И тут впервые услышала жаворонка. Она поглядела на прозрачные перышки облаков, вздохнула и улыбнулась.
Галопом вынырнули из-за холма и загрохотали копытами конные красноармейцы с винтовками за плечами. Впереди во весь опор мчался смуглый человек в черной коже.
Красноармейцы издали кричали вразнобой и махали руками.
Даша тоже закричала и побежала навстречу Бадьину.
Бадьин осадил коня и на бегу соскочил с седла.
- Даша!
Она обеими руками схватила руку Бадьина, засмеялась и за плакала.
Их окружили красноармейцы и вперебой кричали не поймешь что.
Один из верховых долго смотрел на нее (скуластый, большеротый, с глазами далеко подо лбом), потом так же молча слез с лошади и положил руку на ее плечо.
- Товарищ!.. Вот - конь… Садись… Давай подсажу…
Даша опять засмеялась, поймала руку красноармейца и так же крепко пожала ее, как руку Бадьина.
- Спасибо, товарищи!.. Я не знаю… какие вы хорошие!.. Из-за меня погнали целый полк…
Красноармейцы, сдерживая коней, весело смотрели на нее. А большеротый посадил ее в седло, сдернул стремя с ноги другого красноармейца и вспрыгнул на круп его лошади.
Бадьин ехал рядом с Дашей и всю дорогу заботливо поддерживал ее на кручах, пробовал подпруги, узду и поводья. От этой его заботливости Даша улыбнулась ему благодарно.
- Ну, так что же было с тобой? Рассказывай…
- Да ничего, товарищ Бадьин… Ну, покочевряжились и бросили. С бабами им, что ли, валандаться? Отшили, и - все…
А Бадьин пытливо смотрел на нее знающими глазами и мягко улыбался {такой улыбки еще никто не видел у предисполкома). И до самой станицы ехал рядом с нею нога об ногу и все заботливо трогал седло - крепко ли сидит Даша.
У волисполкома, на площади перед церковью, стояли табором телеги. Лошади мотали хвостами, коровы вертели рогатыми мордами. Базарно толпились и орали казаки, выли и кричали женщины. Мальчишки в папахах и без папах гоняли коники и играли в чехарду. И где-то близко - не то на дворе исполкома, не то в толпе - пьяный голос хрипло надрывался:
Цып-ле-нок дутый…
На-гой, ра-зу-тый…
Голос стонал, задыхался, а все-таки выкрикивал одни и те же слова.
Борщий в черкеске, с кинжалом, сидел за столом и старательно скрипел пером по бумаге. Он встретил Дашу нагловатыми глазами и засмеялся.
- Ага, счастье твое, что смерть оказалась с норовом…
Бадьин молодо подошел к столу и сел на стул.
- Товарищ Борщий, потребуй сюда Салтанова.
Борщий упруго, по-женски стройно, подбежал к двери.
- Товарищ Салтанов, предисполком требует.
И с прежней грацией возвратился на место.
Вошёл Салтанов и стал у стола. Бадьин холодно, сквозь зубы, сказал, пристально глядя на него исподлобья.
- Товарищ Салтанов, ты отстранён от исполнения порученного тебе задания и арестован. Завтра вместе с Борщием отправитесь в город. Я передаю дело в ревтрибунал.
Салтанов приложил ладонь к картузу и вытянулся, глядя на Бадьина выпученными глазами.
- Я выполнил строго и точно все директивы…
Бадьин отвернулся и молча взглянул на шапку Борщия.
- Товарищ Борщий, ликвидируй всю эту музыку. Сделай так, чтобы использовать этот факт в нашу пользу. Враждебное настроение должно быть сломлено коренным образом. Пойдем на площадь.
И когда шли трое - Бадьин, Борщий и Даша - к возам, казаки в папахах, мужики и бабы глядели на них провалившимися глазами. Возы стояли здесь целые сутки, а около них толпились мужики. Ночью они сидели у костров, как цыгане. Бадьин вспрыгнул на телегу и оглядел толпу.
- Граждане казаки и крестьяне!..
Бабы закликали и завизжали около возов и заглушили его слова.
Борщий тоже прыгнул на телегу, взмахнул рукою и крикнул по-армейски;
- Да мовчать же, бисовы жинки!.. Слухай, шо буде балакаты выщий предисполком… Не регочить же, граждане, бо нема ще горилки… А коли вона буде - тоди рак в барабан заграе…
Этот окрик Борщия (о, Борщий - свой, станишный казак!) угомонил толпу.
- Граждане казаки! За незаконные действия начальник окружной милиции мною арестован. Запрягайте лошадей и отправляйтесь со своим добром по домам. Дополнительная норма разверстки, которая наложена на вас, по распоряжению власти, для Красной Армии, для ваших же сынов, которые бьются с панами и генералами, будет с вас снята. Я вам говорю прямо. Не о войне теперь наша забота… Мы не хотим, чтобы поля поливались кровью. Наша забота о народном хозяйстве. Но не наша вина, а наша беда, если паны и генералы ни на час не дают нам спокойного вздоха. Не о крови забота, а о земле. Не о людях для боя, а о работниках для полей, о худобе, о мирном труде… Не продразверстка - она отменяется, она не будет, вы о ней не услышите больше! - но амбары, полные хлеба, распашка всех ваших угодий… Товары для станиц и деревень… свободная торговля право на труд и на отдых.
Бадьин говорил о продналоге, о кооперации, о демобилизации Красной Армии, о железе, о мануфактуре, о бакалее. И тут же крикнул о товарище Ленине, который всю свою жизнь отдал рабочему и крестьянину.
Бадьин вскинул рукой и еще хотел что-то сказать, но толпа заволновалась, закричала, заликовала… Люди полезли на возы и к преду с радостными лицами.
И когда все успокоились и отхлынули, когда заскрипели возы, Борщий добродушно сказал Бадьину:
- Так что прошу, товарищ Бадьин, освободить из-под ареста товарища Салтанова. Побесились и - баста. Оба стоим друг друга.
Бадьин холодно ответил:
- Товарищ Борщий, всякая склока и ошибки ответработников должны служить уроком не только для них самих, но и для других товарищей. Будет сделано так, как я сказал. Сдай дела надежному товарищу. Завтра выедешь со мною в город.
Около них, качаясь на согнутых ногах, пьяненький казак, размахивая шапкой и надрываясь, выкрикивал, как малохольный:
Цыпленок ду-тый,
Нагой, разу-тый,
Пошел на площадь погулять…
Его поймали,
Арестовали…
…Вечером Даша была у женщин. Был с ней и Бадьин. Баб было много на радостный день. Даша успешно выполнила задание. Ох, со станичными бабами работа - самое проклятое дело!..
И никогда Даша не видела Бадьина таким, как в этот вечер. Когда она встречалась с ним взглядом, вспыхивали в памяти золотые одуванчики при дороге. И в этих его глазах видела Даша немой восторг и неугасаюший огонь любви к ней. Вплоть до самого сна он не отходил от нее ни на шаг, пристальный от заботливой ласки - покорный, укрощенный и мягкий. И Даше было почему-то смешно: чувствовала, что Бадьин опустошен, что сила его перелилась в нее, в Дашу: стоит ей приказать Бадьину, и он покорно выполнит все, чего она захочет.
IX. БРЕМСБЕРГ
1. Массы
Чувствовал Глеб не каждого отдельного человека, а всю людскую лавину и за собой и впереди себя. Обмываясь потом, он выворачивал киркою цементный сланц и шпат. Муравейные толпы взмахивали тысячами кирок и покрывали всю гору - от труб и корпусов завода, от каменных отвалов до обелисков электропередачи.
Клубастые облака гуляли над морем, и по зелени гор порхали роями первые весенние цветы. Опаловым дымом горели кустарники в камнях и расщелинах. Здесь - и вправо и влево - вздымались горы, стекающие вниз, там расстилалось море, небесно-голубое в безбрежности. И между горами и морем - воздушная глубина.
Клейст, опираясь на толстую палку, сам лично руководил массовыми работами, и степенные техники и юркие десятники услужлив дежурили около него. А он, сутулый и важный, спокойно и холодно бросал неслышную команду.
…Инженер Клейст - преданный спец Советской республики… Рабочий Глеб Чумалов способен быть другом инженера Клейста… Разве это - не победа?
Клейст остановился недалеко от Глеба, сосредоточенный в себе, озирая весь размах горных работ, и в глазах его Глеб видел гордость и вспышки волнения.
Глеб заломил шлем на затылок, смахнул брызги пота с лица и весело улыбнулся.
- Ну что Герман Германович?.. Помните, вы говорили, что эта махина - на месяц труда? А глядите, что делают люди, когда одушевлены энтузиазмом… Они вышли третий раз, а работы подходят к концу…
Клейст улыбнулся и, сохраняя привычную важность, сухо проговорил:
- Да, да. С таким размахом работы можно делать чудеса. Но это - неэкономная трата сил: здесь нет планомерности и организованного распределения труда. Энтузиазм - как ливень: он непродолжителен и вреден.
- В разрухе только с этого нужно начинать, Герман Германович. А когда заложим крепкий фундамент и приведем все в порядок - вот тогда будем планомерно учиться процессу производства. Впрочем, энтузиазм - не ливень, а огонь. Герман Германович… огонь души… и он у нас не угаснет…
Опираясь на палку, Клейст пошел в гору, к горящим обелискам электропередачи. Потом остановился - подумал.
- Что ж… может быть, это - новый день… Может быть, начинается другая жизнь… невиданная и счастливая…
Нестерпимо пахло каменным накалом и жженой травой. Во рту и глазах горела пыль.
В горах звонили колокола.
…Хорошо. Все огромно и беспредельно. Солнце - живое, как человек. Оно насыщает кровью каждую клеточку тела и воспламеняет желаниями и верой в будущее.
Четкие линии рельсов струились по ребрам шпал в пропасть - на дно разработок, и вверх - в паутинные челюсти электропередачи. Пройдет час - напрягутся железные струны канатов, лягут раскаленными нитями, и медными трубами запоют вагонетки и вверх и вниз - и вверх и вниз…
Кудрявая Поля Мехова, опираясь на лопату, утомленно карабкалась в гору. Она спотыкалась, вскрикивала и смеялась.
Лухава стоял на каменном утесе между обелисками, в черной блузе без пояса, с открытой грудью, и отдавал какие-то распоряжения, сигнализируя обеими руками.
- Ой, как же я устала, Чумалов!.. Поддержи меня, слабую женщину…
Поля положила руку на плечо Глеба. Он подхватил ее под мышки и посадил на каменный выступ.
Мимо шла Даша с железной лопатой на плече. За нею - толпа женщин тоже с лопатами. Они поднимались к электропередаче для штопки путей.
- Вот она, моя Дашок… поводырь! Славная когда-то была жинка…
Он обнял ее на перепутье и прижал к себе.
Даша засмеялась и, играя, сорвала шлем с его головы и бросила в сторону. Потом вырвалась и с хохотом побежала вперед. Он хотел пуститься за нею, но раздумал и только поглядел ей вслед. Постоял, медленно спустился вниз по пластам камней и поднял шлем.
Поля лукаво улыбалась, и, вздыхая, сказала с завистью:
- Даша - настоящая большевичка, и я ее очень уважаю. Но в тебя она влюблена, как невеста, Чумалов.
- Когда это тебе приснилось, товарищ Мехова?
- Как! Неужели ты этого не замечаешь?
- Я пока испытал другое, - огрызнулся Глеб. - Со мной она поступила так, как с мужьями не поступают.
- Да не может быть!.. - засмеялась Поля. - Не поверю, Чумалов. Уж не проявил ли ты деспотического нрава, как ревнивый муж…
Он смутился и, не выдержав ее насмешливого взгляда, отвернулся.
- Эх вы, мужчины, мужчины!.. Как крепко живет в вас домостроевщина!.. Нет еще в вас мужества уважать женщину.
- Извиняюсь, это ко мне не относится…
- Вот именно к тебе, дорогой товарищ…
…В тот вечер она, Даша, говорила с ним не так, как неделю назад. Неумело и скупо рассказала ему о своем приключении в ущелье. При свете электрической лампочки она казалась молодой девушкой: вся сияля от изумления, а широко открытые глаза смотрели на него доверчиво с улыбкой нежности. А когда рассказала, как она спрыгнула с фаэтона и как повел ее бородатыйдядя на удавку, Глеб вскочил со стула и забегал по комнате. Не страх за Дашу, не злоба на Бадьина, а удивление перед выросшим её духом потрясли его. И одно он глубоко, навсегда почувствовал: с этого часа никогда он не скажет ей грубого слова и не подойдёт к ней ни с обидным допросом, ни с назойливой лаской, он слушал её, вздрагивал и не отрывал от ее лица своих глаз.
- Дашок!.. Ведь это же была верная смерть!.. Я не знаю какое чудо спасло тебя… Ты права, голубка: мы, должно быть, не знаем не только друг друга, но и самих себя…
И во тьме, когда они лежали врозь (он - на кровати, она - на полу), Даша ласково позвала его:
- Глеб… ты спишь?
- Голубка, Дашенька!.. Разве я могу сейчас спать?..
И она ласково засмеялась, помолчала и вдруг лукаво спросила:
- Ну, а если, предположим, Глеб, я спала тогда с Бадьиным? Что ты на это скажешь?..
Глеб удивился: Даша не ранила его этой жестокой шуткой. Она испытывала его - испытывала в такие минуты, когда невозможно кривить душой, когда он обязательно должен выразить себя или человеком, или зверем. Чувствовал он в тот миг только одно: Даша стала дороже и больше жены, и сердце его волновалось нежностью к ней, как к новому другу, которого он не имел раньше никогда. Ему хотелось плакать от любви к ней и доказать ей какою угодно ценою, что счастье её дороже ему всего на свете.
- Зачем ты мне говоришь это, голубка? Что бы там ни было, а ты для меня сейчас дороже всего…
Даша вздохнула.
- Я не знаю… но что-то новое произошло в моей жизни… как-то по-новому… очень хорошо… чувствую и себя и тебя…
Она помолчала немного, повздыхала, потом заметалась в постели, вскочила на ноги и тихо подошла к его кровати. Он осторожно и нежно обнял ее и, целуя, положил рядом с собою.
Савчук во главе строительных рабочих пришивал шипами рельсы к шпалам. Он взмахивал молотом с неистовством разъяренного трудом человека.
Глеб вскинул кайлу на плечо и стал взбираться в гору, где железнодорожники рубили кусты и вели трассу в камнях: они готовили путь для второй очереди.
- Бей, Савчук, сильней!.. Бей, чтобы скорее запели твои пилы в бондарке…
- Бьем, идоловы души!.. Проложим дорогу и к своим девчатам…
Крепили к шпалам последние рельсы. Канаты лежали змеями па блоках и уползали вниз, в толпы народа.
Красноармейцы, опираясь на винтовки, держали караул в седловине перевала. Над ними и вокруг них густо зеленели кустарники и туя.
Разбитый, с дрожью в конечностях, выбыл из строя Сергей. Он отошел к Меховой и свалился около нее на камни.
- Ну что, милый интеллигент?.. Не правда ли, что не всегда сладки корни коммунистического труда?
И Мехова ласково погладила его по волосам, а он улыбнулся конфузливо и виновато. С носа и подбородка капельками катился пот.
- Я переживаю, Поля, большое волнение. Такие дни - редкие в жизни. Как все огромно, какой размах и какая сила!.. Этим человек растет и делается непобедимым. Давайте посидим, Поля, и помечтаем…
2. Ставка на кровь
За шумом работы сначала не было слышно выстрелов. Красноармейцы суетились на перевале: прятались за грудами камней, перебегали один за другим в седловине и стреляли торопливо, вразнобой.
Лухава взмахивал руками и кричал, срывая голос:
- Товарищи!.. Спокойствие!.. Все - на своих местах!.. Работы не прерывать!.. Не допускать паники!..
Но тысячи людей от вершин до дна уже бежали и вниз, и вправо, и влево, падали и опять бежали. В разных местах кое-кто старался задержать бегущие толпы - поднимали руки, грозили лопатами и кирками.
Глеб вскарабкался на скалу и скомандовал:
- Товарищи коммунисты, ко мне!
Головной отряд рабочих профстроя бросился к Глебу, а за ними в одиночку и группами бежали другие.
- Сто-ой!! Сто-ой!..
Люди неудержимо катились вниз, разбегались в стороны, в кустарники и скалы.
- Вот сволочи… не выдержали…
- Покати-лись… побежали… как крысы… Эх, народ!
- Есть всякий народ: один - вперед, другой - наоборот.
Глеб распоряжался весело и оживленно:
- Бегите, товарищи, вниз!.. Савчук! Даша!.. Успокойте там людей… водворяйте обратно…
Савчук и Даша и еще несколько рабочих, схватившись за руки, чтобы сдержать друг друга, цепочкой побежали под гору.
А Глеб, приглашая рабочих взмахами руки, покрикивал:
- Товарищи, ко мне!.. За винтовками… на электропередачу!..
И быстро пошел по шпалам вверх, к обелискам. За ним хлынул целый отряд рабочих.
Металлисты и электрики работали спокойно и молча, но в глазах вздрагивала тревога.
Лухава и Сергей раздавали винтовки и патроны, и каждый, получая ружье, не мог сдержать улыбки радости. Все одинаково переживали торжественность и важность момента и со строгими лицами вставляли обоймы и молча отходили в сторону. Только Митька-забойщик, гармонист, с синим бритым черепом, рвался вперед, к Глебу, и орал:
- А ну, дай дорогу, ребята!.. Не оттирай, просю!.. Я свое место отлично понимаю… Я, может, ждал этого хвакта горячей, чем своего рождения…
Протягивая издали руки, он жадно тянулся к винтовке и злился, когда отталкивали его в сторону.
Через несколько минут отряд врассыпную побежал вверх, на перевал.
Поля карабкалась по камням рядом с Глебом. Он чувствовал мягкое ее плечо и слышал торопливое дыхание.
- Все-таки пошла, увязалась, товарищ Мехова… Зачем?
- А почему же мне не пойти? Почему ты должен идти, а я - нет?
- Я - другое дело, а у тебя юбка приросла к ногам…
Поля озлилась и пренебрежительно фыркнула.
Впереди, в разных местах, перебегали красноармейцы и рабочие, останавливались и стреляли с колена. Очень далеко - в море ли, за горами ли - пели сирены.
- Ведь это - пули, Глеб!.. Я уж давно их не слышала…
Глеб шел с винтовкой на изготовку, с ним рядом - Поля, тоже с винтовкой. Длинные ее кудри горели на солнце.
Диспозиция Глеба была краткой и ясной. Отряд заходит в тыл бандитам с левого фланга и выбивает их из лесочка на лысину склона, под удар красноармейцев, которые их уничтожают. Сам же он будет руководить боем с вершины горы.
- Слышишь, Глеб? Они - рядом: стреляют из-за вершины Они шли наверняка - вызвать панику, а потом разрушить бремсберг.
Глеб не ответил. Он взбирался на крутизну, часто останавливался и оглядывался на бремсберг. Мехова не отставала от него.
Глубоко внизу густой массой шевелился народ, и из этой гущи длинной вереницей ползли вверх по шпалам целые артели и одинокие фигуры.
Куполом зеленела вершина. Железный треножник - геодезический знак - ярко горел красной ржавчиной.
Они вползли на острую грань горы. Отсюда открывалось широкое отложье в рощах и перелесках, в лощинах и взгорьях. Далеко синели другие, еще более высокие хребты, а над ними мерцали отдельные вершины, покрытые розовым снегом.
Чумалов и Поля легли у треножника - на вороха мелкого щебня. Пахло жженой травою и серным накалом цементняка.
- Я ничего не вижу, Глеб… Где они?
Поля поднялась на колени и потянулась к треножнику.
Тинькнула натянутая струнка.
Глеб дернул Полю за юбку. Мягко хрустнула и лопнула на боку скрепка. Поля засмеялась и села около Глеба.
- Крючок оборвал… битюг!.. Что я теперь буду делать?..
Она нашла где-то булавку и приколола юбку.
От вершины вправо по склону громоздилась скалистая стена, похожая на развалины древней крепости, заросшая кустарниками - туей, кизилом, шиповником.
Между скалами, скрываясь в кустах, хищно крался с винтовкой в руках загорелый казак без папахи. Он приседал, прислонялся к камням, исчезал и опять появлялся.