* * *
Небось, вы теперь надивиться не можете: как это он, мол, помнит об этом? И впрямь, что может знать грудной младенец! Но не надо удивляться, лучше послушайте, что я вам расскажу!
Когда я ещё был юношей, присутствовал я при странном споре. Тётка Кечошки, Элпитэ, рассказывала моей матери про свою свадьбу, что-де под самый конец пира Адам Киквидзе вылил из рога вино под стол, оно разлилось по полу, подружка жениха поскользнулась и распласталась на полу. Но тут в разговор вмешалась Ивлита, дочка Элпитэ:
- Мамочка, ты путаешь, кузнец Адам на твоей свадьбе не был!
Элпитэ заупрямилась:
- Был!
- Не был! - твёрдо стояла на своём дочка. - Не был!
- Посмотрите-ка на неё! - рассердилась Элпитэ. - Дочка лучше знает, что было на свадьбе её матери!
Поднялся шум. Они поспорили на шёлковое платье. Порасспросили об этом соседей, родственников, - победила дочка и получила материнское шёлковое платье. Вот видите, чего только не бывает на земле!
Ивлита столько раз слышала от родственников и окружающих про эту свадьбу, что знала всех наперечёт, кто на ней побывал.
Вот вам пример, как можно выиграть не только шёлковое платье, но и кое-что получше!
Первое слово и чужой кусок
Пока я рос в колыбели, то почти совсем не плакал. Сыт ли был или голоден, весел или мрачен, всё мурлыкал да мурлыкал себе под нос.
Бабушку Гванцу это не на шутку тревожило: батюшки мои! А вдруг он немым будет?
И так как в семье отца не было ни одного немого, она стала подробно выяснять, не страдал ли этим недугом кто-нибудь в роду моей матери.
- Что вы! Бог с вами! - замахали на неё руками сородичи из маминой деревни. - Элисабед сама, правда, скуповата на разговоры, но зато у всех остальных язык хорошо подвешен!
Бабушка немного успокоилась. А до этого она заставляла меня по три раза в день высовывать язык и тщательно проверяла, всё ли у меня там в порядке. А мне-то что: я себе высовывал язык, как собака в жару.
Первое моё слово было "дай!"
Но на это никто не обратил внимания. Лишь после я понял, что его любят произносить все, но слышать никто не хочет.
- Дай, дай, дай! - орал я на все лады, показывая рукой на всё, что было вокруг меня. Но никто мне ничего не давал. Однажды, увидев корзину, полную румяных яблок, я, по обыкновению, хотел крикнуть "дай!", но язык у меня споткнулся, и вместо этого я произнёс "дед!". Дома были только я да бабушка. Она насторожилась, а я снова взмахнул рукой и закричал: "дед!", "дед!".
Старушка обрадовалась, стала меня тискать и целовать, а потом побежала со мной в поле, где наши лущили лобио.
Там она снова начала пританцовывать, держа меня на руках.
- Спятила мать! - изумился дед.
- Что случилось? - сбежались остальные.
- Заговорил, заговорил, лапочка моя, душенька, солнышко, деда позвал, дорогого моего! - заквохтала старуха.
Вот как неверно поняли моё первое слово.
Что я мог поделать? Кому пожаловаться?
Я подчинился бабкиной воле и тут же, при всех подтвердил её слова: позвал деда и потянулся к нему ручонками.
- Фу ты, словно я заново родился! - сказал отец, и, так как ноги его подкосились от чрезмерной радости, он без сил опустился на ворох стручков.
- Что? Что такое? Во второй раз? - ехидно переспросил дед. - Только чтоб не был похож на освежёванного барсука, а там как хочешь, - хоть в третий раз родись!
Теперь на моём пухлом тельце прибавились следы укусов: к отцу и бабке присоединились дед и дядя. Эх, знай бы они наперёд, как им солоно придётся от моего языка, - они б тогда разорвали меня на куски!
Когда мне исполнился годик, я уже мог стоять на ножках, а однажды даже умудрился вылезти из колыбели и начал раскачивать её. Так, стоя между тахтой и колыбелью и покачивая её, я, как дурак, ухмылялся: - вот, мол, глядите, какое я геройство совершил!
Увидев это, обрадованная мать поддержала меня пальцем и заставила самостоятельно пройтись по полу. Но тут коленки меня подвели, я упал и ушиб нос.
Она испугалась и тотчас же подхватила меня, стала подбрасывать вверх, чтоб я не успел заплакать.
На второй день я снова важно вышагивал, держась за палец матери. На третий день она вместо пальца ловко подсунула мне кусок хлеба, а сама незаметно убрала руку. Думая, что она по-прежнему держит меня, я сделал несколько шагов и вдруг, выронив хлеб, упал.
Тогда я понял, что без хлеба ходить не смогу, и уже больше не выпускал его из рук.
Через некоторое время после того, как меня вынули из люльки и надели на меня пёструю рубашку, я схватил в одну руку хлеб, а другой ухватился за подол бабушкиной юбки и пошёл за ней. Отныне я стал её неразлучным спутником.
Но так как я путался у неё под ногами, она частенько расплёскивала молоко или ломала посуду: сердилась на меня и отваживала от себя. А я, вместо того, чтобы обидеться, снова упрямо шёл за ней, словно это не она меня только что отшлёпала.
Как-то раз, в воскресный день, дед сделал мне игрушечный топорик, грабли и плуг, бабушка вынесла свою толщенную книгу, в которую заглядывала каждый вечер, мама принесла ножницы и маленькую кастрюлю, отец притащил тесак, молоток, серебряные деньги, шило и мастерок, а дядя принёс крошечное ружьё и маленький хурджин. Все эти вещи родители разложили на маленьком столике и решили: первая вещь, которую я трону, определит, кем я стану в жизни.
Деду ужасно хотелось, чтобы я стал хорошим землепашцем и виноградарем, бабушка мечтала, чтобы я был книголюбом и гадальщиком; мама предпочитала видеть меня поваром, отец - торговцем или ремесленником; а дядя спал и видел, как я отправляюсь в город на заработки или брожу по лесным дебрям…
Когда все эти соблазны судьбы оказались на столике передо мной, бабушка, слегка подтолкнув меня, дрожащим от волнения голосом произнесла:
- Иди, детка, выбери, что хочешь! Всё твоё, бери, что понравится!
В это время скрипнула дверь и вошла Царо, а за ней Кечошка. Одной рукой он держался за подол материнской юбки, а в другой зажал хачапури.
Увидев дружка, я совсем забыл об этом столике, тотчас же выхватил у него кусок хачапури и, пока Кечо не опомнился, запихал его себе в рот.
- Ой, чтоб мне ослепнуть! - всплеснула руками бабка. - Бездельник и обжора из него выйдет! Ох, горе мне!
- Горе нашим врагам! - яростно взревел отец. - Что же делать? Опозорит он нас!
- Ай-яй-яй! - запричитала мать. - Хищником вырастет, как ястреб и шакал! Этот плут будет отнимать у других последний кусок хлеба!
Словом, семья наша горько оплакивала своё горе, а Кечошка ревел, оставшись без хачапури.
Царо успокаивала плачущего ребёнка.
- Не плачь, дурачок ты! У Бабилы кеци ещё не остыли, пройдём по дороге, она тебе ещё испечёт!
Эх! Откуда мог я знать, что бедняжке Кечо самому подбросили кусок, иначе разве отнял бы у него!..
Материнское молоко и гибель курицы
Пока у меня не было зубов, мать всё время радовалась, - вот, мол, сыночек так здорово сосёт грудь, что вырастет - станет знаменитым героем, и не дай бог, если кто разозлит его! Всё перевернёт!
Но через некоторое время настроение её изменилось.
Тот случай, когда я девять дней не прикасался к её груди, обошёлся ей довольно дорого. За эти дни я истосковался по материнскому молоку, и тоска заставила меня заново полюбить его, а такая любовь обернулась для матери истинным несчастьем.
От люльки, например, я отказался легко. Да и что же делать, если я в ней не помещался, а вот от материнской груди меня никак отнять не удавалось. Что бы я ни ел, но если под конец не брал в рот грудь, то не чувствовал себя сытым. Прорезавшиеся зубки мои были так хороши, что я опасался, как бы не износились, и потому предпочитал молоко, которое не надо было ни грызть, ни жевать.
Пей себе на здоровье безо всяких усилий!
Теперь мои острые зубки делали с маминой грудью то же, что мотыга деда Нико с буграми в винограднике. Разница только в том, что земля любила, когда её долбят и ворошат, а мать каждый раз готова была упасть в обморок от моих зубов.
Однажды я прокусил ей сосок до крови. Она ужасно обозлилась и пригрозила:
- Я вижу, что этот обжора так легко не откажется от меня. Но ничего, я ему покажу!
Вскоре дядя Пиран убил медведя. Когда у зверя вырезали желчный пузырь, мать растёрла кусочек его с горькими кореньями и обмазала сосок. Я по обыкновению присосался к груди. Сосок показался мне горьким и острым. Тогда я лизнул его кончиком языка и сейчас же выплюнул.
Прошло некоторое время, и я опять потребовал грудь. Не таков я был, чтобы легко отступиться от чего-нибудь. Но мать была начеку и проделала всё снова во второй раз. Она-то хорошо знала, что повредить мне это не может, и вот я лизал и лизал медвежью желчь. Постепенно я привык к ней и даже с удовольствием стал тянуть в себя эту горечь. Всасывая её со сладким молоком матери, я впервые познал истину: человек может привыкнуть к любой горечи, и тогда ему трудно обойтись без неё…
- Что делать? - спрашивала мать у бабушки. - Не оставляет!
- Ничего, милая, - успокаивала та. - Чем дольше ребёнок сосёт материнское молоко, тем здоровее становится. Ещё немного потерпи, сам перестанет. Стыдно ему будет, когда вырастет.
Спросили у отца. Но и он не разделял переживаний жены.
- Пускай сосёт, пока хочет. Вырастет богатырём - Амираном, с богом будет бороться.
Вот я и рос, не отказывая себе ни в тыкве, ни в жареной кукурузе. Не успевали ткемали вылупиться из-под цветочков, как тотчас же становились моей добычей, не пренебрегал я и ранним виноградом, а особенно любил тюрю из вина и накрошенного чурека, после чего ходил малость осоловелый.
Словом, всё это я к тому, что многое я испробовал к этому времени, но о груди всё же не забывал. Бывало, сижу и играю с Кечо, вдруг срываюсь с места, бегу к суетящейся в огороде матери и кричу ей:
- Мамочка, я голодный!
Мать безмолвно присаживается между грядками, а я, уже здоровый детина, яростно вгрызаюсь в иссохшую грудь.
Когда мне исполнилось пять лет, меня отправили в материнскую деревню к бабушке Тапло.
Вдруг среди ночи мне захотелось пососать грудь, и я уже спать не смог. Не зная, как быть, бабушка сунула мне свою. Откровенно говоря, я не успел ничего почувствовать: что я мог разглядеть в кромешной тьме! Но потом, начав сосать, я не ощутил ни вкуса молока, ни горечи, словно в рот мне сунули трут. После этого у меня появилось неодолимое отвращение к груди, но, как всегда, это случилось не вовремя: ещё немножко, и я бы превратился в Амирана. Но что поделаешь, такая уж незавидная судьба мне выпала.
Помнится, однажды, когда мне было года три, дед доверительно спросил меня:
- Послушай, дружочек, не кажется ли тебе, что твоя бабка чересчур уж одряхлела. Не сменить ли мне её на молодуху? А? Молчишь? Значит, согласен? Ладно, завтра же сменю.
- Не хочу дру-угую бабушкууу! - заревел я.
- А ну перестань ребёнка мучать, иначе я вырву волосы из твоей бороды и свяжу из них Караману шерстяные носки, - рассердилась старуха на деда, потом обняла меня и приласкала:
- Не бойся, лапочка, не променяет!
Прошли недели две. Бабушка завертела веретено и связала мне пёстренькие цинды. Я обрадовался и спросил:
- Это из дедушкиной бороды?
- Какой бороды? - опешила бабушка.
- Ты ведь сказала, что свяжешь мне цинды из его бороды?
- А-а-а! Помню, помню! Да, душенька, они самые. Пусть ещё раз попробует тебя огорчить, не то ещё сделаю!
Я после этого долго верил, что когда дед обижает меня, бабушка выдёргивает волосы из его бороды и вяжет мне из них тёплые носки. И я был счастлив оттого, что такая она у меня заступница и ради меня не щадит даже деда.
Цинды мне нередко вязала и другая моя бабушка - Тапло. Но я никак не мог понять: ведь деда-то у неё не было, так откуда же бралась шерсть?
Когда бабушка Тапло приезжала к нам в гости, для меня всегда наступал самый большой праздник. Ещё бы, чего только она не везла мне: сладкие пироги, чурчхелы, яйца, целый круг сыра, цыплят, словом, всего, всего…
Однажды бабушка Тапло привезла мне пёстрого цыплёнка со связанными ножками.
- Помоги ему, деточка, воды напиться, смотри, как он пить хочет!
Цыплёнок, и вправду, раскрыл рот и закатил глаза.
Под жёлобом стоял большой кувшин с отбитым горлом. Когда шёл дождь, дождевая вода прямо по жёлобу лилась в кувшин, а мама потом мыла той водой волосы. Я увидел, что в кувшине осталось немного воды, взял в руки цыплёнка и сунул его туда с головой. Он попил немного и пришёл в себя.
- Ах, какой ты хорошенький, славненький, - приласкал я его. - Пойдём со мной, лапочка, сейчас я тебя покормлю кукурузой.
До этого я держал цыплёнка за ноги и нёс его вниз головой. Теперь же, пожалев его, взял за шейку и понёс к амбару. Но тут я увидел, что головка его свесилась набок, и глаза вылезли из орбит.
- Что с тобой, душенька, может, тебе стоячая вода повредила? - испугался я и стал его ласкать, как это делала со мной бабушка. Я его прижал к груди, поцеловал в головку и шептал ему:
- Ну, хорошенький мой, цыпочка моя, будь молодцом! - Потом я посадил его возле бочки и насыпал перед ним пригоршню кукурузы, но цыплёнок подрыгал ножками не в силах разорвать бечёвку и совсем притих. Тогда я сам развязал ему ножки, но и это не помогло. Сколько я умолял его поесть кукурузы! Но цыплёнок даже не шевельнулся.
Встревоженный, я бросился в дом.
- Бабушка, помоги скорее! Цыплёнок не встаёт!
- Отдохнёт, сам встанет, - успокаивала меня бабка Тапло.
- Это какой цыплёнок? - спросила меня мать, вертевшая над огнём шампур с куском свинины.
- Тот, что бабушка Тапло привезла, - проговорил я сквозь слёзы. - Вот он, лежит возле амбара.
Мать почистила ножом свиную шкурку, бросила мясо в чугунок и, взяв меня за руку, пошла со мной к амбару.
- Ах ты, негодник! Ты ж его задушил!
- Я… я его ласкал…
- Ласкал. Небось стукнул по голове?
- Нет, я его только за шейку держал…
- Ай-яй-яй! Задушил! - взволновалась мать. - Ой-ой-ой! - этот проклятый, от горшка два вершка, а уже грех на душу взял! - Мама так вопила и причитала, что распусти она волосы, - стала бы точь-в-точь похожа на плакальщицу возле покойника. Прибежали обе бабушки.
- Что с тобой, Элисабед? Не стыдно ли так переживать?
- Ай-яй-яй! - не унималась мама. - Погибли мы, вконец погибли! Караманчик, паршивец, грешником стал! Задушил этот паскудник, совсем задушил!
- Кого, женщина, скажи толком!
- Как кого? Не видите, что ли? Цыплёнка задушил! Другого никого не смог! Уй-юй-юй!
До этого, что бы я ни вытворял, мать всегда хвасталась мной и радовалась, что сыночек у неё растёт молодцом, вырастет - и врагу и другу достойно ответить сумеет.
Теперь она кричала, что я дурак и злодей, погубитель семьи и грешник. В отчаянии она ломала руки и горько плакала.
Бабушки утешали её.
- Ну, будет, будет! Он же не хотел убивать, случайно, наверное, вышло, будет тебе!
Но мама и не думала успокаиваться.
- Ребёнок, а кровь, кровь на нём! Чего теперь от него ещё ждать? Чтоб мне не дожить до этого дня! Чтоб сгорел его день рождения! Почему он не погиб, когда я носила его под сердцем! Зачем я раньше не умерла!
Вообще много горьких слов произнесла она, много вопила и плакала, и била себя по голове, но, наконец, кое-как её утихомирили и увели в дом.
А я всё это время жался к стенке и, с ужасом тараща глаза, думал:
"Что за несчастье свалилось на меня! Что я наделал!"
Поразмыслив, я припомнил, что мои отец, дед, да и сама мать немало таких цыплят зарубили, но никто и слова им не сказал. Кроме того, мать, видимо, только и ждала этого, хватала тушку, чистила, мыла, потом бросала на раскалённые глиняные сковородки-кеци, жарил, и все с удовольствием лакомились. Так что же произошло сегодня из ряда вон выходящего, раз мать подняла такой шум и голосила на весь мир?
Пока она кричала и надрывалась, я стоял как, истукан. Но как только она вошла в дом, слёзы хлынули у меня из глаз и потекли по щекам…
Бабушка Гванца, не доверяя мельничному ручью, снесла и бросила цыплёнка в ревущую Риони. И вода тотчас же унесла его, но происшествие это навсегда осталось в памяти нашей семьи.
Минуло уже более месяца после того, а мать за всё это время ни разу не поцеловала меня. Она даже не брала из моих рук фрукты. Впрочем, я-то своими грешными руками ел всё, что мне нравилось, и грех этот сходил мне запросто…
Лепёшка из чрева кошки и крестины трижды
На второй день я снова успел натворить бед.
Бабушка испекла лепёшку из кукурузной муки. Она была горячей, я вынес её на двор остудить, положил её на ореховый лист, на арбу, а сам притулился рядом.
Через некоторое время решил её съесть. Но… куда там! Лепёшку как ветром сдуло.
Недолго думая, я отправился на поиски её и тут же увидел, как Кечошкина кошка прыгнула на забор. Я понял, чьих рук, вернее, лап это дело. Эта проклятая кошка с голодухи только и знала, что бегала да вынюхивала, что бы стянуть. Однажды она осмелилась утащить у нас цыплёнка и вообще часто торчала в нашем дворе в ожидании какой-нибудь добычи. Я бежал за кошкой, но её и след простыл. Я стал плакать. Выглянула бабушка Гванца.
- Ты чего это, Караманчик?
- Кечошкин кот у меня лепёшку стащил! А-а-а! - зарыдал я сильнее, зная, что найду в бабушке свою защитницу.
- Ну и из-за этого ты ревёшь, дурачок? Вот сейчас другая испечётся, я тебе дам!
- Не хочу я другую, я ту хочу!.. - заупрямился я.
- Радость моя, так он же её уже слопал наверное!
- Разрежьте ему живот и достаньте! - стоял я на своём.
Ведь сколько раз бабушка рассказывала мне, как вспарывали живот волку и доставали оттуда целёхонького живого ребёночка. И теперь я напомнил об этом своей бабушке, отчего, мол, нельзя проделать то же самое и с котом. Бабушка долго думала, а потом сказала:
- Жаль его, он же умрёт от этого!
- А вы потом зашейте ему живот!
- Ну хорошо, хорошо, глупышка, успокойся, сделаю как ты хочешь!
И вот бабушка вошла в дом, потом вышла обратно, влезла на забор и с превеликим трудом спрыгнула во двор к Лукии, пошла к амбару, цыкнула на кота, постояла там некоторое время и, вернувшись обратно, вытащила из-под юбки целёхонькую лепёшку.
- На, ешь на здоровье!
- Из кошкиного живота достала? - удивился я.
- А как же, не с неба же упала?
- Так сразу разрезала ему живот?
- А что там мудрёного? Раз-раз и готово!
- И зашила?
- Ну, конечно, деточка. Не отпустила бы его так! Теперь ешь быстрей, не то этот обжора ещё раз захочет его стащить.
Я не стал раздумывать над тем, чем она вспорола коту брюхо и чем зашила, слёзы тотчас же высохли у меня, я успокоился и с аппетитом стал уплетать свою лепёшку.
Бабка же пошла к дому.
Под вечер я снова заметил Кечошкиного кота в нашем дворе; он рыскал явно в поисках чего-нибудь съестного. Я быстро взял лежавший возле амбара топор, подкрался к воришке и хватил его по башке. Отчаянно взвыв, кот перевернулся, пошевелил усами, подрыгал лапами и оцепенел. Я бросил его на кусок кровельного листа и выкинул во двор к Лукии. Но вдруг меня заметила Царо и заорала, что есть мочи: