Ужинали они под той же сиренью. Чуткий вечер во всеуслышание разносил голоса соседей и отпирал все тайные запахи дворов. Захар Васильевич пил парное молоко и наслаждался мирной жизнью и грядущим сном. А Филат обошелся без молока - поел только хлеба с огурцами - и слушал голос соседа Теслина, что заклинал доску под живопись на завтра. Это случалось каждый вечер - все знали и уже не слушали, но хозяйка Захара Васильевича сказала:
- Вон Василь Прохорыч опять забубнил! Ты где ляжешь - со мной или в сенцах?..
Захар Васильевич ответил, что в сенцах - от жары чего-то мочи нет.
Теслин писал церковные иконы, но, веря в бога, он не верил в животворящую силу своего таланта. Поэтому готовую доску - для божественного изображения - он не сразу пускал под кисть, а сначала троекратно прикладывал к животу своей жены и троекратно же произносил нараспев:
Пропáхни жизнью.
Пропáхни древом.
Пропáхни девой…
Делал это Теслин почему-то обязательно в погожий вечер, а в ненастье копил доски до освящения их на жене, но кистью ранее того не малевал. Ни одной иконы никто из соседей никогда не видел: через знакомого в монастырской ризнице Теслин сбывал их в дальние села и в северные скиты. Это и хорошо, потому что слободские богомольцы не стали бы молиться на такие святотатственные иконы - с живота бабы.
После ужина все жители обязательно выходили на улицу и садились на лавочки у домов - посидеть. Вышел и Филат с хозяином и хозяйкой. У хозяйки рос живот, и Захар Васильевич ждал к ноябрю мальчишку: говорил, что дом поручить после смерти некому и что фамилию Астаховых учредила Екатерина Великая - проездом по этим местам. Захар Васильевич два года боялся, что ему от царя достанется, если потомства не будет - пока жена не почала: тогда утихнул совестью и повеселел на дому. Филат не знал - не то это правда, не то Захар Васильевич зазнался от своего положения, - но ничего не спрашивал.
На лавочке уже сидел какой-то молодой, но толстый мальчик. Его знали немного: Володька, сын железнодорожного жандарма с другого конца улицы.
- Подвинься-ка, барчук, - сказал Захар Васильевич.
Тот не подвинулся, а встал, оскорбил и ушел:
- Налопались, уроды, да вышли!
Тогда все трое сели, и Захар Васильевич громко заикал, но ничуть не беспокоился об этом, а заговорил с женой о ягодах на варенье:
- Ты, Насть, вишню теперь волоком волоки, иначе не уцепишь - цена на ее пойдет! Она долго не держится!
- Я бы малинки хотела маленько прикупить - маловато сварили, на зиму не хватит - ты пить здоров, тебе только подавай!
- С малиной время терпит - ты смородину не упусти!
- Знаю, знаю, заказала одному мужику - в пятницу привезет.
- Ты молоко-то отнесла в погреб? Скиснет!..
- Не скиснет, - сейчас пойдем ложиться - отнесу!
- Завтра керосину купи полфунта - опять клопы в койке…
Филат сидел и дышал - у него ничего не готовилось впрок, - и он мог свободно умереть, если работа перемежится недели на две. Но он никогда не помнил об этом, а прожил нечаянно почти тридцать лет.
У Теслиных тоже сидели, только на завалинке: у них не было скамейки.
Завечерело совсем - и не было видно лица у старушки, которая только что вышла из дома Теслиных. Напротив дома Теслиных также сидели люди и что-то бормотали в темноте. Старушка от Теслиных ласково сказала туда:
- Никитишна, здравствуй!
С лавочки напротив раздался певучий ответ из щербатого рта:
- Здравствуй, здравствуй, Пелагей И ванна!
И обе старушки смолкли, потому что все было заранее переговорено: сорок лет знакомы, тридцать лет соседями живут.
Сверчки напевали свою вечернюю песню, отчего на улице становилось Уютней, а на душе покойней. Вдалеке иногда шумели поезда железной дороги, но ни в ком не вызывали ни чувств, ни воспоминаний, потому что никто не ездил по железной дороге. Ежегодное путешествие, совершаемое половиной людей из слободы, было пешим: сопровождение крестного хода из ближнего Иоакимовского монастыря до раки преподобного Вараввы - восемьдесят верст по степному тракту. Еще бывали путешествия на подводах - в ближние деревни на престольные праздники, где гости объедались грубой громадной пищей и иногда кончались.
В садах слободы что-то тихо брюзжало и наводило жуть. Ночные сады - страшное видение, и никто из жителей слободы там летом не спал, несмотря на свежесть воздуха. Днем деревья стояли зелеными и кроткими, а ночью ужасали трепетом своих фантастических кущ.
- На покой пора! - объявил Захар Васильевич и поднялся, чтобы закончить сегодняшний день.
Филат лег на дворе у сарая - на куче травы, которую он заготовил впрок на все ночи у Захара Васильевича.
Ни одна слободская усадьба уже не жила наяву - все почивали или, шепча молитвы, укладывались.
Филат до тех пор смотрел на непонятные звезды, пока не подумал, что они ближе не подойдут и ему ничем не помогут, - тогда он покорно заснул до нового, лучшего дня.
3
Там, где Ямская слобода кончалась порожним местом, на которое валили без спросу всякую житейскую чушь, стояла старая хата вольного мастерового Игната Княгина, по-уличному - Сват. Хата имела одну комнату и одного жильца.
- Женись! - приставала многосемейная слобода к каждому холостому человеку - и к Свату. - Не торчи перстом!
- Я те женюсь! - отсекал подстрекателю Сват. - Я сам человек со значением - на что мне бабье потомство!
Сват был пришедший человек, а не здешний. Поэтому ему досталась нежилая хата на слободской свалке, где до него жили женатые нищие; но Сват их живо выселил, и побирушки рассеялись неизвестно куда, а в слободе сразу извелось нищенство.
Такой энергией Сват сразу привлек к себе добродетельных домовладельцев из слободы, и те больше не боялись ставить молоко в сенцах. А раньше, бывало, нищие ходили и самовольно выпивали это молоко, поставленное к обеду, и еще многое подъедали, не для них приготовленное. Понятно - это нехороший порядок, и хозяева развели собак на каждом дворе, но собаки постепенно привыкли к нищим и не лаяли на них.
Тогда явился Сват и лишил главных нищих жилого призора, отчего они, не ожидая зимы, выехали в дальнейшие южные города.
Слободская свалка, составлявшая как бы усадьбу дома Свата, была знаменитым местом. Сам дом Свата был тоже когда-то свалочным жильем без оконных рам, без печки и без потолка: одни стены и редкая железная крыша. Дом некогда принадлежал неизвестному бобылю, теперь давно умершему. Слободской староста определил цену этому беспризорному недвижимому имуществу в восемь рублей сорок три копейки, но в казну поступают имения лишь дороже десяти рублей - так дом и остался ничьим, а впоследствии им овладели нищие. Сват хотя и изгнал нищих, но уважал их за одно, что они привели дом в жилой и гожий вид.
- Да это делалось не от ума, а от зимней вьюги! - объяснял он себе домовитость нищих.
Однако выселенные люди ушли не сразу, а месяца два громили по ночам окна камнями и поджигали деревянную дверь. Но Сват одиноко выдерживал осаду, а на заре, когда нищие уставали от штурма и засыпали на близлежащих кучах мусора, Сват делал вылазку. Он не мстил обездоленным, а только заставлял их исправлять ошибки неразумного поведения.
- Клюшник! - подходил Сват к которому-нибудь сонному нищему: он их всех изучил поименно. - Расшивай рублевку - ты оконную раму повредил!
Клюшник сразу догадывался, в чем дело, и поэтому никак не мог проснуться. Баба его давно проснулась и хлопала глазами от ужаса, а муж ее лежал и притворялся, изредка бормоча не относящиеся к делу слова. Сват стоял и терпеливо предлагал Клюшнику уплатить рубль. А нищий то откроет глаза, то закроет - и ничего будто не понимает. Тогда Сват брал где-нибудь строительный кирпич и швырял им молча в голову нищего, но так ловко, что кирпич только обжигал воздухом ухо, а в голову не попадал.
- Расшивай рубль, сатана! - грозно гремел огромный Сват.
Жена нищего, визжа и приговаривая, вскакивала и расшивала из захолустий юбки рубль. Сват, получив причитающееся, отставал и уходил разыскивать в кучах следующего должника.
Наверно, Сват был раньше метким солдатом или фокусником на деревенских ярмарках, что так ловко и безвредно мог бить в опасные места.
Отучив нищих, Сват занялся беспримерным делом: отысканием в свалочных кучах драгоценных вещей. Только чужому, приблудному человеку могло прийти в голову такое соображение. Ямская слобода жила так бережливо, что стаканы оставались целыми от деда и завещались будущим людям. Детей же били исключительно за порчу имущества, и притом били зверски, трепеща от умопомрачительной злобы, что с порчей вещей погибает собственная жизнь. Так, на потомственном накоплении - только и держалась слобода. Но Сват не знал, что в слободе люди живут не заработком, а жадностью, и надеялся сыскать на свалке кое-что общеполезное, чтобы сбывать и кормиться.
Прокопавшись с неделю, Сват догадался, что ему надо или бежать отсюда, или умирать с голоду - в отбросах скупости не попадалось драгоценных потерь. Все-таки Сват надеялся хоть на что-нибудь и рыл руками кучи, изучая в точности каждый предмет. Но кости были обглоданы так чисто, словно обожженные, и так тонки, точно принадлежали курице, поэтому их не брали сборщики костей и тряпок; несомненно, что и эти кости предъявлялись сборщикам и пошли на свалку только после неоднократных отказов их.
Тряпичная ветошь дымилась на пальцах и явно не годилась больше ни в какую отделку. Неведомый прах сыпался в горстях Свата, тоже ничем его не привлекая.
В ветренные дни все это забвенное дерьмо пылило и осаждалось где-нибудь по ту сторону хозяйственной жизни человека. Но Сват не успокоился: он выпросил у одной вдовы огромное прямоугольное сито - принадлежность веялки - и начал сквозь него просыпать все кучи по очереди. Оставшиеся сверх сита предметы он, не изучая, относил в домашний угол, а по вечерам рассматривал добычу. Первый вечер не принес ему никакого утешения: в добыче значились куски твердого закоснелого кала, изжившие себя мочалки четверть подошвы от валенка, какая-то жестяная зазубринка в два зуба, махор с чепца или камилавки, два камушка, веточка с сухими ягодами - "бесево" крошево бутылочного стекла, окамелок веника, птичье гнездо и многое иное но равно дешевое.
Сват в задумчивости сидел до полуночи, а к заре окончательно поник от беспросветной нужды.
- Буду шапки делать - скоро осень! - сказал он себе утром. - Может, что выйдет! В слободе шапок не готовят, а в городе они дороги, а я по дешевке их буду шить из старых валенок, абы голову человеку грело!
Днем Сват ходил в город - продал сапоги и зипун, - а под вечерний благовест уже был в слободе. За плечами у него держался мешок, в руках палка от собак, а в кармане четыре рубля и два гривенника.
- Валушки ношеные, старые, чиненые здесь покупа-аю! - кричал Сват чужим голосом и озирался на окна и калитки.
Часа два ходил Сват с одной и той же песней - и все зря: ничего не купил. Только раз высунулась из ворот баба в нижней юбке и с намыленными руками:
- А расколотые утюги не берешь?
- Нет! - сказал Сват.
- А чего же ты берешь?
- Валенки!
- Так кто ж тебе их продаст, на зиму-то глядя! У-у, бестолковый пралич! Ты б утюги брал аль вьюшки печные чинил!..
- Того не надо мне! - говорил Сват. - Иди стирай подштанники, а меня не учи: я сам ученый, сученый, крученый, моченый, печеный, драченый… Валушки ношеные, старые, чиненые - здесь покупа-аю!
Баба пучила на проходимца одеревенелые, напуганные глаза, а потом в сердцах хлопала калиткой.
"Хлеб только собрали - какая же зима? - думал Сват. - До чего ж тут народ заботлив - вперед времени идет!"
Филат с Захаром Васильевичем в это время закончили плетень. Но чтобы работнику вышел полный день и оправдать его ужин, Захар Васильевич нашел дело:
- Филат, прочеши плетень, чтобы он не пушился, а потом к Макару сбегаешь за ведром - он ушко приделал!
Филат пошел вдоль плетня, чтобы вправить внутрь торчащие хворостины, а иные лишние изъять прочь. Плетень от такой правки получался ровный и плавный, а каждый свиток прутьев лежал уместно. После такого дела Филат надел валенки, чтобы не бередить израненных плетнем ног, и тронулся к Макару.
Сват к этому часу купил пару валеных опорок и шел знатной походкой.
К такой походке его располагало плотное, стройное тело и выправка прежней, неизвестной жизни. От радости первой удачи Сват неугомонно орал свой призыв к продаже валенок.
Филат шел навстречу ему враскорячку - он никогда не служил в солдатах и не видел в жизни ничего строгого, точного и мощного.
- Скидай валенки, Филат! - сразу предложил Сват и стал в уме определять цену.
- Для чего, Игнат Порфирыч? У меня ноги в ссадинах, а от худобы желваки пошли!
- Что ж ты худой такой? - серьезно спросил Сват и положил наземь мешок. - Некормленный, что ль, живешь или сам больной?
- Да я, Игнат Порфирыч, к вечеру слабну, а по утрам встать не могу…
- Говядину-то часто ешь, сны по ночам видишь? - снова спросил Сват и с мрачной задумчивостью оглядел всего Филата.
- Снов я не вижу, Игнат Порфирыч, мне думать не о чем, а говядину хозяева сами едят - ее не укупишь, говорят, - а мне овощ порцией дают!
- Ишь сволочь какая! - не со злобой, а с горем проговорил Сват. - От овоща в человеке упора нет!.. А там, черти-дураки, кровь проливают…
- Где? - спросил Филат, и глаза его засочились от чужого участия.
- Где - не на бабьей бороде: на войне! Слыхал ты что-нибудь про войну иль тут анчутки живут?
- Слыхал, Игнат Порфирыч! У меня в теле недомерок есть - бумагу на руки дали, так и хожу с ней - боюсь заховать куда-нибудь. А по нашей слободе мужиков мало забрали: кто на железную дорогу учетником стал, а кто белобилетник.
- Знаю, тут ямщики живут - екатерининские помещики! Им что: мужик к зиме всего доставит!
- Это правильно, Игнат Порфирыч, осенью обозами прут!
- Ну, ладно, черт с ними! - закончил беседу Сват и после молчания кратко определил население Ямской слободы: - Глисты в мужицких кишках - вот, кто твои хозяева!
Филат не сообразил, но согласился: он не считал себя умным человеком.
- Ты кроток, но глуп - не особенно! - успокаивал Филата Сват.
- Да мне что, Игнат Порфирыч, весь век одними руками работаю - голова всегда на отдыхе, вот она и завяла! - сознался Филат.
- Ничего, Филат, пущай голова отдохнет, когда-нибудь и она задумается! - говорил Сват и шумно выдыхал воздух, скорбя всею грудью. - Ты у кого работаешь-то сейчас?
- Да у Захара Васильевича нынче плетни кончили в саду, а завтра пойду по дворам напрашиваться!
- Ты вот что - приходи ко мне шапки шить, а там видно будет!
- Аль ты умеешь? - усомнился чего-то Филат.
- Можем. А ты поймешь?
- И я справлюсь! - подобрел Филат и пошел наконец к Макару за ведром. А Сват тронулся дальше опрашивать слободу насчет валенок.
Два человека сидели на земляном полу в хате Свата и ладили из стволов валенок зимние шапки. Работали они уже целую неделю, а сделали всего четыре шапки. На обед им шли хлеб, огурцы и капуста, но они были довольны; только от скуки дикого ландшафта свалочной пустоши и какой-то тесной темноты в сердце Свату иногда казалось, что солнце навсегда померкло и он проверял его взором в окно, а солнце заходило за облачко, освобождалось - и вновь светило.
- Перетерпело, сволочь! - говорил о солнце Сват. - Вот, подлюка, над всякой жизнью светит - ничего не ценит: хуже скота!
Вечерами они не отдыхали - Сват спешил к Успенской ярмарке, чтобы хоть немного выручить денег и облагородить себя и Филата в одежде.
Когда становилось по-ночному темно, Сват кончал первым и говорил:
- Будя, Филат, - ноги свело, в душе морщины пошли! Достань из мешка хлебца - пожуем, и аминь!
В слободе шел густой сон, даже пар над домами поднимался, но это часто и тихо дышала земля, выгоняя дневные человеческие яды.
Сват любил перед сном постоять на крыльце и поглядеть ночной мир. Он видел, как внутрь огромного туловища земли уходило ее гремящее, бушующее сердце и там во тьме продолжало трепетать до утреннего освобождения. Свату нравилось это ежедневное событие, а ничего удивительного не было.
Спали они жутко - от усталости и общей тяжести жизни.
4
Подружился Филат со Сватом теплее кровного родства и думал навек остаться у него шапочным сподручным, если Сват преждевременно не прогонит.
Зато без Филата на слободе многие дела пришли в запустение: поздно обнаружилось, что Филат был единственным и необходимым мастером, способным пользовать всякое дворовое хозяйство. Другого такого кроткого, способного и дешевого человека не было. Иные хозяйки приходили к Филату на свалку и стучали в окошко.
- Филатушка, ты бы зашел: крыша мочится, в самоваре решетка провалилась!
По доброте сердца Филат никому не мог отказать.
- Как управлюсь - зайду, Митревна! В воскресенье жди обязательно.
Сват обижался на сговорчивость Филата:
- Чего ты этих юбошниц приучаешь? Мало они тебя порцией овощи кормили! Дурной идол!
Раз зашел Захар Васильевич, оглядел шапочное занятие и попросил.
- Зайди, Филат, жена двоих снесла - не знаю, куда деваться! - И ушел, не услышав по глухоте ответа Филата.
- К этому сходи! - сам сказал Сват. - Человеку действительно трудно!
В воскресенье Филат явился к Захару Васильевичу. Бледная, омертвевшая хозяйка лежала на деревянной кровати, на которой от клопов в обыкновенное время не спали. Филату стало жалко хозяйку, и он молча глядел в ее тонкое, благородное лицо.
- Ты что, Филат? - мучительным шепотом спросила хозяйка. - Пришел?..
- Пришел, Настасья Семеновна… Может, вам помочь нужно…
- Ах, мне ничего не надо, Филат. Спроси у Захара!
Филат почувствовал стеснительную неловкость от своего бесполезного участия и ушел из горницы. Ему было чего-то жалко и совестно, как будто он повинен в мучении Настасьи Семеновны. Тело его ломило от нервной боли, и он горел от непонятного тягостного стыда, какой случался с ним в ранней молодости. Он никогда не искал женщины, но полюбил бы страшно, верно и горячо, если бы хоть одна рябая девка пожалела его и привлекла к себе с материнской кротостью и нежностью. Он бы потерял себя под ее защищающей лаской и до смерти не утомился бы любить ее. Но такого не случилось ни разу - и Филат волновался и трепетал сейчас от чужой брачной тайны.
Захар Васильевич ходил добрым и негромко указывал:
- Филат, наноси воды на ночь!.. Курам не забудь пашенца дать к вечеру!
Филат и сам следил за всем в такой день. В неугомонной суете ему всегда жилось легче: что-то свое, сердечное и трудное, в работе забывалось. Про это и Сват однажды сказал:
- Работа для нашего брата - милосердие! Дело не в харчах - они надобны, но человека не покрывают! В работе, брат, душа засыпает и нечаянно утешается!
И Филат нынче с яростью мел двор, сделав все остальное, о чем мог догадаться. Захар Васильевич выходил редко - все сидел в горнице около жены. Это тоже почему-то радовало Филата. "Сиди, брат, - думал он, пыля метлой, - я уж тут сам управлюсь, я один, а вы - двое: не обижай жену!"