобнее, Женька приподнял его и... подкосились колени. Но не от тяжести, нет. Он физически ощутил - что-то тяжелое, словно ладонь невидимой руки опустилась на его плечи. Инстинктивно оглянулся. Зоя! Она из-за куста сирени давила его взглядом.
Усевшись на место с невинной миной равнодушия, - во всяком случае, ему так хотелось, - он краем глаза стал следить за девушкой.
Вот она увидела кого-то за изгородью сквера. Что-то крикнула... Бросилась к чугунной решетке. Женька заметил, как подруги и кое-кто из ребят тоже чуть не побежали следом за ней. Но тут же сделали вид, что ничего не произошло или случившееся совершенно не касается их.
Только Женька...
Он наблюдал, как Зоя сквозь решетку изгороди обхватила за плечи парня в узких брюках.
- Пришел! Роберт, пришел! А мне сказали, что ты отказался ехать. Это неверно, да?
Женька опять вспомнил: "Он такой... он такой...", усмехнулся и подумал: "Явился. А зря. Пусть помучилась бы".
Женька уже хотел отвернуться, но вдруг услышал:
- Подлец! Как ты смел? Как ты смел предлагать мне справку? Ведь я здорова!
Зоя оттолкнула парня. Тот обхватил ее из-за решетки, прижал к себе, наговаривая что-то успокаивающее.
- Уйди, трус! Дезертир с подложной справкой! - Девушка вырывалась, но парень все крепче сжимал ее плечи.
Не задумываясь, Женька вскочил, по-бычьи взлобил голову.
- Уйди!
Парень отскочил, а Зоя, только охнув, расслабленно навалилась на решетку. И в тот же миг выпрямилась, гордо тряхнула кудрями, почти спокойно повернулась к подругам.
Только чуть сбившаяся прическа, только дрожавшие пальцы и голос выдавали ее волнение.
- Вот это да! - задохнулся от удивления и восторга Женька. - Силища! А ведь пичуга!
И тут случилось то, чего он так боялся. Вернее, внушал себе боязнь, а подсознательно жаждал.
"Объявляется посадка"... - загнусавили громкоговорители.
- Сыночек, - кинулась к нему женщина с ребенком, толкая в руки чемодан, - помоги, у тебя вещички легкие...
Она засуетилась, подхватила узел, подталкивая Женьку к выходу. Горячая волна страха и радости перед риском, жажда удачи и боязнь провала, знакомое возбуждение перед "делом" охватило Женьку. Оно полыхало в блеске глаз, трепетало в дрожи икр, как у беговой лошади перед стартом, как у артиста перед выходом на сцену. А в голове стозвонно, ликующе гудело: "Лукьяновна... Подарок...". На миг в глазах мелькнули - парень, отпрянувший от решетки, и Зоя, гордо взметнувшая головой. "Вот это да-а-а!" - вновь пронеслось в уме. - Ведь пичуга... А ты!"
Женька выпустил из рук чемодан и шагнул в сторону.
- Тяжелый?.. - Женщина снова толкала ему чемодан в руки. Видя его нерешительность, она запричитала: - Ох, несчастная! Дернула же нелегкая с подарками связаться!
"Подарки, подшалки..." - вновь зазвенело в ушах. Не в силах противиться, Женька схватил чемодан.
Мгновенно окинув взглядом сквер, закипевший пеной студенческих беретов, Женька бросился в сутолоку. Толпа, обогнув пассажирский состав, вынесла его на второй путь. Здесь стоял эшелон теплушек, увешенных плакатами: "Не хныкать!", "Даешь Кустанайский миллион!". На одном плакате - юноша в комбинезоне и лозунг: "По зову партии!", а ниже мелом кто-то добавил: "И по велению сердца!".
Ноги остановились. Взгляд прилип к плакату. Меловые буквы, словно гипнотизируя, затмили все. "Сердце, опять сердце, опять велит это сердце!".
А рядом в теплушке снова аккордеон, знакомые голоса снова пели песню.
- Я тоже хочу, - с хрипом выдохнул Женька, - я тоже...
Рука разжалась. Чемодан глухо стукнулся о шпалу.
"Отдать... Вернуть... Но как?.. Не поверят..." Он повернулся мгновенно всем телом. Взгляд уперся в рюкзак, завязанный красным шнурком.
Рюкзак громоздился на спине человека, который мгновенно отвернулся от Женьки.
"Следят", - мелькнула мысль. В тот же момент донесся истошный крик:
- Обокрали-и!
"Бежать! - подстегнул себя Женька. - к Пруту. Привокзальная, 118. Где выход?!" Рюкзак преградил дорогу, не двигался с места. Вор ринулся обратно.
Пробежав два-три вагона, он одним рывком взметнул свое тело вместе с чемоданом в распахнутые двери тамбура. Противоположная дверь в нем была также открыта. Видны были красные буквы над аркой - "Выход в город".
Кинувшись вперед, Женька замер, судорожно раскрыв рот, глотая воздух, как рыба на суше. На перроне близ вагона стоял усатый милиционер, а перед ним всхлипывала женщина с ребенком.
Все!
Чернота и глушь. "Вернуть, вернуть, вернуть... Не поверят, не поверят, не поверят!".
Вдруг мгновенная вспышка воли. Резкий удар ноги. Чемодан громыхнул на перрон, а Женька метнулся за дверь, раскинул руки, стараясь слиться со стеной тамбура.
"Найдут. А то не поверят. Найдут. Найдут..."
В ушах звенело. Звон нарастал, нарастал и... оборвался.
- Отнеси чемодан. - Раздался спокойный повелительный голос.
Женька не двигался.
- Отнеси чемодан! - повторила Зоя. Она стояла в дверях, через которые вскочил Женька.
Девушка вплотную придвинулась к Женьке.
- Трус! - Зоя спрыгнула на перрон. Мелькнул только рюкзак с красным шнурком. В глазах снова поплыли черные круги.
Женька не видел, как отнесла чемодан эта девушка. Не слышал, как извинялась женщина за "грязные мысли про студентов", как милиционер тоном пророка басил: "Я же говорил, растерялись в толпе, найдется. Разве позволят такое студенты?".
А он стоял, потрясенный, и ни о чем не мог думать. Грязная паутина забытья заволокла мир. Никто не знал, что творилось с Женькой. А творилось что-то значительное. Свершалось великое таинство очищения.
Медленно, медленно спадала паутина, и по мере просветления крупней и обильнее текли по щекам слезы. Все легче и легче становилось на душе, словно прорвался в ней старый нарыв и смывалась с потоком слез душевная грязь.
Сколько длилось это очищение и закончилось ли оно? Сам себе Женька свидетель...
Впрочем, нет. Свидетели были.
Очнувшись, он заметил, что из дверей со стороны теплушек выставились девичьи головки. Одна из них была Зоина.
"Рассказала подружкам, - без тени упрека подумал Женька. - Ишь, уставились, ровно в театре представление: "Рыдающий вор".
Усмехнувшись, он высморкался, вытер глаза, спрыгнул на перрон и тут же почувствовал, что его догоняют. Остановился. Догоняла Зоя, а двое девчат с прежним любопытством выглядывали сейчас уже из тамбура.
- Я... - Зоя помолчала. - Я не знала, что это так тяжело... Извините. Вы хорошо поступили, когда отказались от... Вы чище, чем... некоторые студенты.
"Вот эт-т-то да!.." - воскликнул Женька всей своей исстрадавшейся душой.
-- Не купил я Лукьяновне. Обманул. Не заработал. Как же ей на глаза показаться?..
Длинный пронзительный свисток заглушил голос. Было лишь видно, что Зоины губы шевелятся.
- Вот и заработаете... - услышал Женька, когда смолк свисток. - Едем, едем, едем!
Она схватила его за рукав, потянула в тамбур. Робкие, казалось, студентки вцепились в полы Женькиной телогрейки и увлекли его через тамбур пассажирского вагона прямо в теплушку.
В тот же миг звякнули буфера, поезд тронулся, все вокзальные громкоговорители всполошились: "Привет студентам-целинникам", "Ни пуха вам ни пера". Рванула музыка. Эшелон грянул песню:
"Мама, не скучай,
слез не проливай..."
...А поздно вечером, уткнувшись носом в бумагу, Женька писал: "И еще собчаю тибе, моя мамаша Лукерья Ивановна, что не судьба нам свидеться в скорости. К зиме разе. Тогда и подарочек привезу. А может, посылочку вышлю. По-другому не смог сделать, потому как еду на целину. А про то, что на целине, как у вас на лесозаготовках, бараки протекают и без постелей спят, дак вы не думайте. Не сбегу и в тюрьму не попаду, потому как ребята здесь мировые и еду я не по вербовке, а, - он запнулся, вспомнил дописанный мелом плакат и тоже дописал, - по велению сердца".
В конце письма Женька аляповато вывел "Post Scriptum", усмехнулся, написал: "Поклон Елене Ивановне", - хотел добавить: "Пусть приезжает на целину", но взглянув на сияющую во сне Зою, поставил точку.