- Ой, тошно мне, - с надрывом выкрикнула Даша, пав головой на стол.
Маша вдруг отчаянно заревела, испугавшись крика, котенок прыгнул прочь. Бабка Аксинья оставила прялку, взяла девочку на руки.
- Ты слезы-то побереги, - сказала она то ли Даше, то ли малышке. - Жизнь долгая, еще сгодятся. Не на то глаза, чтобы текла слеза...
Даша почти не выходила со двора, только что по воду к речке да в лавку за керосином или за солью. Хозяйство невелико, а хлопот хватало. Корову доила, помогала Клавдии месить и выпекать хлеб, картошку с братом перебрала... Клавдия с Егором рано укладывались спать, чтоб не жечь попусту керосин, и Даша поневоле забиралась на полати.
Днем, за работой, она не думала ни о матери, ни о Василии. А по вечерам при скудном свете зажженной перед иконой лампадки нападала на нее тоска и обида. На мать обида: почто упрямством своим поперек ее счастья борозду вырыла? И на Василия. Целовал-миловал, а от первого слова прочь отступился. Видно, ненадежна, как весенний лед на Плаве, была его любовь.
Иногда казалось Даше, что мается в одиночестве Василий так же, как она. И, может, до сих пор ходит к старой раките, дожидается ее и не дождется. До того засела в голове у Даши эта мысль, что неотступно мерещился Василий под ракитой и будто молча звал ее.
Тихо, чтоб никого не разбудить, Даша соскользнула с полатей. На печи, где спала бабка Аксинья с Машей, послышался шорох. Но голоса бабка Аксинья не подала. Натянув юбку и кофту, Даша схватила большой суконный платок и выскользнула за дверь.
Улица была светла от лунного сияния. Ракиты, выпустив листву, раскудрявились, нависли над крышами тонкими ветвями. На просохшей улице стелились от изб и от деревьев серые тени.
Даша наискосок перебежала дорогу, по крутой тропинке метнулась вниз, торопясь поскорее добраться до прибрежных камышей. Вдоль камышовых зарослей пошла медленнее, вглядываясь в лунный сумрак. Издали почудилось ей, что стоит кто-то под ракитой. Но, приблизившись, увидала, что ошиблась. Лунные отблески падали в сонную Плаву, лапчатые тени качались на воде, за рекой, темны и бесконечны лежали поля. "Не дождался. Ушел", - подумала Даша. И, не встретив у ракиты Василия, верила Даша, что ждал он ее.
Возвращаясь домой, она кинула взгляд вдоль улицы. Как светляки у гнилого пня, мерцают редкие огоньки в окошках деревенских изб. Только два окна бывшего Митрохинского дома кидают на дорогу яркие оранжевые пятна. Лампа-молния свисает с потолка Народного дома. Раньше тут была лавка. А в той, темной половине, где теперь библиотека, жил прежде сам Митрохин с женой и парнишкой. Раскулачили его, в Сибирь сослали.
В Народном доме стояла тишина. Широкие окна были не занавешены, будто нарочно, чтобы Даша всех видела: коренастого, с маленькими усиками и в очках фельдшера Чернопятова, молодую белокурую учительницу Лидию Николаевну и Василия. И Василия...
У фельдшера в руках книжка, он смотрит в книжку и шевелит губами, а потом поднимает глаза на Василия, молвит, а Василий что-то говорит учительнице. Говорит, а сам близко глядит ей в глаза, как, бывало, Даше глядел, когда тайком от матери бегала к нему в назначенное место. Фельдшер подошел к учительнице и обнял ее, а сам что-то сказал Василию, тот кивнул большой лохматой головой, встал на место фельдшера, неловко поднял руки и сам обнял учительницу. И оглянулся на фельдшера: так ли?
Даша прислонилась спиной к чужому плетню, плотнее стянула шаль. Вот он как! Всю любовь забыл, будто камнем в речку кинул. Учительницу обнимает... Даша наклонилась и стала шарить по земле руками, отыскивая камень. Ни одного камня не нащупала, как на грех, а днем то и дело об них спотыкаешься. Зазвенели бы Митрохинские стекла! Даша бегло глянула на оранжевые квадраты окон и почти бегом кинулась прочь.
На этот раз бабка не притворялась спящей. Заворочалась на печи, закряхтела.
- Не спишь, баба? - тихо спросила Даша.
- Не сплю. Повидалась, что ль, с Василием?
- Нет. Забыл он меня.
- В тоске своей ты сама виновата. А что забыл - выкинь из головы. Такую девку забудет, так надо его голым в крапиве гонять.
Даша разделась, легла. Из горницы доносился храп Егора. В углу под потолком, оклеенном бумагой, шуршали тараканы.
- Даве Игнатиху встретила, запамятовала я тебе сказать, - спохватилась бабка. - Маруська письмо прислала.
- Чего ж пишет?
- Чево... Поклоны всем шлет. И тебе поклон. А живу, пишет, хорошо. Да она такая, Маруська-то, с заднего колеса влезет на небеса.
Ранней весной Маруська забежала за Дашей, позвала в школу на собрание: "Вербовщик приехал, на стройки будет звать". Даша покосилась на спящую мать, собралась потихоньку и пошла.
Приезжий говорил про пятилетку и про новые заводы, обещал хорошие заработки и по карточкам положенный паек. Ростом он не задался, и Даша из-за чужих спин не видала даже макушки вербовщика и не все слышала, что он рассказывал. Да еще девки щелкали семечки, мешали слушать. Когда стал вербовщик записывать желающих ехать, Маруська пробилась к столу. "Пиши, - сказала, навалившись ему на плечо, - пиши: Мария Игнатова. Я к Леоновке непривязанная, счастье мое невесть где по свету мотается, авось догоню". И уехала...
- Где она? В Туле? - спросила Даша.
- Не, не в Туле. Денежный город какой-то, по-денежному прозывается. Рублевск? Нет, не Рублевск... Серебровск! - радостно воскликнула бабка. - Во как. Серебровск. Игнатиха говорила - тебя зовет али кто захочет из девок. На хорошую, говорит, работу устрою, в столовке тарелки мыть.
"И то, - подумала Даша, - взять да уехать. Горько за Василием в окошки подглядывать. Клавдия куски считает, за столом давишься. Нету мне тут радости..."
В деревне, неизвестно отчего, растревожились собаки. Отрывисто, басовито лаял чей-то большой пес, во дворе долгими приступами заходилась Мурашка, и по всей Леоновке гавканье, повизгиванье, рычанье сливались в отчаянной собачьей перебранке.
- Не волк ли забрел? - забеспокоилась Даша.
- Какой там волк... Одна собака задарма брехнула, а другие всерьез подхватили. Вовсе как у людей. - Бабка шумно вздохнула. - Спи, Даша. Всех дум в одну ночь не передумаешь.
- Уеду я, баба, - привстав, сказала Даша. - В тот же Серебровск либо еще куда.
- Гляди, - потускневшим голосом проговорила бабка Аксинья. - Делай, как задумала, а сделавши не кайся.
- Я тебя, баба, к себе заберу, - утешила Даша бабку Аксинью. - Устроюсь и отпишу, ты приедешь.
- Куда мне... Нешто замуж выйдешь да дитеночка породишь, тогда приеду нянькаться.
- Не выйду я замуж...
- Он к тебе, Васька-то, гляди, за тридевять земель прискачет, - сказала бабка. - Не такой парень, чтоб от девки к девке кидаться.
- Не нужен он мне, - сказала Даша, стараясь больше уверить в этом себя, чем бабку.
- Не нужна соловью песня, ан каждую весну заливается...
Неширокая дорога с засохшими желобками от тележных колес и вмятинами от копыт шла через лес. Под загустевшими вершинами берез ярко белела береста, молодая трава красовалась в росе, будто накрытая тонкой серебристой фатой. Из травы выглядывали ландыши. Деревья стояли редко, и в лесу было светло, хотя солнце еще только всходило.
Даша шла неспешным ровным шагом, крепко впечатывая в землю подошвы черных ботинок. Небольшой зеленый сундучок, с которым когда-то воротился отец из Красной Армии, несла в руке. Свернутое пальто приспособила в котомке за плечами.
Разогревшись от ходьбы, Даша скинула жакетку. Утренняя прохлада зябкой лаской расходилась по голым рукам. Мелкие цветочки стелились по белому ситцу на высокой Дашиной груди, юбка, спускаясь по упругим крутым бедрам, билась широким подолом о девичьи колени. Голубая косынка примяла пушистые русые волосы, забранные шпильками на затылке, но две короткие прядки выбились на волю и, разметавшись, щекотали щеки.
Над головой у Даши вдруг нежными переливами залился соловей. Даша замерла, принялась глазами искать голосистую птичку. И отыскала на ветке махонького серого артиста. Серьезно глядя крупными черными бусинками, соловей старательно сыпал трели, которые бабка Аксинья звала хрустальным горошком. Торопливо, взбудораженно и звонко щелкал соловей, то ли уговаривал Дашу не покидать родной край, то ли прощальную песню для нее пел.
Растревоженная соловьиными трелями, Даша опустила на землю сундучок. Что ж я делаю-то! Куда я кинулась, очертя голову, из своей деревни? Чужая сторона без ветра сушит, без зимы знобит.
Напала на Дашу робость. Непонятная сила, точно пуповина с телом матери, связала ее с Леоновкой и не пускала вперед. Но и назад не шла Даша.
То матери боялась. Теперь сама себя пугаю. Сколь же можно? Василий на учительнице женится, а мне на них глядеть? Егор с Клавдией в доме хозяева, а я у них - работница? В колхоз не вступила, а теперь кланяться пойду, чтоб приняли? Не пойду! Не ворочусь! И журавль тепла ищет. Не забоялась же Маруська...
Даша подхватила сундучок и скоро пошла вперед.
2
В Серебровск Даша приехала поздно вечером. Спустилась со ступенек вагона на деревянный, еле освещенный перрон, растерянно огляделась. В небольшом грязном вокзале подошла к щуплому, с короткой черной бородой мужику, сидевшему на мешке, спросила, не знает ли, как идти на стройку. Мужик вскинул на Дашу колючие глаза с красноватыми веками, отрывисто сказал:
- На стройку-то? Знаю, будь она неладна. Как не знать?
- Чего ругаешься? - удивилась Даша.
- А то и ругаюсь, что добрые люди бегут от этой самой стройки, как от дьявола, а девки-дуры, вроде тебя, лезут в пекло.
- Али худо там? - встревоженно спросила Даша.
- Погоди, узнаешь, - угрожающе проговорил мужик.
Кто-то осторожно тронул Дашу за локоть.
Даша обернулась и увидела невысокую синеглазую девушку в лаптях, в домотканой старой кофте и в длинной юбке из мешковины.
- На стройку? - спросила девушка.
- На стройку.
- Идем, провожу. Фрося!
- Я тута, - пропищала девчонка лет восьми.
- Меня Аленой зовут, - сказала девушка. - А это- сестренка. В деревне не на кого кинуть, в детдом не хочет. Забрала с собой на стройку...
Алена, ухватив сестренку за руку, двинулась к выходу. Даша следом за ней пробиралась в вокзальной тесноте. Из-под платка по спине Алены спускалась светлая толстая коса.
Дорога едва виднелась во тьме. Слева по косогору светились частые огоньки, а там, куда вела Алена, огоньки били редкие и что-то смутно белело в темном небе - то ли церковь, то ли, может, эта самая стройка.
- Я второй месяц на стройке, - сказала Алена, - а не привыкну никак, все по дому тоска грызет. Хожу на вокзал - думаю, земляков не встречу ли. И раз встретила. Не из нашей деревни, а из соседней. Магнитогорск строить подались. Поговорили, пока поезд стоял.
- Тяжко на стройке? - спросила Даша.
- Тяжко, а весело, - неторопливо, точно бы боясь сказать не так, как есть, и обдумывая каждое слово, ответила Алена. - Народу много. Десять Серповок вместе собрать - и то меньше будет людей, чем на стройке. Наша деревня Серповкой прозывается. На изгибе реки стоит, вроде серпа изогнулась, и вышла Серповка.
В темноте лунным пятном маячила перед Дашей серая кофточка, светлела толстая коса.
- Ты, поди, как косу распустишь, вся волосами укроешься, - сказала Дарья.
- Как есть вся, - подтвердила Алена.
- А в лаптях почто? Не дают на стройке ботинок?
- Дают. И не то что дают, а сам берешь. Горой свалены. Кому надо - и берут.
- Это как же? - удивилась Даша. - Это всякий по десять пар и схватит.
- Да на что ж десять? Боле одной ведь не наденешь. А я вот и одной не взяла. Они хуже лаптей, ботинки-то. Тяжелые. И рвутся скоро. Подошва деревянная, а верх - из брезента. В лаптях ловчее...
- А я лапти живо истоптала, - своим тоненьким голоском сказала Фрося. - Мне Алена на базаре сандалики купила.
- Тятька-то с мамкой померли у вас, что ли? - спросила Даша.
- Давно померли. В один год тиф обоих скосил. Фросе три годика было от роду. Так я сызмальства у попа батрачила.
Луна выглянула из-за облаков, посветлело. Белый остов церкви четко вырисовывался в темном небе.
- Служат в церкви? - спросила Даша.
- Нет. Пекарню устроили. Идешь утром мимо - хлебом пахнет, аж слюна копится.
Церковь стояла на взгорочке, темная луковица купола как бы растворялась в небе. Креста на церкви не было. Несколько белых крестов виднелось низко у земли, и Даша догадалась, что это кладбище.
Справа темнели домишки, а в отдалении светились окнами бараки. Оттуда доносились переливы гармони и песня.
- Вот она и стройка, - сказала Алена.
Даша слушала песню. Старая была песня, знакомая и Даше вдруг показалось, что длинная дорога между полями, по которой она шла до станции, поезд, Серебровск, бородатый злой мужик, Алена - все это сон, ничего этого не было, по-прежнему она в Леоновке, вон и церковь без креста, и кладбище, и песня, и гармошка.
Никто травушки не скосит,
Никто ее не сожнет,
Никто девицу, меня, не любит,
Никто замуж не берет...
- Пойдем пока с нами, пустые топчаны есть, заночуешь, - сказала Алена.
- Ты Маруську Игнатову не знаешь?
- Кто ее не знает! Приметная...
Вроде голос у Алены похолодал.
Ой, да никто девицу, меня, не любит,
Никто замуж не берет...
- Где поют - там и она. Парни к ней льнут, словно медом смазана. Ну, до свиданья... Маруську без меня найдешь.
- Даша! Дашка Родионова. Девки, это наша, из Леоновки. В гости? Али работать?
- Работать, - сказала Даша.
- Ну, идем.
Маруська взяла Дашу за руку и повела куда-то мимо бараков, потом через кладбище. Даша спотыкалась о могилы, ей жутко было среди белеющих во мраке крестов.
- Али другой дороги нету? - спросила она Маруську.
- Тут ближе. Да ты не бойся, покойники не страшные. Ты живых бойся.
Она привела Дашу в избу, которая не то на кладбище стояла, не то возле. Только что были могилы и вдруг огонек мелькнул, Даша подумала - не гнилушка ли светится, а оказалось - окно.
В просторной кухне на стене горела небольшая керосиновая лампочка. У печи стояла худая баба с жидкими, давно не чесанными волосами, в мятой юбке и грязной кофте, с угрюмым морщинистым лицом. "Чего это она какая-то вся неладная, - подумала Даша, - будто ее жевали-жевали да выплюнули".
- Это наша хозяйка, - сказала Маруська, - Ксения Опенкина. Трудящийся человек: в больнице санитаркой работает.
Сама Маруська не в пример хозяйке была нарядна. Черная юбка просторно расходилась книзу широкими клиньями, красная кофта обтягивала грудь, кашемировая шаль с кистями лежала на плечах. "Видно, и впрямь хорошо живет, - подумала Даша, - в деревне сроду у нее такой шали не водилось".
- Садись, отдыхай, - сказала Маруська, сбрасывая с плеч свою шаль. - Сейчас чай вскипятим. Как там наши?
- Здоровы. Мать тебе подарок послала, носки теплые да варежки, в сундучке у меня.
- Ладно, после. Снимай пиджак-то, снимай. Может, Ксения и тебя на квартиру возьмет.
- А чего не взять? Можно взять, - вяло проговорила Ксения.
- Поставь самовар, Ксения, - сказала Маруська хозяйским тоном, и Ксения принялась ставить самовар.
За едой, когда проголодавшаяся Даша подналегла на жареную картошку и политую маслом квашеную капусту, Маруська рассказала ей про свое житье-бытье.
- Привезли нас в Тулу. Ну, думаю, ладно, город большой, можно жить. А мы эту самую Тулу только и видели два часа, пока на вокзале сидели. Погрузили нас на машины да дальше. В голехонькое поле закинули, три барака да землянки, и палатки стоят, в палатках живут. А работа - землю рыть, какой-то химкомбинат в степи строют. Ну, конечно, что ж делать, взяли лопаты да пошли копать. И я пошла.
Маруська сидела, умостив обе руки на стол и перегнувшись к Даше. Черная коса короной лежала на голове, глубоко посаженные продолговатого разреза глаза остро глядели на Дашу.
- День копаю. Другой. Неделю. Руки болят. Плечи болят. Поясница прямо отваливается. Еда плохая. В супе крупинка крупинку не догонит, кашу по тарелке размажешь, а есть нечего. И все собрания, каждый день собрания, как, бывало, в Леоновке перед колхозом. "Преодолеем трудности, построим комбинат... Выполним, перевыполним..." Я слушаю, а сама думаю: зачем мне это нужно-то, этот самый комбинат? Коммунисты, комсомольцы - тем уж некуда деваться, положено всякие трудности переживать, а мне-то за что мою молодую жизнь губить? Ты в комсомол не вступила?
- Нет.
- И правильно. Они вон здесь не то что днем - по ночам покою не знают, сверхурочную землю копают. Ну вот... И стала я, Даша, приглядываться, как бы поладней-то устроиться. В столовке с девчатами поговорила, не надо ли, мол, еще работницу в столовку. Не надо, говорят. А после одна из этих же, из столовских, и рассказала мне про Серебровск. Там, говорит, стройка при городе. И только начинается. Каучуковый завод, каучук на нем будут делать.
- Чего? - не поняла Даша.
- Каучук. Вроде резины, что ли. Да по мне - что бы ни делали, лишь бы самой прилепиться. Я - расчет, да сюда. Сначала посудницей взяли, а после на мое счастье повариха заболела, уволилась, меня поварихой поставили. И живу,- гордо заключила Маруська.
Ксения ушла за ситцевую занавеску, отделившую угол за печью. За занавеской стояла деревянная кровать. Когда Ксения легла, кровать пискляво заскрипела. Но теперь было тихо. Хозяйка не то спала, не то притворялась.
- А правда ли, что со стройки бегут? - спросила Даша.
- Которые и бегут, - подтвердила Маруська. - А мне-то чего бежать? Я не побегу. И тебя пристрою. Другие в бараках живут, а я не пошла в барак. На квартире поселилась. - Она понизила голос до шепота. - Хозяйка, как узнала, что я в столовке работаю, сразу: "Марусенька да Марусенька". Что я ей, супу, что ли, без талона не налью? Налью, не жалко. Ей хорошо и мне хорошо. Мышь в амбаре с голоду не пропадет. Комната большая, можно и тебе койку поставить. У тебя с Василием-то что, в разные стороны? Почто не вместе приехали?
- Не захотел ехать, - соврала Даша.
- Ничего, ты об нем не думай. Тут парней - каких хочешь выбирай. И лучше Василия найдешь. У меня так прямо глаза врозь... С одним погуляю, другого за нос повожу... Сейчас Мишка Кочергин по мне сохнет. Лучший баянист на стройке, ударник. Жениться предлагает, да я не хочу. Я за инженера выйду. А потешиться с ним можно, пускай девки завидуют. Потом будет чем молодость помянуть. Да ты спишь вовсе... И то ложиться пора, мне завтра рано.