Он ушел довольно далеко от прибрежной слободки - и вот наконец предстало его глазам давно избранное им место. У левого крыла полукруглого залива выдавалась в море длинная песчанакоса. Два домика стояли на ней. Меж домиками темнело одинокое дерево. Гладкая отмель окружала косу с трех сторон. Пенные буруны гудели и вскипали далеко за отмелью.
Место это называется Камарон. Напротив мыса в море, над видимой дальней границей его, иногда появляется остров - голубым сгустком в плывущем над водою жемчужном небе. Видение острова предвещает непогоду, хотя и возникает всегда в ясный день, под опрокинутым чистым небом, и море стелется тихое, ровное по всему четкому горизонту. Когда же на море шторм, оно покрывается острыми зубцами белой пены и могучие волны несутся на узенький мыс, как бы желая смыть его, но еще ни одна волна не накрывала песчаный Камарон. Когда-то здесь располагался небольшой рыбачий поселок, но давно он был покинут людьми, и уцелело от него всего два домика под крышами - остальные обрушились стенами на землю. И стоят эти два домика совсем недалеко от воды, за кромкой берегового песка и полосой жесткой, остролистой травы, словно покорно ожидая от моря последнего, неумолимого удара. И возможно, что набежит когда-нибудь та большая волна, что перехлестнет через косу и унесет домики, но человек, живущий теперь в заброшенном поселке на Камароне, об этом не думает.
Камарон похож на зазубренный старый нож, который нацелен своим острием на далекий, призрачный остров. Здесь всегда безлюдно, и потому кажется, что время больше не совершает своего сложного и неуклонного движения. А шевеление моря в прилив или отлив и нескончаемый набег длинных волн словно не рождают минут и долгих часов - чисто человеческого достояния, и кажется, что песчаный мыс с двумя домиками на себе неспешно плывет, словно корабль, к далекому острову.
Здесь происходило много событий. Песок обрушивался со склона высокой дюны, когда пробегала по нему собака, падали чайки грудью на воду, приходил на чистый пляж человек и всем телом приникал к шелковистому песчаному ложу. Высокое изменчивое небо являло, убирало и вновь творило свои картины. Но события, рождаемые движением живых и неживых частей мира, свершались и безмолвно исчезали во времени, не оставляя после себя долгого отзвука в приморском воздухе, - лишь неумолчно гремел прибой да тонко вскрикивали подхваченные ветром чайки.
Прошедшее время неуловимо, нет у него ощутимой субстанции, и не вынуть изо всей громады прошлого даже малого грана его - кристалл секунды тает мгновеннокак пушистая снежинка, упавшая на теплую ладонь. Прошлое время иные люди представляют протяженным, как нить, а иные - как влекомое ветром, клубящееся, изменчивое облако. Но и в том и в другом случае к истраченному времени память может прикоснуться лишь в какой-то его части.
И пусть это будет мгновение глубокой ночи, пусть невидимо гремит рядом океан и в бездонном каменносинем ночном небе вдруг вспыхнет и ринется вниз звезда, отделившись от сонма подруг, - падучая звезда печали. И в полете своем распадется на три части - на три огненные дорожки разных судеб.
ПЛОВЕЦ УХОДИТ В МОРЕ
Теперь конец июля - время на Сахалине самое лучшее, дозревший плод солнца сочится желтым медом и жарче греть уже не в силах. Счастливое лежбище купальщиков гомонит и возится на песке, заняв весь покатый пляж на правом крыле ровного лукоморья. Берег расцвел яркими, разноцветными лепестками купальных костюмов, черные тени бегут вслед за бегущими и лежат рядом с лежащими. Морской извечный шум дробится от пестроты звенящих человечьих голосов. Перед густо-синим лазуритом моря светятся оранжевые тела людей, они гоняются друг за другом, играют в мяч, лежат на песке или сидят, обняв колени, борются, вскидывая пятками песок, носят на руках женщин и детей, поднимают над запрокинутым лицом бутылки с питьем, играют в карты, усевшись в кружок. Надевают и снимают темные очки, встряхивают на ветру одеяла и потом расстилают их, неподвижно стоят и смотрят в море, в небо, на далекий голубой остров, на зеленые сопки побережья, прыгают в набегающих, янтарных на изгибе волнах и плывут по воде.
На это радостное морское игралище пришло все здоровое и свободное от работ население города. Выйдя из сырой шахты, забойщик утренней смены спешил скорее домой, грохоча сапогами по деревянным мосткам тротуара, и струился из-под каски угольный пот по лицу его, - а час другой спустя он уже болтался по горло в соленой, чистой, прохладной воде, шевелил на плаву руками и ногами, и под ним на песчаном белом дне, освещенном солнцем, шевелилась его тень, словно громадный краб. Мимо проплывала юная нереида, вся в жемчужных пузырьках, кипящих вокруг нее, размахивая над водою руками и поворачивая улыбающееся лицо на каждый взмах, - и то была не бессмертная морская дева, а швея-мотористка Рая, которая утром еще сидела за тарахтящей машинкой и, сдувая в сторону свисающие со лба кудри, гнала по шву изделия ровную строку.
Горторг выпустил в продажу партию красных купальных костюмов, и теперь по всему широкому пляжу алели они под солнцем, огненно пылая на девушках, словно лепестки дикого мака на пестром лугу. Вдруг отделялся один лепесток от земли и перелетал к морю, и, выплеснув из себя радостный фонтанчик визга, девушка бросалась в набегающую волну. А после, выходя из воды, купальщица была уже не так ярка, как прежде, - алое на ней становилось коралловым, угаснув в море, и по гладким плечам ее стекали блестящие струйки, и мокрые пряди волос метались на ее сплошь открытой спине.
Над кругом приподнятых голов взлетел темный мяч, повис на мгновение и потом стал опускаться, и ударил по нему гибкой рукою загорелый и ладный волейболист, и мяч со свистом ядра пронзил воздух, ударился об кого-то с гулким звуком своей пустоты и упал на песок, угас, покачнувшись на круглой своей тени. Подбежала и нагнулась к нему, свесив на песок длинные бронзовые локоны, нереида с облупленными красными плечами, и дохнуло ей в лицо теплым запахом кожаного мяча. И все игроки стояли и ждали, когда она выпрямится, напряглись, когда она подкинула его над головой и выставила навстречу ему розовые лепестки своих ладоней.
Полуяпонка Тоня Охара, известная всем в городе продавщица гастронома, сидела возле зеленого куста шиповника, на котором качалось всего два лиловых цветка, два облетающих розана. Обняв свое полное колено, склонив голову в белой полотняной кепочке, смотрела Тоня на разлегшегося у ее ног, словно здоровенный зверь, курчавого детину. "Сейчас я тебя!" - пригрозила Тоня и, подхватив горсть песка маленькой рукою, бросила в кудри собеседника. Тот вскочил и замотал головою, прижмурив глаза, с улыбкою на ослепшем лице. Звонкий смех Тони Охара разлетелся далеко вокруг, со всех сторон на нее оглядывались.
Летала бабочка над волнами у самой кромки береговой земли. Блестя на изгибе, набухала литая волна. Тысячелетние горячие камни сидели в песке, в своих влажных гнездах. Порхала белая бабочка, принесенная сюда ветром с цветущих склонов сопки. Волна круглилась - и вдруг на миг обретала и блеск, и плотность драгоценного самоцвета. Волна падала - ив шипении, журчании воды плелось белоснежное кружево пены. А бабочка летала, кружилась над берегом океана. В глубине его виднелся пароходик - соринкой в прозрачной и чистой голубизне. Кто-то из играющих на берегу смотрел на него и думал: сказочные уходят корабли в море… плывет он или стоит на месте? А бабочка все летала над волнами - светлое, радостное дитя в распашонке.
Вдоль пляжа шла моторная лодка, в ней сидел солдат городской пожарной команды Витька Бурсой. Множество любопытных глаз сопровождало медленным движением своим неторопливый ход лодки. Бодро и далеко слышно постукивал мотор. Глаза наблюдающих - все сотни, а может, тысячи пар - выражали одно и то же чувство, одну и ту же мысль… Жарко, ох как жарко, славно! Блаженно смежаются веки. Витька Бурсой наловил, должно быть, пол-лодки рыбы - вон как осела в воде посудина… На солнце горячо, и песок горяч, и когда вдыхаешь этот напоенный зноем воздух, сладкая дрожь истомы вдруг пронзит грудь и на мгновенье пресечет дыхание.
Вскоре Витька Бурсой подогнал моторку к речному устью, где безустанно взмахивали высокие волны, словно стремясь ворваться в реку, - там лодка сначала взметнулась носом вверх, затем пала вниз. Преодолев волны, лодка пошла по спокойной речной воде.
Вдруг она резко повернула к берегу. Мотор смолк, словно оборвался, и в тишине моторка ткнулась носом в речной берег. Витька Бурсой решил пройти по суше до железнодорожного моста, разведать, не караулит ли там его жена Нина. Если стоит на своем посту и заметит лодку, то все пропало, рыбу пойдет продавать на базар она, а Витьке ничего не достанется.
Он снял рубаху, штаны, чтобы быть незаметнее, и в длинных трусах семейного покроя направился вдоль берега к мосту. Пляжный народ был несколько в стороне, здесь же, возле устья, было безлюдно, и только лежала на полосатой подстилке какая-то одинокая женщина, старательно повернувшись лицом к небу. Бурсой издали приметил ее черные очки, незагорелое ослепительное тело с голубоватым провалом пупка, рыжие волосы, закинутую над головою полную руку и золотистый блеск подмышек. Он прошел мимо.
Но шагов через тридцать он приостановился и вдруг пал грудью на берег. Тихо рассмеялся и подгреб к своим соскам горячий песок. А затем развернулся и на четвереньках пополз назад. Женщина глядела в небо, не шелохнувшись, яркая груда одежды лежала рядом с нею. Витька Бурсой подполз и приземлился возле самых ее ног. Таких узких розовых ступней с бледной нежной выемкой и таких пальчиков пожарник еще никогда не видывал. Он вздохнул и, найдя соломинку, принялся щекотать эти прекрасные ноги.
Женщина быстро села и показалась ему огромной - головою подпирающей небо. Медные волосы ее разметались среди белых небольших облаков. Две сочные половины ее пухлого рта зашевелились, затем началось:
- Что тебе надо, бессовестный?.. Как не стыдно… - и так далее.
И тут Витька Бурсой увидел позади ее полного плеча, где-то вдали, стоявшую на белой дюне лошадь. Все было как обычно: медные волосы женщины шевелил ветер, мелькнула в небе ворона, море за дюнами ровно шумело. Однако лошадь, стоявшая на песчаном возвышении, была совершенно красного, словно спелая клюква, небывалого цвета. Но задержать свое внимание на столь необычном явлении пожарник не успел, потому что женщина продолжала честить его, и он зажмурился и заткнул себе уши пальцами.
Затем помолчали. За рекою сверху, с сопки, спускался мальчишка, ставя ноги боком на крутой склон. Под сопкой проходила дорога, на которой сейчас было пусто. Витька лежал и почесывал одной ногой другую. Это был плотный, но совсем коротенький человек. Фамилия же его была Большое. Из-за подобного сочетания корейцы города прозвали его Бурсой, что означало - большой. Прозвище так и прилипло к нему.
Вдруг со стороны железнодорожного моста подошла к ним толстая, широкоплечая женщина, жена пожарника Нина, она сжимала в руках обломок серой коряги.
- Ты чего сюда приплелась? - начал выговаривать ей Витька, живо вскочив с земли.
- Пошел вон отсюда-а… кобель! - трубным голосом произнесла жена на все устье и взмахнула дубинкой.
Ты не махай напрасно, а то я те махну! - угрожал пожарник, отступая.
- Пожилой человек, а не стыдис-си! Иди, иди, говорю! - скандалила Нина. - Моторку бросил, разлегся тут. Дома дети жду-ут!
- Да погоди ты! ~ в сердцах взревел муж…
Так они вместе и подошли к лодке, и Нина взошла на нее, Витька же Бурсой нагнулся к мотору..
- Люди вон живут на свете и помирают, - сквозь зубы бормотал он, чуть не плача, - так у них есть что вспомянуть перед смертью. А чего хорошего я видал от тебя, Нинка моя, чего? О чем ты только думаешь головой своей?
- Я думаю об нашей обчей семейной жизни, - с достоинством отвечала Нина и вдруг заплакала. Она во время скандала ни разу не оглянулась на рыжую незнакомку, однако адресом своих речей разумела именно ее.
- Ну и думай, дура! - свирепо выкрикнул Витька, не выносивший жениных слез, рывком завел мотор, с. толкнул лодку в воду, но сам, перегнувшись через борт, живо схватил штаны и рубаху с банки и остался на берегу. Лодка же, безнадзорно стуча мотором, плавно и быстро двинулась по реке.
Нина ахнула, всплеснула руками и стала торопливо перебираться на корму, к мотору, по пути топча наваленную на дно лодки рыбу.
- Бхай, Нинка моя! - кричал вслед пожарник, грозя кулаком. - Продавай рыбу, нагребешь денег карман! А я еще погуляю!
Плачущая жена ничего не ответила. Убито склонившись над рулем, она правила лодкой, держа ее по середине реки.
Торжествуя, пожарник обернулся назад, но увидел, что женщины на старом месте нет. Убежала красавица. И Витька Бурсой испытал горькое разочарование.
И тут он почувствовал также, что должен вспомнить и еще нечто другое, не проясненное до конца и странное. Но что? Держа перед собою штаны так, чтобы можно было их тотчас надеть, пожарник задумался.
Красная лошадь! - вспыхнуло в его голове. Так где же она?
Витька Бурсой оглянулся окрест, проверил внимательным взором все песчаные бугры, но никакой лошади нигде не увидел. А ведь была же она! Стояла, кажется, вон на той пологой дюне - небольшая, стройная и совершенно красная, словно плюшевая игрушка для детей… Нет же, исчезла теперь и она.
И тут вспомнил он, где раньше видел красную лошадь. У них дома на комоде стояла гипсовая лошадка, любимая Ниной. И вот однажды дочка выкрасила ее всю красной тушью. Мать выдрала ее за это, а отцу девочка объяснила, что хотела сделать себе пожарную лошадь, такую же красную, как и машина у него на работе. Он тогда посмеялся, приласкал зареванную дочь, а теперь вдруг рассердился на нее. "Вот я тебе… приду домой", - пригрозил он про себя ни в чем не повинной дочери, оделся и пошел куда-то в необъяснимой, смутной печали.
Вскоре он бездумно выбрался на железную дорогу и направился по шпалам к мосту, вдоль морского берега. Шагая по насыпи, Витька Бурсой томился в своей печали - и вдруг увидел перед собою обнаженного по пояс человека. То был Эйти, стройный, крепкий парень, носивший маленькие черные усы, - он волоком тащил рубаху. Коричневое тело его блестело на солнце, чуткие мускулы прыгали под тонкой кожей, он весь был оплетен этими сухими и крепкими, как корни, мускулами.
Парень стоял, широко расставив ноги, положа правую, руку себе на левое плечо, будто собираясь рывком повернуть тело или что-нибудь другое сделать, потому что ему было скучно просто ходить по земле, просто жить и двигаться. Эйти смеялся, широко раздвинув белозубый рот, над которым изгибались молодые усики.
- Чего такой невеселый, Витька? - спросил он у пожарника. - Выпить хочется?
- Выпил бы, - нехотя проворчал тот. - А ты куда двигаешься, паря?
- Купаться. Хочу сегодня на остров поплыть. Как ты думаешь, доплыву? - И Эйти показал рукою в сторону ровного горизонта, над которым, чуть поднявшись в воздух, четко синел треугольник далекого острова.
Не было на побережье другого такого пловца, как Эйти. Много раз Витька Бурсой, владелец доброй моторной лодки, встречал его в открытом море, и парень здоровался с ним, протягивая руку через борт лодки. Но, несмотря на это, сейчас Витька печально покачал головою и ответил:
- Нет. Туда никто не доплывет. Утонешь.
- Вот ты даешь, Витька! - воскликнул Эйти. - Не знаешь, что ли, как я плаваю!
- Не хвастай, - предостерег пожарник. - Сиди лучше, парень, на берегу.
Он накрыл верхней губою нижнюю, затем наоборот и, подняв глаза, с трезвым и степенным видом уставился вдаль, на голубой остров. И увидел, как над ним вдоль белого тугого облачка летит крошечная, словно комар, алая лошадь. Но Витька Бурсой тряхнул головою, прогоняя бессмысленное видение.
- Сам сиди на берегу! - весело ответил ему Эйти. - А я все равно поплыву.
- Ну и плыви.
- Ну и поплыву!
И Эйти, покинув хмурого пожарника, направился дальше.
Эйти работал на шахте забойщиком, у него была красивая жена Ако, имелся годовалый сын, который день и ночь орал, развивая свое дыхание. Эйти женился на Ако по большой любви, но вот прошло время, родился ребенок - и Эйти теперь не знал, что такое любовь. Ему порою казалось, что красота жены коварная маска, за которой скрывается что-то непонятное: скучное, может быть, глупое. Ако стала ходить по дому небрежно одетая, целые дни сосала конфеты и не умела ни еду приготовить, ни содержать в порядке дом. Она только хныкала и жаловалась, что устает, ревновала его и в то же время умоляла не приближаться к ней, боясь вновь забеременеть. И он, наперекор ей, стал уходить из дома, напивался в ресторане и затевал драки. Часто уплывал он далеко в море и оттуда с грустью разглядывал едва заметную полоску земли, на которой так скучно устроилась его жизнь. Но все равно надо было возвращаться назад, жить и работать дальше. И надо было что-то сделать, пока ему всего лишь двадцать три года.