Только Лиза, верная себе, слушала, опустив глаза. Выражение её лица говорило, что, конечно, она не может запретить каждому выражать своё мнение, но видно было, что слова оратора разбивались о толстую стену её предубеждения. В тех же местах речи оратора, где он подходил к вопросу с точки зрения мистики, губы её складывались в определённо ироническую и даже презрительную усмешку.
- Мы видим только одно, - сказал Павел Ильич, ласковым наклонением головы в сторону говорившего поблагодарив его за речь, - мы видим только одно, что, несмотря на некоторое различие в оттенках, все мы согласны в одном: в безоговорочной поддержке правительства и в решении отложить все старые счёты до конца войны. И не только мы, но и радикальные партии…
Он слегка поклонился в сторону сидевшего за столом племянника-журналиста в визитке и пенсне, с узко поставленными глазами, из которых один косил к носу.
Тот мешал ложечкой чай в маленькой чашке.
При словах хозяина он продолжал мешать, не оглянувшись на Павла Ильича, как бы своим молчанием подтверждая его слова.
- Это благородно, - сказала взволнованно дама, беседовавшая с писателем у окна. - Если бы власть знала наше общество лучше, чем она знает его, она не имела бы никаких врагов. Достаточно ей было обратиться к обществу с доверием, как оно уже всё забыло и готово поступить даже вопреки собственным убеждениям.
- Мы поступаем не в о п р е к и своим убеждениям, - сказал обиженно журналист, - мы вносим теперь поправки в свою программу и, таким образом, поступаем в полном согласии с ней.
- Это я и хотела сказать.
- Мы решили не противодействовать войне, - продолжал журналист, не обратив внимания на слова дамы, - потому что поражение России вредно отразится на развитии её производительных сил. Это ослабит пролетариат, а тем самым и освободительное рабочее движение.
Всё это он проговорил, не глядя ни на кого и каким-то обиженным или раздражённым тоном.
Слово взял Андрей Аполлонович и сказал, что, будучи против всякого убийства и насилия, он всё-таки поднимает свой голос за войну, так как война, по-видимому, приведёт все классы (уже привела) к гражданскому миру, и русский народ путём эволюции придёт к созданию нового права, соответствующего высшей ступени развития человечества.
Это собрание показало присутствующим, что интеллигенция, буржуазия и социалистические партии безболезненно распределили свои роли: интеллигенция давала философское обоснование войне, буржуазия практически пришла власти на помощь, а социалисты, главные виновники воссиявшего над Европой гражданского мира, решили не противодействовать войне и даже объявили, что они прекращают всякую нелегальную работу, направленную против власти.
На этом собрание закончилось.
XXXI
Митенька Воейков уже обосновался на своей службе и перешёл жить в общежитие.
Вокруг него все были люди в военной форме, с шашками, погонами и звёздочками на них. Поэтому у него было ощущение своей близости к фронту, несмотря на то, что шашки у его товарищей по службе были тупые, железные, а погоны чиновничьи.
Ему тоже нужно было надеть форму. Он обратился к одному из своих сослуживцев и спросил, как он должен одеться.
Сослуживец сказал, что форму носить не обязательно, что он может оставаться в штатском.
Митенька, растерявшись, покраснел, потом спросил, что если он всё-таки наденет форму, то сколько ему нужно ставить звёздочек на погоны.
- Не имеющие высшего образования и никакого чина имеют право только на подпрапорщицкие погоны - один широкий серебряный галун на погоне. Если у кого первый чин, то одну звёздочку. А вы в каком университете были? - спросил сослуживец.
Он так удобно задал этот вопрос, что Митенька, не греша против совести, мог ответить, что он был в Московском университете, опустив, конечно, то обстоятельство, что он его не окончил. Но об этом его и не спрашивали.
- Тогда можно три звёздочки, - сказал сослуживец.
Митенька пошёл купить форму.
Он прямо в магазине облачился в защитного цвета гимнастёрку, надел фуражку с кокардой, походные сапоги, с толстыми, не мнущимися в складки хромовыми голенищами и серую шинель.
При вопросе продавца, какие ему нужны погоны и сколько на них поставить звёздочек, Митенька покраснел. Взять то, что ему полагалось - подпрапорщицкие погоны, что-то вроде фельдфебельских, показалось ему позорно и стыдно перед продавцом, а присвоить себе университетское образование и потребовать три звёздочки было страшно. На это он не решился и попросил поставить о д н у звёздочку.
И тут же пожалел, что выказал себя слишком скромным. У продавца был такой безразличный и незаинтересованный в этом вид, что он, вероятно, с таким же равнодушием присадил бы ему и генеральские большие звёзды, не спросив даже о правах на них.
Когда Митенька вышел из магазина в форме - в военной фуражке с кокардой, с шашкой и погонами, то как будто сразу стал другим человеком. Солдаты, прежде не обращавшие на него никакого внимания, теперь как будто все вдруг узнали его и каждую минуту на улице поспешно вскидывали руку и отдавали честь.
Митенька сначала даже не понял, что это ему отдают честь, потом, покраснев, поднял в первый раз непослушную руку к козырьку и ещё больше покраснел при мысли, что все увидят, как он не умеет брать руку под козырёк.
Он опасался не заметить отдающего ему честь солдата. И если видел впереди себя большую группу солдат, стоявших у ворот, то напряжённо ждал момента, когда они все поднимут руки к козырьку, и нужно было уловить этот момент, чтобы не поднять руки раньше их.
К этой напряжённости ещё примешивалось чувство некоторого стыда от того затруднения, какое он против воли причиняет солдатам, заставляя их вытягиваться перед собой.
Но когда один раз пробегавший куда-то по тротуару солдат небрежно, как ч и н о в н и к у, отдал ему честь, Митеньку это задело.
По совести говоря, он прекрасно мог остановить этого солдата и сделать ему внушение.
В форме Митенька стал казаться совсем молоденьким, почти мальчиком. Ему очень хотелось посмотреть на себя в зеркало. В одной парикмахерской у дверей увидел зеркало, но показалось неудобным останавливаться: сразу будет понятно, что любуется новой формой. Поэтому он ограничился тем, что, проходя мимо кондитерской, на ходу старался рассмотреть себя отражённым в золотых буквах зеркальных окон.
Один раз он даже вернулся и прошёл ещё раз мимо окна, чтобы установить, как лучше носить фуражку - совсем прямо или несколько набок.
Углубившись в это занятие, он не заметил, что какой-то человек, шедший за ним, приглядывался к нему. Наконец он прямо подошёл и сказал:
- Дмитрий Ильич, это вы?
Митенька вздрогнул. Перед ним стоял Алексей Степанович в том же двубортном пиджаке, косоворотке и сапогах, в которых он был в деревне. На голове был картуз с суконным козырьком. Он снял картуз и по привычке провёл по своим сухим рассыпающимся наперёд волосам рукой, встряхнув ими при этом назад.
- Я вас сначала не узнал, а когда вы повернулись, я вас по ушам сзади узнал, - говорил Алексей Степанович. - Что, или п о п а л и? - спросил он, кивком головы указав на военную фуражку Митеньки.
- Нет, п р и ш л о с ь в правительственную организацию поступить, - сказал Митенька.
- Надо как-нибудь исхитряться, а то н а ш е г о б р а т а совсем не останется. У нас тоже завод здорово прочистили, - сказал Алексей Степанович, в громе трамваев, экипажей и гудков говоря пониженным голосом. - А вы что, или недалеко тут живёте?
- Да, - ответил Митенька, - учреждение на углу, и там же наше общежитие.
Мимо то и дело проходили солдаты и отдавали честь. И у Митеньки опять, как и в первую встречу с Алексеем Степановичем, раздваивалось внимание: нужно было слушать, что говорит Алексей Степанович, и в то же время не забывать отвечать солдатам на отдавание чести. К этому ещё примешивались мысли о том, что солдатам, наверное, покажется странным и подозрительным его приятельское отношение к р а б о ч е м у, с которым он говорит, как с равным.
- Да, - продолжал негромко Алексей Степанович, - все стараются, должно быть, чтобы нашего брата поменьше осталось. Видно, боятся, что р а с ч ё т когда-нибудь придёт…
Митеньке даже стало немного страшно, что Алексей Степанович говорит такие вещи на улице.
- Конечно, они этого боятся, - ответил Митенька, - ну, да всех не упрячут. А у тебя дельный народ-то есть?
- Ребята хорошие есть. Я вас сведу как-нибудь. Вам надо познакомиться. К нам в кружок новенькая ещё из Москвы приехала.
- Это хорошо, а то я в деревне всё был один и один, ведь слова настоящего не с кем было сказать.
- Это пожалуйста. Только н а с т о я щ и е-т о слова на улице поосторожней надо говорить: за нашим братом присматривают, - сказал Алексей Степанович и оглянулся, как бы с тем, чтобы посмотреть, не видно ли трамвая. - Двадцатого числа у нас соберётся небольшая компания, я тогда за вами зайду.
- Ну, вот и великолепно, спасибо, - ответил Митенька, прощаясь с Алексеем Степановичем на углу, а сам подумал:
"Что за возмутительная судьба, вечно кто-нибудь явится и заставит всё делать по-своему".
Но возмущаться можно было сколько угодно, а обещание-то всё-таки он дал. И не только обещание, а даже ещё поблагодарил.
Когда началась служба - первая в жизни Митеньки, - он почувствовал наконец, что освободился от главной тяжести: ответственности за направление своей жизни. Он освободился наконец от своей свободы, самой трудной, как оказалось, вещи на свете.
Только в первые дни он испытывал некоторую неловкость. Он всё беспокоился за свою звёздочку на погонах. Даже спросил опять сослуживца, почему чиновник из канцелярии, у которого не было высшего образования, носит капитанскую полоску на погонах.
- А это он по своему служебному положению. Он помощник управляющего канцелярией, и ему неудобно ходить с чином меньше капитанского, - ответил сослуживец.
Тогда Митенька совершено успокоился, решив, что он будет носить свою звёздочку тоже по положению. И хотя точно не знал, какое он занимает положение, всё-таки подумал, что во всяком случае оно вполне дает ему право на эту одну звёздочку.
Его беспокоило и другое обстоятельство: народу набралось в учреждении много, а дело ещё, собственно, не начиналось в том отделе, куда его определил Лазарев.
В той комнате, где сидел Митенька, кроме него было ещё двое: молодой человек в однобортном пиджачке, озабоченный своим пробором, который он рассматривал и поправлял, пользуясь для этого отражением в стеклянной двери, и барышня, блондинка с необыкновенно пышной причёской из соломенно-жёлтых волос, устроенных навесом надо лбом и, очевидно, выкрашенных перекисью водорода.
Служащих, таким образом, было трое, а столов в комнате всего два. Выходило, что один служащий был как бы лишним.
Митенька сначала выбрал себе стол у окна, потом передумал и занял ближайший к двери. Он сел и начал устраиваться: приколол лист промокашки кнопками к столу, установил письменный прибор и положил в ящик захваченную с собой книгу, что сейчас же придало столу какой-то обжитой вид.
Прибежавшая вслед за ним барышня с пышной прической вскрикнула:
- Ах, уже столы привезли!
И сейчас же захватила второй стол. Потом подбежала к двери кабинета начальника и посмотрела в замочную щелку.
Молодой человек с пробором, пришедший последним, увидел столы, тоже сделал было руками радостный жест, но тут же сообразил, что для него стола не осталось. Он с расстроенным видом поздоровался с Митенькой, потом торопливо вышел в коридор, но сейчас же вернулся. Прядь волос на его проборе от волнения поднялась и стояла вроде петушиного гребня, чего он не замечал, встревоженный отсутствием определённого места.
Тогда он подсел к барышне, разложил перед ней какую-то служебную бумагу и стал что-то объяснять своей соседке, так что со стороны, собственно, трудно было понять, чей это стол - его или барышни, и кто тут лишний - он или она.
Барышня гостеприимно подвинулась, потому что работы у неё не было никакой и сидеть за пустым столом без всякого дела было неудобно. Теперь же она имела вид человека, поглощённого срочным делом. И, очевидно, чтобы продлить такое положение, она несколько раз просила своего соседа повторить объяснение и выслушивала его с таким приподнятым видом, как будто это было для неё необычайно интересно.
Митенька Воейков ясно понял выгодность своей позиции у двери, когда принесли почту и телеграммы: почтальон обратился к нему, как к ближайшему. Митенька распечатал и прочёл телеграммы, а барышня и молодой человек, притихнув, молча смотрели на него.
Митенька спросил у барышни, куда девать эти телеграммы. Она сейчас же схватила их, прочла, потом, подбежав к двери начальника, посмотрела в щелку и юркнула в кабинет. Через минуту она вышла обратно, счастливая и оживлённая, и сказала, что начальник отдела велел завести книгу для регистрации. Она тут же схватила из шкафа толстую, ещё не начатую книгу и записала телеграммы.
На Митеньку точно нашло вдохновение: когда принесли ещё бумаги, он не спеша их распечатал, прочёл, потом на углах обеих написал: "в общую канцелярию", "начальнику отдела" и отдал их служителю, указав ему на барышню.
Таким образом, вышло, что он в этой комнате стал чем-то вроде управляющего канцелярией, а барышня в результате этого превратилась в простого регистратора.
У Митеньки вдруг появились спокойствие и уверенность, точно его служебное положение вполне определилось, хотя он всё ещё не знал, в чём заключается его работа. И невозможно было ни у кого спросить, потому что вышло бы нелепо, если бы он обратился к кому-нибудь с вопросом: "Скажите, пожалуйста, чем я, собственно, занимаюсь?…"
XXXII
Через несколько дней в общежитие к Митеньке зашёл Валентин. Он был уже в офицерской форме.
Митенька осматривал его новую одежду и никак не мог привыкнуть к ней. Большая фигура Валентина стала более подобранной, подтянутой, может быть, благодаря высоким сапогам и ремню. Он тоже как-то помолодел, надев военную форму.
- Ну, как ты себя чувствуешь в новом положении? - спросил Митенька.
- Чувствую, что у тебя очень душно в комнате. Вот что, сегодня прекрасный вечер. А ведь скоро начнётся туманная петербургская осень с мелким, холодным дождём над Невой и ранними сумерками… Поедем на острова, посидим на берегу залива, посмотрим на море и поговорим.
Они поехали. День был действительно на редкость тёплый и ясный. На островах виднелись экипажи и большие толпы гуляющих.
Валентин с Митенькой прошли на Стрелку, к самому заливу, неподвижная гладь которого сливалась на горизонте с небом.
- Давай уж в последний раз посидим вместе на этой планете, - сказал Валентин, садясь на зелёную скамейку, обращённую к морю.
- Почему в последний?
- Так, на всякий случай говорю. Насколько ты знаешь, я никогда не отказываюсь от того, что должно быть, - сказал Валентин, вглядываясь в блестящую под солнцем предвечернюю гладь моря.
- У меня опять такое же странное чувство, - сказал Митенька, - какое часто бывало летом: ведь знаю я тебя всего каких-нибудь три месяца, а у меня впечатление, что я всю жизнь жил с тобой. Но понять тебя до конца я всё-таки никогда не мог.
- Сроки - очень условная вещь, - проговорил задумчиво Валентин. - Человек мог бы знать многое, если бы не забывал этой простой истины. Иногда один человек в течение мгновения переживает и узнаёт больше, чем другой во весь свой век. А понять в другом можно только себя - не больше.
- Твои разговоры никогда не касаются реального, - продолжал Митенька прерванную мысль. - Они никогда не бывают деловыми разговорами.
- Вполне естественно, - возразил Валентин, - потому что нереальные вещи больше реальных двигают миром.
- Да, я это понимаю, - сказал Митенька, задумавшись. - Вот и мои отношения к тебе основаны на нереальных вещах, мы не связаны никакими выгодами, ни материальными соображениями. А между тем я знаю, что никогда тебя не забуду, даже…
- …Даже когда я перестану быть реальностью… - договорил, усмехнувшись, Валентин.
- Нет, я не то хотел сказать, - проговорил Митенька, покраснев, потому что он действительно подумал об этом, и продолжал: - Я вспоминаю, как мы с тобой летом ездили. Во всем этом было что-то такое, что запомнилось навсегда. Но в чём оно? В реальности? Нет… Тут и свежий запах росы утренних лугов, и однообразный шум мельничных колёс, и. твои странные выходки… Все эти факты давно кончились, исчезли, и в то же время что-то от них осталось, что не исчезнет до тех пор, пока мы живы.
- И даже дольше, - сказал Валентин.
Он, опершись на шашку, поставленную между колен, сидел неподвижно, курил трубку и смотрел на гладкую даль залива.
- А помнишь, - продолжал Митенька, - как мы с тобой лежали ночью на сене, смотрели на звёзды и говорили, а потом были в монастыре на кладбище? За три месяца этого лета я пережил больше, чем за всю жизнь. А в сущности, что было? Ничего реального не было. Даже твой Петрушка с своим воловьим затылком мне сейчас чем-то мил.
- Петруша хорош был, - отозвался Валентин.
- Меня удивляло, с какой добродушной терпимостью ты относился к этому полуживотному. Что было общего между ним и тобой, какое расстояние отделяло его от тебя!
- У него было одно достоинство, какого нет у меня… Мне один приятель сказал, что я презираю людей и в глубине души смеюсь над их внутренним ничтожеством… Нет, большею частью я завидую им: они чувствуют себя так свободно и развязно, как будто будут вечно жить на земле и здесь их настоящее и всегдашнее место. А Петруша спал так, как будто для жизни ему была отпущена без срока целая вечность. Хорошо! - сказал Валентин с видимой завистью. - Один раз я смотрел в лесу, как возили дрова. Муравьи около своей кочки хлопотали, тащили через дорогу мёртвых мух, в то время как телега с дровами уже ехала на них. Она проезжала, давила их, но работа на кочке продолжалась с такою же энергией, как будто ничего не произошло, ничто не изменилось. И это хорошо. Такая мудрость нам недоступна… Мы уже никогда не забываем о сроке. В самом деле, трудно примириться с мыслью, что вот эта трубка может сохраниться в течение многих столетий, а я… Люблю Петербург, - сказал он, меняя разговор и оглядываясь на вековые деревья острова, на лёгкие мостики и нарядную публику. - Но сюда нужно приезжать с другой душой, чем в Москву или, скажем, в деревню. Здесь порядок чувств совсем иной. Может быть, отчасти ему придают такой тон север, дворцы, гранит и Медный всадник над Невой…
Митенька задумался, потом сказал:
- С одной стороны, ты, по-видимому, очень любишь жизнь, а с другой - ты часто говоришь о смерти.
- Это вполне естественно. Живу я каких-нибудь пятьдесят лет, а н е ж и т ь буду вечность. Как же не задуматься над таким долгим сроком, который предстоит нам.
- И в то же время я никогда не замечал в тебе страха смерти, - заметил Митенька.
- Иногда осужденные на казнь, не будучи в состоянии вынести ожидания смерти, сами кончают с собой, - медленно проговорил Валентин.
- Ты к чему это?
- Просто так пришло в голову.
- Но разве тебе не жаль, если твоя жизнь оборвётся и в ней останется что-то недоконченное? - спросил Митенька.