Вера кивнула и, снимая с себя передник, начала рассказывать:
– Вчера я была в Театре юного зрителя, смотрела "Старые друзья" Малюгина. Понравилась мне эта вещь! Не согласна я со статьей, напечатанной в нашей газете. Читала ты?
– Читала, – сказала Стася.
Но это была неправда. Она вообще не читала газет. Она сказала так потому, что ей хотелось быть не менее серьезной, чем подруга. А на самом деле она с горечью думала: "Почему я никогда не имею своего мнения? Читаю и сразу же начинаю думать так, как пишет автор. А у Веры, у Стреловой, у Феди Новикова, у Сафронова всегда есть свое мнение. Как это, должно быть, интересно – иметь свое мнение?"
– Но я не согласна также и с режиссером. Я бы совсем, совсем не так поставила эту вещь. Ты не слушаешь меня, Стася?
– Не понимаю, Вера, зачем ты портишь руки, – перебила ее Стася, – ведь у вас есть Кирилловна?
– Я стираю только свое белье. Кирилловна старая, ей трудно.
– Так возьмите молодую.
– А Кирилловну выгнать? – с обидой в голосе произнесла Вера. – Она маму вынянчила, меня, у нее никого нет во всем свете. Какая ты, Стася… Вот я и помогаю…
– И нравится? – с ехидцей спросила Стася.
– Ну, как тебе сказать… Не нравится, а нужно.
– И ты сама пришла к выводу, что нужно? – Стася засмеялась. – Врешь, Верка, это все Оксана Тарасовна тебя заставляет. Решительно не понимаю, зачем это. Потребуется, так и без предварительной муштры выучишься. – Стася засмеялась еще веселее. – Знаешь, Вера, я бы на твоем месте решительно протестовала против муштры.
Вера ничего не ответила, быстро надела платье и подошла к зеркалу причесываться. Стася смотрела на нее в зеркало, как на портрет, обрамленный дубовой рамой. Высокая, тоненькая, шея длинная, волосы причесаны на прямой ряд и без кокетства заплетены в две косы. "Вот ведь не красивая, – подумала Стася, разглядывая Веру. – Черты лица слишком крупные, зубы великоваты, нос тоже великоват, а что-то есть в ней лучше всякой красоты. Что ж это? Прекрасный цвет лица, румянец? Нет, не в этом дело. Смотреть на нее хочется дольше, чем на любую красавицу".
Стася неожиданно засмеялась.
– Ты прости меня, Верка, мне сегодня с утра смешинка в рот попала. Если бы у тебя выросла борода, ты бы в точности походила на Трофима Калиновича. И характером ты вся в него.
Вера вспомнила разговор за столом о тщеславии, покачала головой и задумчиво ответила:
– Нет, Стася, отец в тысячу раз лучше меня… Всё, – через минуту сказала она, счистила рукой упавшие на воротник волосинки, убрала в шифоньер гребенку, и обе девочки пошли в прихожую одеваться.
Вскоре они шагали по улице к Новикову иллюстрировать стенную газету. Федю, Стрелову и Стасю с Верой литературный кружок избрал членами редакционной коллегии. На улице было шумно. Толпы народу возвращались с работы домой. По дороге мчались машины.
– Как в Москве, – сказала Стася, хотя она никогда не была в Москве.
Девочки схватились за руки и со смехом быстро пошли по тротуару, то и дело натыкаясь на встречных прохожих, извиняясь и сворачивая в сторону.
Глава седьмая
Федя Новиков жил на окраине города, в маленькой двухкомнатной квартирке, низкой и сырой. Могучие каменные стены недавно выстроенной бани в этом же дворе загородили свет, и квартирка Новиковых стала темной и неуютной.
Отец Новикова умер давно, мать работала уборщицей в бане и с трудом растила троих детей, старшим из которых был Федя.
Мать Феди не имела никакого образования, но это была женщина умная, вдумчивая, спокойная. Она была замечательным товарищем своих детей и отличной воспитательницей. Друзья Новикова уважали его мать, говорили о ней с почтением, восхищались ею. А уж коли мальчишки, не склонные к сентиментальностям, восхищаются в своей среде матерью товарища, работающей простой уборщицей в бане, – значит, она заслужила истинного уважения!
Федя, видимо, поджидал Веру и Стасю. Увидев их в окно, он выскочил встречать девочек на улицу.
– Ну, проходите, проходите, девчата, – приветливо говорил он. Но лучше всяких приветливых слов располагала чувствовать себя просто и хорошо в незнакомом доме его милая улыбка.
Он помог девочкам снять пальто и бережно положил одежду на стул, потому что на гвозде, заменявшем вешалку, висел его овчинный полушубок и серая стежонка матери.
Девочки только успели раздеться, как в комнату энергичной, стремительной походкой вошла Василина Михайловна – мать Новикова. Вера и Стася поздоровались с ней, с любопытством рассматривая ее.
Это была высокая и довольно полная женщина, румяная, здоровая. Ее спокойные голубые глаза ласково и внимательно смотрели на девочек. Она улыбалась той же милой, приветливой улыбкой, что и Федя, обнажая точно такие же, как у сына, крепкие, ровные зубы. Василина Михайловна осведомилась, далеко ли шли девочки, не озябли ли. И Стася с Верой почувствовали, что вопросы эти не были заданы ради того, чтобы как-то начать знакомство, нет, ее живо интересовало все, что касалось окружающих людей, и эта внимательность необычайно располагала к ней.
На столе были уже приготовлены большой лист александрийской бумаги, краски и кисточки. На бумаге карандашом легко был изображен набросок улыбающегося солнца, и в лучах его надпись: "СОЛНЕЧНАЯ".
– Очень хорошо, – сказала Вера, разглядывая эскиз. – Очень хорошо, – повторила она, отошла от стола и, прищурившись, еще посмотрела на рисунок.
Федя молчал, выжидая мнение Стаси, и, не дождавшись его, спросил:
– Ну, а по-твоему как, Стася?
Стася пожала плечами и с гримаской, говорящей, что ей безразлично, что и как нарисовано, поспешно ответила:
– По-моему, хорошо.
Василина Михайловна уже собралась было идти в кухню домывать посуду, но задержалась, мимолетно взглянула на рисунок сына, отошла, потом возвратилась к столу. Федя видел – матери что-то не понравилось, но он знал, что об этом она скажет ему потом, когда уйдут девочки. Василина Михайловна слышала разговор ребят о рисунке. От нее не укрылось безразличие Стаси и горячность Веры. "Эта, черненькая, – сказала она потом сыну про Веру, – сразу видно, сама себе путь проложит, а той трудно жить будет".
Вера, Стася и Федя сели за работу и вначале долго молчали. Вера по своей любимой привычке встала на стул коленями и с увлечением начала раскрашивать буквы, очерченные Федей. Стася минут пятнадцать порисовала, потом ей стало скучно, она принялась зевать и, отложив кисточку, откровенно заявила, что работать ей надоело. Федя внимательно посмотрел на нее и хотел спросить, почему она такая нетерпеливая, но неожиданно для себя спросил совсем о другом:
– Стася, почему ты не комсомолка?
Стася вспыхнула.
– Да просто так.
– Так говорят девчонки-дошкольницы, – улыбнулся Федя.
– Ну, попалась я двум секретарям комсомольских организаций! – попыталась отшутиться Стася.
Вера оторвалась от работы, посмотрела на подругу и сказала:
– А ты без смеха ответь. Вопрос серьезный.
– Верочка, дорогая, – деланно засмеялась Стася, – ты же знаешь, что я ни о чём по-серьезному говорить не умею.
Но Вера и Федя даже не улыбнулись, и Стася поняла, что шуткой не отделаться. Она покраснела, наморщила гладкий, блестящий лоб.
– Я вот на вид кажусь здоровой, а ведь у меня порок сердца. Мама с папой из-за этого категорически против, чтобы я в комсомоле была.
И Стася еще больше покраснела. Она говорила и правду и неправду. Правду – потому, что отец с матерью в самом деле считали, что со Стасиным больным сердцем нужно избегать лишней работы, а неправду – потому, что Стася меньше всего считалась в своих действиях с мнением отца и матери и делала всегда все, что ей заблагорассудится. В комсомол Стася сама не хотела вступать: она боялась ответственности, боялась ущемить хоть в чем-нибудь свои личные интересы.
– Почему же родители твои считают, что при пороке сердца нельзя вступать в комсомол? Лишняя нагрузка? – спросил Федя.
Стася с готовностью кивнула. Она боялась посмотреть на Веру, потому что та все знала и, как казалось Стасе, видела ее насквозь.
Федя минуту подумал, стирая резинкой какой-то ненужный штришок, потом быстро повернулся и с улыбкой торжества, точно уличая Стасю во лжи, сказал:
– Постой, постой, а посещать литературный кружок тебе разрешают?
– Ну да, разрешают…
– А я бы на твоем месте лучше выбрал комсомол. Ты не сердись на меня, Стася. – Федя подошел к ней и положил руку ей на плечо. – Но ты же не очень любишь литературу, сама ты не пишешь, в занятиях кружка принимаешь не очень-то активное участие… Зачем тебе литературный кружок? Правда? – обратился он к Вере за поддержкой, но та молчала. Она-то знала, почему Стася не уходила из литературного кружка.
– Ну, знаете… Прошу не вмешиваться в мои личные дела… – рассердилась Стася.
– Ты не сердись, Стася, когда речь идет о комсомоле, это не только твое личное дело. – Федя растерянно посмотрел на Веру, взглядом приглашая ее вмешаться в разговор, но Вера упорно молчала. Она уже не раз говорила со Стасей на эту тему.
– Ведь комсомол – это большое дело, Стася, – взволнованно продолжал Федя. – Вспомни "Молодую гвардию"! Часто у нас ребята не понимают по-настоящему, что значит быть комсомольцем. Запишутся, членские взносы платят и думают, что все в порядке. А ведь не в этом дело – надо в душе стать комсомольцем, быть настоящим представителем нашего поколения…
– Я это и без тебя знаю, – сердито сказала Стася. – Давайте лучше рисовать.
– Давайте, – упавшим голосом ответил Федя и подумал: "Не сумел подойти, рассердилась, надо было один на один начать этот разговор… Всегда я испорчу, не умею ни говорить, ни убеждать…"
Все трое долго молчали. Потом Вера, не отрываясь от работы, вдруг спросила:
– Федя, что в жизни для тебя дороже всего?
Федя ответил не сразу. Он подумал, ладонью потер лоб и только тогда сказал:
– В жизни мне всего дороже комсомол и моя мама.
Стася отложила карандаш, подняла голову и во все глаза уставилась на Федю – так ее это поразило.
– Растолкуй мне, – неожиданно обратилась она к Феде уже не сердито, а совершенно спокойно, – что значит быть настоящим представителем нашего поколения?
Федя обрадовался ее вопросу и поспешно отбросил кисть.
– Видишь ли… – Он замолчал, соображая, как бы снова не испортить возобновившийся разговор. – Мне еще мало лет, я мало видел, мало читал, теоретическая подготовка у меня хромает, может, я не смогу обосновать свои мысли. Я больше сердцем чувствую. Да, видимо, я и вообще-то такой человек, что всегда больше буду жить сердцем, чем умом. Вот Вера – наоборот. – И Федя с лукавой усмешкой посмотрел на Веру.
Стася взглянула на подругу. Вера оторвалась от работы и, приподняв брови, внимательно слушала Федю. Стасе вспомнилось, как несколько часов назад, разглядывая Веру в зеркало шифоньера, она думала о том, почему ее некрасивое лицо так привлекательно. Теперь она поняла почему. Глаза Веры, ее подвижные брови, лоб – все было освещено умом, живым, любознательным.
– Мне кажется, что если человек вступил в комсомол, – продолжал Федя, – то это должно быть таким же главным в его жизни, как школа. По-моему, комсомолец не должен быть каким-то особенным. Он просто-напросто должен быть настоящим представителем своего века, таким, каким… – Федя не мог подобрать слова.
– Ну, таким, каким пожелала быть всем нам Агриппина Федоровна под Новый год, – подсказала Вера.
– Вот совершенно верно, – обрадовался Федя. -Людей без пороков нет на свете. Вот, скажем, Вера очень тщеславна…
Вера вспыхнула: "Значит, и ребята подметили это".
Федя смущенно улыбнулся и подумал: "Что это я поучаю их, да поучаю-то глупо, все вокруг да около, а главное сказать не могу".
– Это я к примеру, Вера, о тебе… – как бы оправдываясь, сказал Федя, но, помолчав, начал говорить опять же о ней. – Вот ты, Вера, как передовая представительница нашей молодежи, должна исправить свои недостатки. Или Непроливашка, скажем, врет много, все время спорит – это опять не годится, нужно исправиться. Ребята хулиганят – комсомолец не имеет права пройти мимо этого факта.
– У тебя, Федя, комсомолец-то очень рассудительный, как прежде называли, синий… синий чулок. – И Стася залилась на всю комнату таким заразительным смехом, что Вера и Федя тоже рассмеялись, а из кухни выглянули улыбающиеся мордашки Фединых сестренок, как две капли воды похожих и друг на друга и на брата.
Кто-то тихо постучал в этот момент в окно, но ни Федя, ни Вера, ни Стася не слышали и не заметили, как Василина Михайловна кого-то впустила в дом.
– Вот комсомолец Сафронов Генка страшный индивидуалист и, я бы сказал, пессимист, – продолжал Федя. – Разве это не касается всех?
– Касается, конечно, – спокойно сказал Геннадий Сафронов. Никем не замеченный, он стоял в дверях.
– Извини, Генка, заочно критиковать нехорошо, но это к слову пришлось, – сказал Федя.
– Мне критика – как гусю вода, – презрительно ответил Сафронов.
Не снимая шинели и оставляя мокрые следы на полу, он прошел в комнату.
– Здравствуйте, – пробормотал он, не глядя на девочек, с таким видом, точно делал им величайшее одолжение.
– Здравствуйте, – нерешительно сказала зардевшаяся Стася.
Вера посмотрела на Сафронова и промолчала. Его манера здороваться раздражала ее.
Он подошел к столу, посмотрел на рисунок и, повернувшись к Феде, по привычке заталкивая глубоко в карманы руки, насмешливо спросил:
– Так о чем речь-то шла? Кому опять Генка Сафронов на дороге стал? Впрочем, можешь и не отвечать, меня это не интересует… Я на одну минуту зашел за обещанной книгой.
Приход Сафронова нарушил откровенный разговор. Стало напряженно тихо. Вера почувствовала, что, если и уйдет Сафронов, этот интересный разговор не возобновится. Она взглянула на маленькие ручные часы.
– Половина девятого, Стася. Нужно идти.
Стася неохотно поднялась. Девочки договорились с Федей завтра встретиться у Стаси и продолжать работу над газетой. "Кстати, закончим нашу беседу", – подумали все об одном и том же, хотя вслух никто этого не сказал.
Федя помог Вере и Стасе одеться. Василина Михайловна вышла из кухни. Она энергично пожала девочкам руки, пригласила заходить и проводила их ласковым взглядом.
На углу Веру и Стасю догнал Сафронов. Вере нужно было зайти в аптеку за лекарством для Кирилловны, и Стася с Геннадием остались вдвоем.
Вечерний морозец заледенил подтаявшие днем тротуары. Стася и Сафронов скользили, придерживаясь друг за друга… Они говорили о литературном кружке, о Вере, о Феде. Только о себе ни слова не сказали они в этот вечер, будто оба забыли о том, как под Новый год во Дворце пионеров Стася, охваченная теперь непонятным ей безрассудным порывом, написала ему, что он для нее дороже всего на свете. Написала и в танце, пролетая мимо него, обсыпанного конфетти, молчаливо стоявшего в дверях, на секунду задержалась и отдала ему записку. Он прочел ее, на глазах у Стаси порвал на мелкие кусочки и бросил их вверх, над головами танцующих пар. А потом Стася получила записку, в которой он отказывался от ее дружбы, считая себя недостойным ее.
Но сейчас Стася не помнит этого. Ей легко, радостно. Сафронов кажется ей простым, хорошим, понятным.
Путь до дома становится все короче и короче, и Стася беспокойно думает, повторится ли еще когда-нибудь такой вечер.
Она идет все тише и тише, но все равно дома и дороги уходят назад, и вот уже вырисовываются в темноте ворота ее дома. Она останавливается. Может быть, Сафронов предложит ей еще погулять по улице? Но он неожиданно поворачивается и уходит, не сказав ни одного слова. Первый момент Стася в изумлении смотрит ему вслед, слезы набегают ей на глаза, потом ее охватывает злоба на него, и Сафронов становится ей почти ненавистным.
Глава восьмая
Вы помните, как писала Стася в своем дневнике: "В нашем возрасте влюбляться преступно… Все летит к черту – и ученье и вся жизнь. Влюбляться можно…" Она не ответила на этот вопрос, хотя с того вечера, когда были написаны эти строки, прошло много времени. Кто же в шестнадцать лет не пытается разрешить этот вопрос?
Вот поэтому, когда в литературном кабинете разместились вокруг стола члены кружка и Агриппина Федоровна сказала: "Сегодня мы поговорим о любви", – одобрительный гул пронесся по комнате. Потом стало так тихо, точно и не было в этом просторном кабинете двадцати непоседливых подростков.
Агриппина Федоровна внимательно присмотрелась: лица сосредоточенны, в глазах живой интерес… Вот Стася… Зачем она в литературном кружке? Литература ее не занимает. Она совсем забросила учение, думает только о Сафронове…
Сафронов… Агриппина Федоровна на секунду задержала взгляд на его стриженой голове. Нужно найти путь к нему. Может, все эти чудачества характера наигранны, как часто бывает в этом возрасте?
Вера… Она увлечена наукой и театром, эта девочка живет разумом, может быть, даже чересчур для своих шестнадцати лет. Может быть, вот ей-то и надо было бы по-настоящему подружиться, ну, хотя бы с Новиковым. Агриппина Федоровна не замечает, что, сохраняя все ту же нетерпеливую тишину, воспитанники ее с удивлением смотрят на нее и думают: "Что же она молчит?"
– Агриппина Федоровна, – с улыбкой говорит Новиков, – вы хотели говорить о любви.
– Да, да, – поспешно отвечает она, – поговорим о любви. Я не собираюсь читать вам лекции на эту тему и даже брать на себя какое-то вводное слово к беседе. Я думаю, что вы сами зададите те вопросы, которые вас волнуют, и мы совместно попытаемся их разрешить.
Снова становится напряженно-тихо. Вопросы у каждого есть, но никто не решается заговорить первым. Наконец в кресле поднимается Новиков. Все поворачивают головы в сторону Феди и с любопытством смотрят на него.
Новиков, отчаянно жестикулируя руками, что бывает с ним в минуты смущения, говорит:
– В нашем классе есть ученик, который дружит с девочкой, своей сверстницей из другой школы. Они дружат давно, с пятого класса. Но ей приходится дружбу свою от матери скрывать. Не дай бог, если мальчишка этот зайдет к ним в дом: мать считает это неудобным. Вот они и скрывают от всех свои отношения, встречаются не дома, не в обществе друзей и родителей, а где-нибудь на улице.
Шум покрывает последние слова Новикова. Раздаются возгласы:
– Многие учителя так же относятся к дружбе девочек с мальчиками!
– Но я не об этом хочу сказать. Говорить я не умею, все вокруг да около, – отчаянно жестикулирует Новиков. – Я хочу сказать вот о чем. Нередко взрослые говорят нам: "Вам надо учиться, а не романы разводить". А учиться мы будем очень долго. Я, например, убежден, что учиться буду до старости. Следовательно…
Бурный смех прерывает слова Феди.
– Ты полюбишь в возрасте Мазепы, – спокойно и мрачно говорит Сафронов.
Стася прикладывает руку к груди и с замиранием сердца, вся подавшись вперед, смотрит на Новикова. Он говорит то, что волнует ее: в самом деле, когда же можно любить?
– Ну и что же вы думаете по этому поводу? – с явным любопытством спрашивает Новикова Агриппина Федоровна.