- Не бойся, отец, день и ночь буду работать. За недельки две я всю эту землю так переворошу, как если бы на ней сражались девятиглавые дэвы.
- Ты вправду мне поможешь или по-прежнему дурака будешь валять?
- Клянусь матерью, помогу. Что я, неблагодарный, что ли? Ты так заботишься обо мне! Сложа руки на животе, сидеть не буду. Совесть и у меня есть.
- Только ты никому не говори об этом!
- Этого ещё не хватало! Да я себе на рот железный замок повешу. Разве мой язык не за моими собственными зубами?
- Вот видишь, мать, какой у тебя сын? Золото, а не парень! Ради такого я не то что клочок - всю землю выпотрошу! Теперь спи, сынок, а завтра чуть свет надо вставать!
Легко сказать - спи! Я понял, что большое счастье чем-то сродни большому горю, тут уж не до сна… Я весь отдался мечтам… И передо мной вновь возник прекрасный белокаменный дворец. Гульчина улыбается мне, и на голове её головной убор грузинских женщин…
До самой полуночи я, не смыкая глаз, вертелся в постели, как шампур. Я успел уже девять раз обойти вокруг земли и повидать все чудеса на свете. Сладкие мечты вконец измучили меня, и, обессилев, я уснул.
Проснувшись, я первым делом поискал глазами отца. Постель его была застлана. Мама суетилась у огня и пекла в кеци мчади.
Грешным делом я подумал вдруг: а не было ли вчерашнее каким-то наваждением…
- Вай ме! А где же отец? - испуганно спросил я у матери.
- Пошёл работать! - спокойно ответила она.
- Куда?
- Как куда? Ты забыл, что он тебе вчера сказал?
- А отчего же он меня с собой не взял?
- Да мы у тебя под ухом, милый мой, разве что из пушек не палили! Ты не хотел просыпаться.
- Вай-вай!
- Не горюй! Давай лучше побыстрей ешь, бери лопату и беги. Отец ведь, вон он, рядом работает!
Когда я пришёл туда, отец успел уже изрядно потрудиться. Он прорыл глубокий ряд и теперь собирался рыть другой рядом. Лукия с Кечошкой перерыли гораздо больше, но их-то было двое! Я сразу же принялся за работу. Мы с отцом так перепахивали землю, что не оставляли нетронутой ни одной её пяди. С непривычки ладони у меня горели, и я то и дело на них поплёвывал.
Первый день не принёс нам радости. Правда, Кечошка нашёл-таки кувшин, но был этот кувшин без дна и покрышки.
На второй день я поднялся пораньше и, вооружившись лопатой и мотыгой, поспешил к заветному месту.
Работал я так, - за правду мне не платят, для чего же мне лгать, - что отец только диву давался:
- Ты что же это, озверел, что ли? Чего ж ты раньше нам свою силу не показывал, раз она у тебя была?
Я молчал, деловито глядя в землю. Мне мерещился только один кувшин, сверху донизу полный золота. Поплёвывая на свои пылавшие ладони, я с ещё большим ожесточением вгрызался в землю.
В полдень лопата издала какой-то странный звук. Да, это был звук обожжённой глины. Сердце подступило к горлу, и руки мои задрожали. Я осторожно нагнулся и… это был обломок кеци. Как уж тут было в сердцах не сплюнуть и не выругаться. Отец тоже что-то нашёл. Оказалось - деревянная трубка, в которой младенцы в люльке справляли свою нужду. Хуже того, трубка оказалась для девочки, поэтому я совсем помрачнел, тьфу, думаю, сглазит проклятая! Недаром ведь говорят, что девчоночья - непременно к беде! Вскоре на ладошках у меня вспухли волдыри. Руки начали болеть, да ещё как! Врагам не пожелаю! Но я не отступал! Копал землю и выворачивал её наизнанку, а сам краешком глаза не забывал поглядывать за соседями, - авось, думаю, найдут и припрячут! Кечошка же в свою очередь следил за нами. У него, несчастного, глаза чуть не скосились, на нас глядючи. Впрочем, страхи были напрасны. Ну, допустим, они бы нашли клад, долго ли они смогли бы прятать его? Разве легко было сразу и просто переварить такое богатство?
Вскоре распухли руки и у отца, и он перевязал их. Я тоже последовал его примеру. Так руки болели меньше, хотя работать стало труднее.
Эх, одной надеждой и жив человек! Ровно девять дней копали мы эту треклятую землю и, кроме дырки в колесе от телеги, ничего не нашли. Но мы все держались молодцами и решили работать до самого конца. Разве можно успокоиться, когда где-то неподалёку, совсем рядом, лежит бесценный клад?
Почти всю половину рождественского месяца меня раздирали эти чувства, и я так похудел, что стал похож на собственную тень.
Выпал первый снег. Но и это не охладило нашего пыла. Работая, я вдруг увидел в земле корень. Поблизости не росло ни одного дерева. Я, конечно, удивился и спросил отца, откуда мог корень здесь взяться. Он повертел его в руках, внимательно посмотрел и сказал:
- Это лоза, сынок!
- Откуда? Я сроду здесь лоз не помню.
- А здесь, видимо, когда-то был виноградник, детка, потом он одичал и погиб.
- А если его снова здесь разбить, он привьётся?
- Отчего же ему не привиться? - ухмыльнулся отец. - Для лозы лучшего места и не найти. Только вначале землю надо освободить от камней…
Первыми рыть перестали соседи. Кечошка оглядел посеревшие склоны, и уши его печально сникли, а рот скривился в жалкой гримасе, - вот-вот заплачет.
Всё это место мы так перерыли, что кругом одна только земля и чернела.
И что мы искали? Потерянное?
Я от боли уже не чувствовал своих рук. Они сплошь были покрыты волдырями и ныли, не переставая.
Какой там к чёрту клад?
Мы с Кечошкой снова глянули на оголившиеся горы и оросили свежевскопанную землю нашими горькими слезами.
- Обманул он нас, этот проклятый Темир, чтоб ему перевернуться в гробу! - бурчал Кечо.
И пока мы, дети, плакали, отцы наши невозмутимо покуривали свои трубки и нисколько не горевали о ненайденном кладе. Мне даже показалось, что они тихонечко посмеивались. А Лукия однажды даже громко рассмеялся. Сердце моё испепелилось от горя. Теперь вся эта вскопанная земля казалась мне громадной зияющей могилой, где были похоронены все мои голубые мечты и надежды. Рухнул мой роскошный чертог, завял столетний дуб! Высох журчащий ручей, разлетелось в щепки резное золочёное кресло. Сгорела детская люлька, а вместе с нею и госпожа Гульчина… И даже пепла от них не осталось… Ну, а я, естественно, тоже заклубился дымом.
Мне хотелось выть, как обречённому на заклание, но что сказали бы люди?
А Амброла и Лукия, наши жестокосердые отцы, ехидно посмеивались в усы. Загадка их смеха была отгадана мною лишь весной, когда они разбили на этом месте виноградник.
Я никогда бы не мог подумать, что мой отец может так провести меня. Отныне я действительно лютой ненавистью возненавидел лопату и мотыгу. Пока не созрел виноград, я даже не посмотрел в сторону этого виноградника. И лишь потом только удалось матери затащить меня туда: она хотела, чтобы я первый попробовал его, так как это считалось добрым знаком.
- Ну что, сынок? - удовлетворённо спросил меня отец. - Неужто у тебя язык повернётся сказать, что я о тебе не забочусь? Разве этот виноградник не золото? Когда меня не будет в живых, он поможет тебе существовать. Понимаешь ты это, дурачок?
Отец-то прав! Ей-богу, мы, дети, поистине неблагодарные существа! Отцы заставляют нас трудиться для нашего же блага, а мы недовольно брюзжим… Уж очень своенравна мельница судьбы, и очень по-своему крутятся её колёса. Один мелет, другой ест. А ведь по-иному она и не заработает, иначе весь мир перевернётся вверх тормашками…
* * *
Я и оглянуться не успел, как пролетели годы, и мне стукнуло семнадцать. Отец стал на меня косо поглядывать, не скрывая раздражения.
В ясный летний день я, принарядившись, собрался со двора. Отец преградил мне путь у калитки.
- Видишь тот ясень? - спрашивает.
- Конечно, я ж не слепой!
- Постой, а гнездо на нём видишь?
- Ну и что?
- В том гнезде ещё недавно жили птенцы.
- Знаю.
- Сегодня их уже нет там.
- А ты решил, что это я их украл?
- Не забегай вперёд, малодушный! Уж ты в своё время птенцов наворовал больше, чем волос на голове у попа Кирилэ. Да только не о старых грехах речь. Не тяни меня за язык, довольно того, что ты последний кусок у меня вытягиваешь и укорачиваешь мне жизнь!
- Вот надоело! - вскипел я. - Вечно об одном и том же! В конце концов разозлюсь, возьму и уйду из дому. Вот и всё! - и решив напугать отца, я сделал движение по направлению к калитке.
- Постой, дружочек! Не скачи, как бобовое зерно. Послушай лучше, что я тебе скажу. Никто этих птенцов не трогал. Пока они были крошечные мать таскала им корм, но теперь, когда у них подросли крылышки, она выпустила их из гнезда и - фррр! Отныне, мол, вы сами себя должны прокормить. Словом, не буду тебе рассказывать басню дальше, а скажу одно: до сегодняшнего дня я тебя, как птенца, поил-кормил. Теперь возьмись за дело сам, хватит без дела толочься!
- Значит, прогоняешь меня из дому? - решил я разжалобить отца.
- Так что же остаётся делать? Ведь и я человек, пожалей меня! Раз для тебя в нашей деревне никаких дел не нашлось, то ступай в город, посмотри, может, судьба смилостивится и подкинет тебе какую-нибудь работёнку. Надо же взяться за какое-нибудь ремесло, иначе жизнь с тобой сурово расправится, смотри! Не всегда же я буду рядом!
Помнится, когда мы в детстве с ребятами пасли скотину, сын духанщика Темира предложил мне однажды:
- Караманчик, хочешь я тебе город покажу?
- Да! - выпалил я радостно.
Мне казалось, что я и вправду город увижу.
Он стал позади меня, сжал мне уши руками, поднял вверх и покружил. Жилы на шее у меня напряглись, уши стали гореть.
- Увидел?
- Что?
- Город.
- Нет!
Тогда он поднял меня ещё выше. У меня чуть шея не оторвалась и совсем потемнело в глазах.
- Увидел?
Мне показалось, что настал час моей смерти.
- Увидел? - снова крикнул мне в ухо сын Темира и закружил меня, словно я был игрушечный.
Я не вытерпел боли и крикнул:
- Вижу, вижу!
- Большой?
- Очень, очень большой.
- Красивый?
- Красивый, красивый! Ой, мамочка!
Он отпустил меня, и я с облегчением вздохнул.
На второй день сын Темира решил показать город и Кечошке. Бедный Кечо совсем осоловел, но всё же сдержался, не заплакал.
Да, милые мои, сколько раз после этого мне приходилось говорить - вижу там, где я ничего не видел, и - нравится, когда мне вовсе и не нравилось. А что оставалось делать?! Не лучше ли было поступить так, чем ждать, когда оторвут голову? Ведь человек не дважды приходит на землю! Я это к тому, что город я впервые увидел именно так. И когда отец объявил мне, что посылает меня туда, мне сразу вспомнился сын Темира; я представил себя высоко в воздухе, и мной овладело неприятное чувство.
Но потом я призадумался, и мысль о городе стала всё навязчивей преследовать меня. "Ладно, думаю, двум смертям не бывать, одной не миновать. Пойду-ка я в город, погляжу на его дива. Будет польза - хорошо, не будет - мне с моими пустыми карманами терять нечего".
- Когда отправляться? - спросил я отца.
- Да когда пожелаешь.
- Схожу, узнаю, может, кто из старых ходоков тоже собирается, пойдём вместе.
- Зачем? Ты уже не ребёнок! Язык, говорят, до Киева доведёт. Ну, а у тебя язык заведомо длиннее, чем нужно. Если б его можно было повесить на спину, то хватило бы и на хвост.
Вечером мы ещё раз обсудили всё хорошенько. В разговоре участвовала и мама, и мы занялись приготовлениями.
Известное дело, на том свет стоит, что один на другого поглядывает. Как только Кечо узнал, что я собираюсь в город, он сразу же решил идти вместе со мной. Упёрся, как бык рогами, и всё тут - не расстанусь, мол, с Караманом.
- В городе и без тебя полно таких бездельников, - сказал я ему.
- От бездельника слышу! Там я тебе покажу, на что я способен! Судьба улыбнётся мне, и тебе придёте прикусить язык, - ответил он, подмигнув.
Решительность друга пришлась мне по сердцу. Я готов был порхать от радости и в самом радужном настроении прибежал домой.
- Слушай, жена, - обратился отец к матери. - Разве не надо благословить парня в дорогу?
Мама накрыла на стол и принесла вина.
Всю жизнь, сколько я себя помнил, отец день и ночь не уставал меня поучать. Теперь же он так завёлся, что его и остановить нельзя было.
- Сынок, ни одна мудрая книга не даст тебе столько, сколько даст жизнь. Вот выйдешь на широкую дорогу, не раз споткнёшься, потом пойдёшь осторожнее, будешь внимательнее. Город - это тебе не Сакивара. Ты должен быть очень осторожен и сдержан. В городе много кривых и тёмных улиц, а на улицах тех разбойники, и они так могут разделаться с простым человеком, что мать родная его не узнает. Запомни: дьявол никогда не дремлет, поэтому обходи стороной глухие места. Не следует и в трактиры заходить, туда всякие люди шастают. Народ-то в городе разный. Одни одеты в лохмотья, а сердце у них золотое, а иные, разнаряженные в атлас и парчу, кроме грязи, ничего в сердце не имеют. Пока близко не узнаешь человека, не доверяйся ему. И если попадётся тебе на пути тот, кто посулит тебе золотые горы, а сам ничего не сделает - беги от него подальше: как от сквозняка бывает насморк, так и от двуликого беды не оберёшься. Понятно тебе?
- Знаю, отец, ты ведь всё это сотни раз повторял.
- Ничего, мельнице большая вода не помешает, а отроку - наставления. Знаешь - хорошо, а теперь ещё лучше запомнишь. Не надо глупости повторять, а вот мудрость от повторения не обветшает. Вот и послушай, отец тебе плохого не пожелает. Если увидишь - глупцы сладкие речи ведут, обходи их стороной и помни, что только спор и беседы мудрецов заканчиваются миром. Не берись за такое дело, которое будет не под силу тебе… Спишь?..
- Да что ты! Я тебя слушаю с закрытыми глазами, так мне больше запомнится.
- Будь счастлив, если ты правду говоришь! На, глотни винца, и сон как рукой снимет!
- За моё путешествие, за благополучное возвращение, и чтоб счастье и радость я застал здесь! Уф! До чего приятное вино, как бальзам на душу…
- Давай, пей до дна! Только в городе вина остерегайся. Городское вино не такое чистое, желудок только себе испортишь. Вот так! Ну-ка, мать, наполни нам стаканы!..
Мама берёт кувшин, и светлые стаканы краснеют. А отец пришивает хвост последним словам:
- Человеческая жизнь, сынок, может уподобиться капле мёда и девяти чанам горького яду. Но жить всё-таки стоит хотя бы ради этой капли, потому что одна эта капля радости может перевесить все девять чанов горестей. Нечего на меня так смотреть, в твоём возрасте и я не верил тому, но потом жизнь научила. Это я к тому, что в пути тебя ждут горечь и разочарования, но не опускай руки! Помни, что где-то впереди для тебя есть капелька мёда, и стоит тебе её лизнуть, как тотчас же забудешь о прежних горестях. И ещё…
В это время я кивнул ему. Сон смежил мне веки, и я задремал. А отец, кажется, и не собирался кончать свои наставления, и пришлось сделать вид, что внимательно слушаю его.
- И как это у тебя язык не устал? - вмешалась вдруг мама. - Сколько можно говорить? Забыл, что парню надо рано вставать?
Эти золотые слова давно вертелись у меня на кончике языка. Но я был благодарен маме за то, что она опередила меня. Иначе мне снова, в последнюю перед расставанием ночь, пришлось бы обидеть отца. А этого мне совсем не хотелось. Не хотелось брать с собой этот грех в путь-дорогу, ибо отяжелевшее сердце давит на ноги.
Я взглядом поблагодарил маму. Как ясно видит мать всё, что делается в сердце у её ребёнка, словно это сердце лежит у неё на ладони…
Отец виновато замолчал.
Мама убрала со стола и навела порядок, - нехорошо отправлять путника из дому, где царит беспорядок.
Не успел я лечь, как сразу заснул. Мне приснилось, что я сижу на пёстром ковре и плаваю в лазури. Я хочу поймать второй ковёр, но мне не удаётся. На том ковре сидит Гульчина и машет мне. Её улыбкой полны земля и небеса.
Так и летал я всю ночь и не слышал, как родители легли и как встали.
Пятак и два бурдюка
Я поднялся раньше, чем взошло солнце, натянул на себя поношенную чоху, обулся в новенькие чувяки, а на голову наспех нахлобучил дедушкину каракулевую шапку.
Мама с вечера наготовила мне в дорогу всякой снеди: лепёшки с начинкой из лобио, куски варёной свинины, творожники, поросёнка, четыре круга моего любимого молодого сыра да испечённый на глиняной сковороде-кеци румяный хлебец. А отец приволок из погреба маленький бурдючок, при виде которого сердце моё сладостно забилось, но скрывая радость, я ехидно спросил:
- Ты что, на пир меня отправляешь?..
Отец нахмурился.
- Вино, сынок, вовсе не тебе предназначается.
Вот так-так! Меня словно холодной водой окатили, но я не подал виду: хитёр я, сызмальства хитёр.
- А-а, знаю, знаю, куму посылаешь! - Хотя отлично знал, что никакого кума у нас в городе не было.
Глаза у отца стали совсем печальными.