17
Мотор оказался с дефектами: протекал радиатор, верхняя рубашка водяной помпы была пробита, масляный фильтр поврежден. Когда все это обнаружилось, Кузьма безнадежно махнул рукой. Но Иван Сидоров так начал горячиться, доказывая, что ему заварить и склепать - плевое дело, что Кузьма сразу сдался, и через полчаса председатель колхоза стоял у горна, а Сидоров в брезентовом переднике выбирал из кучи железного лома материал для ремонта.
Они работали всю ночь напролет и к утру заклепали пробоину в водяной помпе, в полдень запаяли радиатор, а к вечеру починили стакан масляного фильтра. Отдохнув всего лишь час, принялись за сборку. Им не терпелось поскорее пустить мотор, послушать, как он начнет гудеть, как будут позванивать в окнах стекла, как мелкой дрожью наполнится изба.
Кузьма удивлялся той прыти и настойчивости, какие проявлял кузнец. Он никак от него этого не ожидал, - а у Ивана Сидорова была своя думка, он мечтал стать механиком при моторе.
Во время сборки многие детали получили новые наименования, до сих пор неизвестные ни одному водителю.
- Дай-ка мне вон ту фуфлыгу, - кивал головой Кузьма на деталь, и кузнец чутьем определял, что именно было нужно Кузьме. - А где у нас эти? - Кузьма сучил пальцами, и кузнец нес ему свечи для зажигания.
До самого конца сборки все шло гладко и детали сразу находили свои места, но когда движок был собран, неожиданно обнаружился некоторый излишек болтов, гаек и каких-то маленьких пружинок.
- Ну и начхать на них! - нетерпеливо сказал Иван Сидоров. - и без них обойдемся. К тому же неизвестно, куда их ставить.
Но Кузьма снова уткнулся в книгу и отыскал им место. К счастью, мотор не пришлось из-за них разбирать.
Наконец все было готово. Даже болтам нашлось применение. Оставались непривернутыми две гайки, но ими решено было пренебречь.
- Начинается испытание! - торжественно произнес Кузьма.
Иван Сидоров обтер рукой губы, словно собираясь целоваться, и шопотом спросил:
- Мамашу не испугаем?
- Обрадуем, - ответил Кузьма. - Заправляй горючее.
Когда все было подготовлено для пуска, Иван Сидоров снял шапку и замер, готовый каждую секунду вздрогнуть от звука мотора. Но прошло несколько минут, а движок молчал. Кузьма бегал вокруг мотора, что-то поправлял в нем, залил бензином свечи, даже зажег паклю и стал подогревать какие-то части, но движок молчал. У Сидорова перехватило дыхание, он смял шапку и, наконец, не выдержав мучительной тишины, негромко спросил:
- Что же это?
Кузьма вздохнул.
- Надо снова разбирать… чего-то мы не так сделали.
- Чего не так? Вроде все, как по книге…
- Ладно. Иди домой, а завтра на свежую голову посмотрим.
- Я не пойду, - угрюмо ответил кузнец, - ты, если хошь, иди спи, а я поразбираюсь… Никогда еще от своего не отступал.
Когда Степанида Максимовна вышла в кухню, она чуть не заплакала от досады: Иван Сидоров, примостившись у края добела вымытого стола, скреб напильником какую-то промасленную железину, а Кузьма мыл в бензине втулки, пружины, гайки и раскладывал их в строгом порядке на подоконниках, на лавке, на полу.
- Да что же, Кузынька, делается-то? - с сердцем сказала Степанида.
Кузьма посмотрел на нее мутными глазами и ничего не ответил. Иван Сидоров еще ниже склонился над столом.
Степанида Максимовна постояла, качая головой, и занялась самоваром.
Неожиданно с улицы донесся гудок автомобиля.
- Машина! - радостно вскочил Сидоров. И сразу у него мелькнула мысль, что надо бы затащить сюда шофера: наверное, он поможет разобраться во всех этих гайках и втулках. И Кузьма подумал то же самое. Он накинул полушубок и без шапки выбежал на улицу.
С неба падал крупный медленный снег. На востоке слабо алела утренняя заря. Машина стояла, белая, посреди дороги.
- Эй, друг! - закричал Сидоров, опережая Кузьму. Он боялся, как бы шофер не уехал.
Дверца кабины открылась.
- Не скажете, где предколхоза живет? - раздался дрожащий бас.
- Я председатель, - ответил Кузьма, вспоминая, что где-то он уже слышал этот голос.
- Ну, тогда здравствуйте! - пробасил шофер, вылезая из машины. - Не узнали? Галактионов.
- Василий Петрович! - вскричал Сидоров, бросаясь к механику. - Вот кстати! Ах ты, мать честная! - он хлопнул механика по плечу и потащил его в избу.
Через несколько минут Галактионов стоял посреди кухни, удивленно оглядывая разбросанные части мотора.
- Что это у вас?
- А мы по книге! - весело закричал Сидоров и залихватски ударил себя по ноге. - Мы тут с Кузьмой Иванычем всякие фильтры и помпы и прочее в совершенстве одолели. Теперь так, чтоб только собрать и, как говорится, пожалуйста, - лампочка Ильича.
- Не то говоришь, Иван Владимирович, - остановил его Кузьма и посмотрел на механика. - Тут дело такое, товарищ Галактионов, если сможете, помогите нам. Ничего у нас не получается. В крайнем случае, хоть посоветуйте, если очень торопитесь.
- Да ведь я к вам не заездом, - внимательно присматриваясь к деталям, ответил Галактионов. - Сокол специально направил меня. Я даже мандат на выборы взял, чтоб здесь…
18
И все-таки Костя ночевал дома. Он ничего не сказал матери. Даже не ответил ей, когда она спросила, где он пропадал. Взяв со стола ломоть хлеба, забрался на печь и, тоскливо жуя, равнодушный ко всему, кроме своего горя, лежал подавленный, думая о себе.
- Вот теперь отец пропал, - вздыхала внизу мать, - тебя пошел искать и пропал. И что вы только делаете со мной!
Костя молчал.
- Сынок! А сынок… Ай спишь?
Костя молчал. Ему хотелось сейчас, чтобы отец совсем не пришел, замерз бы в лесу… Тогда Костя никому бы ничего не сказал, и не было бы стыдно… А удобрения принес бы обратно. Тихонько принес бы… И он заплакал, жалея отца.
Но Павел Клинов не замерз. Он пришел и закричал еще с порога:
- Явился, нет?
Голос у него сорвался.
- Дома, - ответила Марфа, - на печке.
- Ну, слава богу, - раздеваясь, вздохнул Павел, - а то костер нашел, а его нет, все сердце оборвалось. - Он снял со стола лампу и, высоко ее неся, подошел к печке: - Ишь, спит… сморился, и хлеб в руке, - ласково сказал Павел. - Дурашка, глуп еще…
- А и не глуп! Уйди от меня… не трожь! - вскочил Костя.
- Ну-ну, ты того… тише! - отходя, забормотал отец.
А чуть свет Костя побежал к Кузьме. Надо было всё рассказать. Пускай знает Кузьма Иваныч, но не гонит отца из колхоза. Пропадет тогда отец. А он, Костька, даст честное комсомольское, что отец больше никогда так не сделает.
- Тише! - сурово сказал. Галактионов, когда Костя вбежал в избу.
- Да мне председателя…
- Спит он. Позже придешь.
Но позже пришлось идти в лес, и только вечером Костя увидал Кузьму. Он застал его в школе, в маленькой комнате, где помещался агитпункт. Кузьма привинчивал к потолку белый, как грибок, фарфоровый ролик. На полу лежали провода. Иван Сидоров тянул по стене зеленый шнур. Галактионов ставил выключатель.
- Кузьма Иваныч, - задыхающимся голосом проговорил Костя, - на минутку вас…
- Подожди, вот сейчас засветим…
И верно, через минуту зажглась лампочка. Она была маленькая, ослепительно яркая. Костя взглянул на нее, потом перевел взгляд на Кузьму и вместо его лица увидал радужное пятно. Иван Сидоров то выбегал в сени, где глухо и ровно гудел мотор, то заглядывал в комнату и смеялся обросшим волосатым ртом.
- Так что, Кузьма Иваныч, это уж теперь по моей принадлежности быть возле мотора. Механиком буду я!
В агитпункт набивались люди. Было тесно. Пришел Степан Парамонович, подняв голову, посмотрел на лампочку и почесал переносье.
- Видал, а? Видал? - наскакивал на него Сидоров. - Техника!
- Это что ж, ничего… приятно. Как раз к празднику, - миролюбиво сказал Щекотов, щурясь от яркого света.
- А ты как думал? Уж если что мы задумали, так завершим, как зубилом отрубим! - хорохорился Сидоров.
Кузьма улыбнулся и подошел к Косте:
- Ну, что?
Костя отвел его в пустой класс.
- Я вам все скажу, - зашептал он, - только не гоните отца из колхоза. Нет ему больше жизни, как здесь. Пропадет он. - И рассказал все, как было.
- Ладно, Костя, - задумчиво смотря на его запавшие глаза, на шелушащийся от мороза нос, тихо ответил Кузьма, - попробую отстоять его перед колхозниками.
19
Заснеженные сосны стремительно бежали навстречу. Кусты в ужасе отскакивали от дороги - ж-ж-ух! - и уже оставались позади. Машина мчалась. Сдержал свое слово Сокол, прислал механика, прислал полуторку. Полный кузов набилось людей. Весело было ехать в этом напоенном морозным воздухом занимающемся дне, петлять по лесной дороге, неожиданно выскакивать на поля, обрамленные далеким лесом, видеть голубое праздничное небо, золотые пятна на стволах заиндевелых сосен.
Эх, и молодец же шофер, что так лихо ведет машину! Дыши во всю грудь, вбирай в себя этот чистый, морозный воздух, смотри широко раскрытыми глазами на все, что тебя окружает. Смейся, кричи напропалую и мчись, мчись навстречу ветру!
И люди смеялись, кричали, пели песни.
Пел и Кузьма. Никто не думал, что у него такой сильный, красивый голос. Но никто и не удивился этому, словно так и должно было быть. Кузьма пел ту самую песню, какую часто певал в блиндажах и землянках, - пел "Катюшу". И все вместе с ним пели эту песню. У Груни стали такие голубые глаза, что Николай не мог смотреть в них, ему было больно, как если бы он смотрел на солнце.
Груня пела заливисто, словно весенняя птица. На одном из ухабов, когда машину подбросило, Николай Субботкин ухватился за Грунькину руку и больше уже не выпускал. Груня остро взглянула на него, он сделал вид, что ничего не замечает, и затянул песню таким срывающимся голосом, так начал врать, что Галактионов даже высунулся из кабины и спросил: "В чем дело?" Конечно, Николаю не следовало бы петь. Но что же делать, если песня сама рвется из груди. К тому же он был твердо убежден, что поет хорошо. Он не замечал насмешливых улыбок, не замечал, как Груня хмурится. И вот она уже не поет, вырывает свою руку и смотрит на него злыми глазами. А он, как на грех, не понимает, почему она так смотрит и поет еще громче.
- Осел тоже орал! - отталкивая Николая, кричит ему в ухо Грунька.
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла…
Запрокинув бороденку в небо, закрыв по-соловьиному глаза, Поликарп Евстигнеевич забирался на такую высоту, что становилось страшно, как бы у него не оборвался голос.
Мария сидела рядом с Дуняшей.
"Как же она красива", - думал Кузьма. Ему хотелось встретиться с ней взглядом, хотелось увидеть, как она улыбнется.
Кузьма склонился к розовой щеке Марии:
- Вы сегодня очень красивы, Мария Поликарповна!
Мария улыбнулась.
Эх, и хороша улыбка у девушки, которая тебе нравится! Гони, шофер, гони во всю мочь, так, чтоб ветер гудел в ушах, чтоб солнце забегало то слева, то справа. Гони, шофер!
А Дуняша опустила голову. Она все еще помнила те дни, когда Кузьма танцевал с ней, когда они катались с горы и он держался за ее плечо и весело, озорно кричал. "Что ж это он, так на меня и не посмотрит? - тоскливо думала она. - Видно, не любит". И зорким, ревнивым глазом замечала, как Кузьма каждый раз, встретясь взглядом с Марией, начинает петь еще громче, как будто всю свою душу хочет вылить в песне.
А машина мчалась, то ныряя в голубую тень, то вырываясь на солнечный простор.
Никандр оглянулся. Как было бы славно, если бы сейчас ехала Полинка. И надо же быть такой истории! Когда машина была уже готова, - вот-вот отправится, - Никандр заметил, что Полинки нет. Он соскочил с кузова и помчался в дом Хромовых. Он бежал и ругался. С вечера еще договорились, что все комсомольцы проголосуют в первый рейс.
Войдя в дом, он яростно хлопнул дверью.
- Полина!
Никто не отозвался. Никандр быстро прошел в горницу и там увидел Полинку. Она сидела у окна, положив голову на руки.
- Ты спишь, что ли? - сердито крикнул Никандр.
Но и тут Полинка не отозвалась. Тогда он потряс ее за плечо.
- Не поеду я!
- То есть, как это ты не поедешь? Сейчас же собирайся!
Полинка чуть слышно ответила:
- Уходите, не то опоздаете на машину… вон гудит.
- Да ты что это? Собирайся!
- Не могу я ехать, Никандр. - И, пряча лицо, добавила: - Мне еще восемнадцати лет нету, двух недель не хватает…
Никандр протяжно свистнул и побежал к машине.
"А жаль, что Полинки нет, с ней было бы еще веселее", - подумал он.
Пусть он вспомнит девушку простую,
Пусть услышит, как она поет…
- Почему же вы не поете, Мария Поликарповна? - донесся голос Кузьмы до Дуняши.
Ну что бы ему сказать это ей, Дуняше? Как бы она запела! Разве так поют, как поет Грунька или Настя? Вот-то слились бы два голоса в один, - голос Кузьмы и ее, - если бы он сказал ей: "Почему вы не поете, Дуняша?"
Мария пожимает плечами и, чуть запрокинув голову, смотрит на Кузьму, А он поет. Как он поет!
- Охрипнете, Кузьма Иваныч, на морозе-то, - глухо говорит Дуняша. В глазах у нее слезы. Может быть, от ветра? Может, от солнца?
Солнце впереди машины, яркое, громадное.
Степанида Максимовна все видит. Ей не по сердцу Мария. Разве не найдется девушки для Кузьмы? Разве обязательно вводить в дом вдовую солдатку?
- Кузынька! - кричит Степанида. - Ты бы повернулся в нашу сторону, неровен час, грудь застудишь…
Кузьма стоит в шинели нараспашку. Он смеется. Когда ветер задувает полу, вся грудь у него начинает сверкать орденами и медалями. У Груни от восхищения еще больше голубеют глаза.
- Да разве такую грудь застудишь? - кричит она.
Но вот и приехали. Машина, круто завернув во двор, останавливается у крыльца сельсовета.
Весь дом в зелени сосновых ветвей, перевитых кумачом.
В зелени большой портрет кандидата в депутаты Верховного Совета страны.
Часть третья
1
Весна пришла ночью: с полей потянул влажный ветер, он принес в деревню запах талого снега, и до рассвета тяжелые капли торопливо падали с крыш, пробивая в сугробах глубокие лунки. Весенний ветер, словно соскучившись по лесам, припадал к уснувшим деревьям, и они, просыпаясь, сбрасывали с окоченевших ветвей снег. Утром прошел теплый дождь, и сразу обнажились в черных проталинах пригорки, и где-то глубоко под снегом побежали ручьи. В оврагах и на берегах реки красная верба покрылась толстыми пушистыми почками. Но к вечеру подморозило. Дороги обледенели. И когда взошла прозрачная луна, ее отражение было всюду: и в длинных сосульках, и в стеклянных лужах, и в глянцевитых крышах домов. А потом подул холодный воющий ветер и посыпал, посыпал снег. Ветер кружил его, заметал, вбивал в узкие щели сеней, и на утро снова стояла суровая, заледенелая зима, как будто и не было теплого ветра, как будто не звенела голубая капель. Но в полдень небо прояснилось, стало сильнее пригревать солнце, и опять побежали ручьи. С дощатой крыши нового скотного сарая упала подтаявшая сосулька, ее схватил Витька Лапушкин, сунул в рот и стал подскакивать на месте.
И вскоре, как говорится, "весна вступила в свои права".