Науму по силам была такая работа. А Ольга вся напружинилась, подымая лопату, работала торопливо, но не сноровисто, и все старалась побольше, сколько уместится, захватывать земли и одновременно с Наумом опрокидывать лопату над коробом. Даша видела, как ей тяжело. Стоя на краю котлована с пустыми руками, Даша словно бы чувствовала тяжесть Ольгиной лопаты.
- Дашка! - послышалось сзади.
Она оглянулась и увидала подавальщицу из столовки.
- Куда ты ушла? Маруська ругается...
В обед Маруська велела Даше встать с ложками. Была в столовой такая легкая работа - выдавать и собирать ложки. Становишься у дверей и каждому входящему даешь чистую ложку. А кто выходит - проследи, чтоб кинул ложку в таз, не унес с собой.
Легкая работа и веселая. Молодой парень редко так просто возьмет ложку да пройдет, больше - с шутками да прибаутками.
- Что ж простую ложку дала? Я привык обедать серебряной.
- Ложка не кошка, и простая рта не оцарапает, - отшучивалась Даша.
Приезжие деревенские мужики проходили степенно, молча, с покрасневшими от ветра лицами, с заиндевевшими усами, с белым снежным налетом на валенках - не брал веник въевшуюся в войлок снежную пыль. У Даши ноги стыли от холода, тянувшего из дверей, ей казалось, что очень давно стоит она с этими ложками, а мимо все идут и идут строители с покрасневшими, обветренными руками.
И вдруг что-то случилось. Даша подала ложку, и человек взял, но не прошел в столовую, а стоял на месте, будто чего-то ждал. Даша видела его черные самодельной катки валенки и старые резиновые калоши поверх этих валенок, и серые полосатые брюки. У правого валенка бок был рыжий - видно, положил его хозяин на горячий припечек, сжег. У Василия вот так же обгорел валенок, как раз перед масленицей. И вдруг увидала Даша гору, с которой катались на санях и коровьих шкурах, и замерзшую Плаву внизу, и ракиты на берегу с белыми, обросшими снегом ветками, и холодный ветер с силой ударил ей в лицо. В один миг представила все Даша, по-прежнему глядя вниз, на черные валенки с этим рыжим пятном.
- Проходи, чего встал! - кричали на Василия.
- Примерз, что ли?,
Его уже обходили и сами, не дожидаясь Даши, брали из таза ложки. И тогда наконец Даша со страхом и неудержимой радостью медленно подняла голову.
- Даша, - тихо сказал он, так тихо, что никто, пожалуй, не услышал, кроме нее.
Он одно только это слово произнес, но глазами сказал Даше больше того. И поняла Даша, что ни на один день не забывал ее Василий, неизвестно, что у них там вышло с учительницей, может, ничего не было, а может, даже женился он на ней с досады на Дашу, но что бы ни было - а Дашу не забыл. Не мог забыть. И не сможет.
Любопытные зеваки окружили их полукольцом. Вон Дора с Аленой стоят, и гармонист Михаил Кочергин, и еще какие-то люди. Совестно сделалось Даше. Она посуровела лицом, сказала Василию:
- Ты иди, поешь. После поговорим.
Он кивнул и медленно прошел в обеденный зал, а сам на ходу оглядывался, будто боялся, что Даша вот-вот исчезнет.
4
Вечером Василий пришел к Даше в гости. Маруська мигом слетала к шинкарке и принесла спирту. Шинкарки в Серебровске самогон не гнали, а торговали краденым спиртом, со спиртзавода. Спиртзавод сейчас расширяли - из спирта, говорили, и будут потом делать каучук. А пока делали водку, и кто умел, наживался при ловком случае.
Вскоре большая сковорода картошки, хлеб - горкой на тарелке, без нормы, две бутылки разведенного спирту, одна - подкрашенная вареньем, стояли в горнице на столе. У Василия сыскался кусок свиного соленого сала. Хозяйку пригласили. Словом - пир.
- Ну, будь здоров на сто годов, Вася, - сказала Маруська, поднимая рюмку.
Надо бы Даше здравицу-то сказать, но Маруська вперед выскочила.
Даша давно не пила. Маруська хоть и подкрасила спирт, но развела крепко. Блаженный туман застилал Даше глаза, она глядела сбоку на сидевшего рядом Василия, слышала его знакомый басовитый голос и едва понимала, о чем он говорит.
...- Продали в Сосновске поросят - тут на площади собрание. Парень ваш, этакий рослый да голосистый, на телегу влез. "Прорыв, кричит, на стройке. Помогайте!" Я было хотел у Хомутова спроситься, не поехать ли, мол. А он сам. "Поезжай", - говорит.
- Кабы не продавал поросят, и с Дашкой не повидался бы, - заметила Маруська.
- Жених, что ли? - хрипловато и неприязненно спросила Ксения.
- Любовь у них, - объяснила Маруська, - давно уж.
- Кто в любви тешится, а кто горе моет, - с горьким вздохом заметила Ксения. - Муж помер. Сынка крохотного скарлатина съела. Возле них живу, тут они оба, на этом кладбище захоронены, рядом лежат.
- Кладбищу - конец, - сказала Маруська. - Вчера в котловане гроб откопали. Придется тебе в другое место кочевать, да и покойникам твоим тоже.
- И мертвым нету покою, - сокрушенно проговорила Ксения. - Что творится, что творится... Как господь терпит...
- Погоди, Ксения, - оборвала ее Маруська. - Дай с земляком наговориться. - И обернулась к Василию: - Ну, как там, в Леоновке? Цветет колхоз?
- Цветет не цветет, а назад повороту не будет, - твердо проговорил Василий.
- А чего, мерещится кому обратный поворот?
- Многим мерещится, - сказал Василий. - Митрохинский племянник Сидорка молотилку облил керосином да поджег.
- Поймали? - спросила Даша.
- Тут же и поймали. Сидорка со связанными руками шел, а все орал: "Ни мне, ни вам пускай не достанется. Ни мне, ни вам..."
- Упрямый-то, - сказала Маруська.
Даша смотрела на Василия, на широкие его плечи, обтянутые сатиновой косовороткой, на волосы его темно-русые, копной павшие на лоб, на большие грубые руки. Одного ей хотелось - остаться с Василием с глазу на глаз.
Умная Маруська все понимала.
- Оставайся, оставайся со своим, дролей, а мы в кино пойдем, - объявила она, глядя на Дашу. - Пойдем, Ксения, в кино? Я билеты покупаю на свои деньги. Гуляю на радостях, что земляка увидела.
А сама подмигнула Даше за спиной. И пальцем поманила ее в кухню.
- Хочешь, - шепнула ей, - мы с Ксенией в барак ночевать уйдем? Хочешь?
- На что в барак-то?
- Аль по миленку не соскучилась? - нахально улыбаясь, спросила Маруська... - Не бойся, из беды Ксения выручит.
- Вот ты про что... - Даша отвернулась от Маруськи.
- Твое дело, - сказала Маруська.
Они с Ксенией споро собрались и ушли. Даша заперла дверь на крючок - хозяйка опасалась воров, велела запираться. На пути к горнице Даше преградил дорогу Василий, обхватил Дашу сильными ручищами, стиснул так, что дыхание перехватило:
- Злой я на тебя, Дашка.
Даша не успела спросить, за что злой. Прижался Василий губами к ее губам, целовал долго, жадно, как в Леоновке.
- Пусти, Вася, хватит, - отстранилась наконец Даша, упершись обеими руками в его грудь.
- Думал, не увижу больше тебя вовеки, - заговорил Василий, проведя широкой ладонью по мягким Дашиным волосам.
- И горевал, и злобился, и уж не знаю чего... Как очумелый ходил, ей-богу. Сперва-то чуть было не кинулся на станцию тебя догонять. Бабка Аксинья сказала мне, куда ты поехала. А после одумался, сам себя за руки схватил. Раз, думаю, уехала, значит, не нужен я ей. Да и сама ты мне сказала: отстань, мол...
- Больно легко отстал, - с укором заметила Даша.
- Силком в сердце не влезешь...
- Об матери я горевала. Не знала, куда кинуться.
- Я за это время, Даша, книг много прочитал. И вижу по жизни и по книгам тоже: каждому человеку большой мир даден.
- Мир-то большой, да что в том проку, коли сапоги тесны? Всяк на земле теплый угол ищет. Сам об себе не подумаешь - никто не спохватится. Вот и тыкаются люди. На стройку на эту - что, от хорошей жизни сбежались? В бараках живут, ни помыться, ни постираться, бани и то нет до сей поры. Думаешь, заработки завидные? Которые с лошадями, те зарабатывают. Землекопы тоже. А бабы - им едва на еду хватает, никакой обновы справить не могут, что было, и то износили. Ладно, Маруська меня пристроила на хорошее место, а то бы тоже...
- Поглядел я на твою работу. Сурьезная работа: ложки выдавать.
-Я бы тебе сегодня ложки-то не дала, так ты бы не наелся. Ты коришь, а другие спасибо говорят.
- Красивая ты... - прервав спор, проговорил Василий.
- Раньше не разглядел? - улыбнулась Даша.
- Разглядел...
Даша и впрямь хороша была сейчас, радостно взволнованная встречей с Василием. В скудном свете керосиновой лампочки лицо ее казалось белым и нежным, смоляно чернели круто изогнутые брови, влажно блестели мелкие ровные зубы. Продолговатые светло-карие глаза глядели смело и открыто, над чистым лбом пушились легкие кудерьки.
- В партию я надумал вступать, Даша, - сказал Василий, вынимая из кармана кисет.
- В партию... Тяжело партейным, Вася. На стройке самая тяжкая им работа, самый первый спрос.
- Знаю про то. - Пальцы Василия замерли на полускрученной цигарке. - Новую жизнь не просто строить. И на стройке тяжко. И в колхозе. Да никто за нас тяготы эти не осилит. Самим придется.
- А как одолеем - станет ли легче?
- Станет, Даша! Мы и в первый колхозный год такой урожай сняли, какого поодиночке не выращивали. А кабы дружней работали, не припозднились с севом - больше б собрали зерна. Меня Хомутов на курсы трактористов обещает послать. Поработай, говорит, еще годок бригадиром, а там учись. Тянет меня к машинам. Умная машина - трактор...
Василий довертел цигарку, закурил. Резкий запах самосада поплыл над столом.
- Заберу я тебя отсюда, Даша, назад, в Леоновку. Дом поставим - колхоз поможет поставить дом. Хозяйство заведем. Нельзя нам врозь жить.
- Жил небось, - вдруг припомнив ночь, когда стояла под окошком Народного дома, жестко проговорила Даша. - Учительницу обнимал.
- Так ведь то на сцене... Какую мы пьесу сыграли. Даша! "Бедность - не порок". Сначала все маленькие играли, а после - эту. За двадцать верст люди приезжали глядеть.
- Тебе со мной скучно стало. Я почуяла. Ты мало что на сцене играл, и домой провожал учительницу. Я все знаю.
Василий молчал, только протянул руку к лампочке и прикрутил фитилек.
- Не крути, потухнет. Она ученая. А мужик и ученой нужен. Нарочно она тебя сценой завлекла. Книжки давала нарочно. Женить на себе захотела, вот и...
- Не смей! - Василий хватил кулаком по столешнице. - Не говори об ней худых слов.
- Значит, правда, коли озлился ты, - вскакивая из-за стола, крикнула Даша.
- Чистой души человек Лидия Николаевна, - притормозив в себе гнев, проговорил Василий. - Не допущу об ней худого слова.
- Вот и женился бы на ней, коли за нее кулак об стол готов разбить.
- Давно бы женился, - сказал Василий, - кабы тебя, дуру, не любил.
Об учительнице Василий сказал красивыми словами: чистой души человек. А Дашу дурой обозвал. Дурой обозвал и в любви признался. Не успела она сообразить - радоваться ли, сердиться ли на такое объяснение. Маруська помешала. Пронзительный ее смех послышался под окошком.
- Рано они, - с досадой проговорила Даша и пошла открывать.
- Билетов не достали, - сказала Маруська. - Народу - тьма. Картина, говорят, интересная. Про любовь. Без картины не разберутся, что она такая за любовь.
- Пойдем погуляем, - позвал Василий Дашу.
- Метель на улице, - сказала Маруська, стряхивая с нарядного платка снег.
- Авось не заметет, - усмехнулся Василий.
- Поздно, - сказала Даша. - Завтра подыматься чем свет.
- Проспишь свое счастье, - пригрозила Маруська.
- Не пойдешь?
- Не пойду.
- Ну, гляди... Снов вам хороших...
Василий как попало нахлобучил шапку, в незастегнутом полушубке поспешно толкнул дверь. Расходившийся ветер швырнул в дом пригоршню снега.
Тоскливо стучалась в окошко белой лапой метель. Плакала, заблудившись. Улетела-умчалась в порыве буйства с родных полей, а теперь искала и не могла найти обратной дороги. И стучалась в окошки. И ждала, что кто-то укажет ей путь. Злилась, крутыми вихрями завивала снега. Заметала на стройке котлованы. Гребла по дорогам сыпучие сугробы. Выла печально в ночном мраке...
Маруська громко сопела во сне.
Часы тикали.
Метель за окошком то забирала в голос, то стихала.
Не спалось Даше.
Поеду я с ним. А где жить будем? Как в песне поется: ни кола, ни двора. У чужой старухи ютиться? Жениться хочешь, так дом поставь. В партию вступаешь, так пускай тебе партия жить поможет. Куда ж ты меня зовешь?
Часы у хозяйки старые, с хриплым боем. Одиннадцать пробило.
Уедет да забудет. На учительнице женится. И останусь одна. Одна - не одна, а другого такого нету на свете. Горестно мне без него. Горестно мне без тебя, Вася. Забери меня. Согласна я. В Леоновку так в Леоновку. Пускай у чужих людей. Лишь бы с тобой...
Метель все билась в окно, все гудела и подвывала И вдруг почудился Даше среди печальных метельных напевов санный скрип. Вправду ли ехал кто мимо или от холода. Словно пробился-таки сквозь двойные стекла зимний вихрь. Что, если уехал Василий? Что, если метнулся в горькой обиде прочь от Даши, как она - тогда, весной, бежала от него?
В черном мраке скрипит под полозьями снег.
С черными думами уезжает Василий из Серебровска.
Господи! Да неужто уехал?
Даша вскочила с постели, сунула ноги в валенки, торопливо, не попадая в рукава, принялась натягивать платье. Не может быть! Не может быть, чтобы уехал. Побегу к нему. Найду его. Догоню...
- Куда ты?
Маруська проснулась.
- Надо... Пойду...
- Чулки надень, сумасшедшая!
Не ответила Даша. Не надела чулки. С голыми коленками, на ходу заправляя под пальто концы вязаного платка, пырнула в метельную мглу.
- У-у-у!..
Наперерез колючему ветру бежала Даша по дороге. Мимо кладбища. Через пустырь. По мертвой безлюдной улице между заборами, за которыми притаились в садах спящие домишки.
Мороз горячил щеки, щипал за голые коленки. Ветер метал в лицо острые, как соль, горсти снега. Тонким скрипом отдавались в ночи Дашины шаги - словно повизгивал брошенный щенок.
Вот и церковь темнеет на площади, врезавшись в небо своими круглыми куполами. Ни единого огонька не светится. Спят все. Даша остановилась, прижав руки к груди, перевела дыхание. "Как же я, - подумала, - среди ночи ворвусь, перебудоражу людей. Спят ведь..."
Она оглянулась назад, точно примериваясь, не повернуть ли ей в обратный путь. Неприветной показалась пустынная темная улица. "Узнать надо", - решила Даша. Быстро подошла к церкви, рванула дверь.
Дверь оказалась незапертой. Она протяжно заскрипела, и Даша испугалась, что все сейчас проснутся, всполошатся: "Кто тут? Что надо?" Но тихо было в церкви. Тихо, темно и холодно. Только дыханье людей сливалось в один густой непрерывный шорох.
Сквозь узкие прорези окон проникал слабый свет, и Даша видела длинный умывальник, бочку с водой, столы... А у стен сплошной черной массой тянулись нары, и на них спали грабари.
- Вася, - тихо позвала Даша. - И еще: - Вася!
Почему-то казалось ей, что он - он один - проснется на ее зов, а остальные как спали, так и будут спать. Но никто не отозвался. "Уехал! - подумала Даша с горечью. - Так я и знала, уехал..."
- Василий! - громко, уже не думая о других, крикнула Даша.
Кто-то сел на постели близко от нее.
- Иди ко мне, на что тебе Василий, я лучше...
Даша шарахнулась в сторону, задела ногой какой-то предмет, бутылку, кажется, загремело в ночи, на нарах заворочались.
- Кто тут?
- Баба, что ли?
Даша кинулась к двери. Остановилась. В последний раз с отчаяньем в голосе позвала:
- Вася! Костромин!
- Даша! - откуда-то из глубины гулко прозвучал знакомый голос. - Ты?
- Я...
***
...Каурый - не больно лихой рысак, но и не заморыш, бежит в меру, снег летит из-под его копыт на Дашу и Василия, ветер бьет в лицо. Весело им мчаться по степи, по серому от ночного мрака снегу, под фиолетовым небом, на котором те же звезды, что видны из Леоновки.
Завтра уезжает Василий. А Даша остается. Как договорились - до лета.
Ловко угнездившись в сене, Василий в одной руке держит вожжи, а другой обнимает Дашу.
- Но, Каурый, не ленись...
Даша прижимается щекой к холодному полушубку Василия. Тихо вздыхает:
- Тосковать буду о тебе.
- Сама того хочешь, - с упреком говорит Василий.
- Я как лучше хочу.
Жалела Даша бросить выгодную работу. Своим хозяйством жить - деньги нужны. Если не тратить на пустяки, на корову скопишь за полгода. Договорились с Василием, что останется Даша на стройке до лета. А Василий за это время дом поставит. Чтоб свадьбу справить в своем дому и скотину завести.
Глухо бьют копыта о заснеженную мерзлую землю. Где-то далеко позади светится огнями стройка. А впереди вольно до самого неба расстилается степь, ни конца ей, ни края, простор на земле и в сердце простор, счастьем полнится душа, кажется - и молодость и любовь будет вечной, как земля, как жизнь.
Часто бьют копыта, скрипят полозья, мчатся сани, дороге нет конца... Но притомился Каурый. Не его дело по степи носиться. Землю пахать привык. Хлеб возить. Дрова из лесу. И стройки не испугался. В один конец - с грузом, в другой - с порожними санями. А попусту бегать в степи не привык.
Василий понял молчаливый протест Каурого, завернул в обратный путь. Теперь позади и по бокам стелилась степь, а впереди не было простору, впереди стройка громоздилась корпусами и бараками, светилась огнями.
Шагом шел Каурый. Чуял: торопиться некуда. Не погонял его хозяин. И вожжи не держал в руках - привязал к передку саней. Обнимал Дашу, целовал в холодные щеки, в мягкие губы. Думал, чудак, что можно зараз на полгода вперед нацеловаться...
5
Видно, черт подслушал Дашины задумки насчет того, чтобы скопить денег, работая в столовке. Недели не прошло после отъезда Василия - Даша насмерть рассорилась с Маруськой. Прикусить бы вовремя язык, смолчать - так нет! Не смолчала...
Ольга Кольцова потеряла карточки. Выдавали их вместе с зарплатой на две недели, и деньги тут же вычитали из заработка. Два дня всего прошло после получки. Дора расстроилась, подошла к Ольге, принялась сама обыскивать ее карманы. Сама проверяла, а сама ворчала:
- Растеряха ты несчастная...
Ольга стояла бледная, в серых глазах застыли виноватость и испуг.
Девчата встали в очередь за обедом, а Дора направилась в кухню, попросила позвать Марусю Игнатову. Даша как раз посуду мыла рядом с дверью, все видела и слышала. Как Дора рассказала про Ольгину беду. Как Маруська сказала ей: "А чего я могу исделать? Я ничего не могу исделать. Пускай сама выпутывается".
Даша оставила свою посуду, пошла к Маруське - та как раз переворачивала на большой сковороде итээровские котлеты.
- Маруся, ты ведь можешь давать Ольге обеды без карточки, - сказала Даша.
- Не дам! - буркнула Маруська. - Это незаконно, меня с работы снимут, если я буду без карточек отпускать.
- А за то, что на базаре крупу продаешь, тебя не снимут с работы?
- Ну, змея, - задохнулась Маруська. - Червяка искала, да змею откопала.
На работе Маруська больше ни слова не сказала Даше. И взглядом обходила. А дома налетела, как коршун.