Не сговариваясь, они повернули от дома, прошли по деревянному мостику, переброшенному через канаву, заросшую крапивой и кипреем, и вышли на дорогу. Саша шел по-взрослому, сцепив сзади руки. Вид его выражал явное недоверие товарищу. Миша же для большей убедительности размахивал руками, забегал вперед и виновато заглядывал Саше в глаза. Он рассказывал все, что слышал на педагогическом совете, и кончил с искренним раскаянием:
– Честное слово, Саша, я не думал, что причиню такую неприятность Александру Александровичу! Я просто хотел пошутить…
– Ну, насчет этой шутки мы достаточно говорили вчера на собрании. Ведь тебя, по существу, Александр Александрович взял под защиту, а то бы вкатили тебе предупреждение… Тебя все это чему-нибудь научило или нет?
– Нет, – вдруг искренне ответил Миша. – Я только сегодня кое-что по-настоящему понял.
Саша уловил неподдельную правду в словах Миши и смягчился.
– Поздно понял-то! – вздохнул он.
– Поздно! – согласился Миша. – Я как ребенок с запоздалым развитием. До меня все позднее, чем до всех, доходит. Я и сегодня опять, Саша, такую штуку выкинул, что не сказать… Вот сейчас только понимаю, как плохо сделал.
– Что опять? – спросил Саша.
Они подошли к дому Коноваловых, и Саша предложил Мише посидеть на скамейке в палисаднике.
Они сели и прислушались к докатившемуся до них шуму поезда. У людей пожилых этот шум рождает обычно грусть, а у таких молодых, как Миша и Саша, – стремление птицами взметнуть ввысь и полететь далеко-далеко…
Поезд отгремел, и наступила обычная, знакомая до мелочей тишина осеннего села.
Саше показалось, что Миша раздумал признаваться в совершенном проступке.
Но Миша заговорил:
– Сегодня опять меня черт попутал… Шел в школу, забежал на почту. Вижу – кабинка с телефоном свободная. Заскочил в нее, позвонил в районо и говорю: "Звонят из облоно. Едет к нам в район, в командировку, писатель Шолохов. Просим поприветить". Говорю басом да так гладко. Слышу, сам Михайлов у телефона. Пристал: как да что. А я трубку поскорее повесил да бежать. Не знаю уж как, но весть эта все село облетела. На педсовете тоже о приезде Шолохова говорили…
Теперь Саша долго молчал и думал: что это за человек Миша Домбаев? Совершит глупость, потом сам не рад и готов искренне раскаиваться.
– Ты вот что, Михайло, если фантазия у тебя бьет фонтаном, пиши рассказы, что ли, или сказки, как дед, а в жизни брось свои сюжеты разыгрывать. Вот написал бы рассказ о падении межпланетного корабля – и не стал бы на поле врать… Или о том, как в район приехал знаменитый писатель. – Саша вспомнил разговор со Стешей и добавил с усмешкой: – Или о племяннике польского короля…
– Ты все шутишь! – рассердился Миша. – А как же Александр Александрович?
– Вот раньше и надо было умом пораскинуть, а то мыслишки у тебя коротенькие, как у Буратино. Напакостил ты Александру Александровичу изрядно и всей нашей бригаде, но теперь ничего уж не поделаешь.
– Не поделаешь… – согласился Миша.
– А ты воздерживайся от подобных вещей, – посоветовал Саша.
– Постараюсь воздерживаться, – покорно согласился Миша и честно добавил: – Если смогу.
– "Если смогу"! Тоже комсомолец! Билет-то не стыдно в кармане носить?
Миша промолчал.
– Ну, ладно. Пора по домам, – сказал Саша и встал со скамейки.
Миша быстро исчез в темноте, а Саша в раздумье остановился у ворот.
"А как же Александр Александрович? Неужели это правда? Если он слышал все то, что говорила Алевтина Илларионовна, он может уйти из школы!"
Эти мысли не давали покоя. Хотелось посоветоваться со Стешей. Он дошел до угла и пересек небольшой пустырь, ведущий к переулку, где стоял Стешин дом. В окнах не было света, но в открытой калитке белело чье-то платье.
– Стеша! – радостно крикнул Саша, и сердце его забилось.
Никто не ответил.
Он приблизился к дому и увидел Людмилу Николаевну. В темноте можно было уйти незамеченным, но это было не в Сашином характере.
– Здравствуйте, Людмила Николаевна! – сказал он. – Я думал, это Стеша.
– Стеша спит, – неприветливо сказала Людмила Николаевна. – А тебе я советую не шляться по ночам и вообще забыть дорогу к нашему дому.
И она ушла, хлопнув калиткой.
"Ты можешь повторить?"
Любые неприятности или забываются совсем, или кажутся незначительными, как только переступишь порог родной школы. Какое там – переступишь порог! Не успеешь увидеть издали знакомое здание, куда привела тебя мама лет десять назад, как горести от тебя отходят. Где уж тут печалиться, когда со всех сторон к школе бегут такие же, как ты, ребята, твои друзья, увлеченные школьными делами, радостями и заботами!
Саша вошел во двор школы, и вчерашнее смятение, испытанное у дома Стеши, сразу же в нем улеглось. "Буду встречаться с ней в школе, позову к себе домой. К ним больше не пойду". Он с ожесточением пнул подкатившийся к его ногам футбольный мяч. Мяч взвился вверх и, ко всеобщему восторгу ребят, скрылся в открытом окне учительской.
Дружный хохот раздался во дворе, но тотчас же и смолк. В окне показалась рассерженная Алевтина Илларионовна. В одной руке она держала злополучный мяч, в другой – книгу.
– Кто это сделал? – прерывающимся от негодования голосом спросила она.
– Я, – сказал Саша. – Простите, пожалуйста!
– Он нечаянно! – зашумели ребята. – Он и не играл с нами.
– Без защитников! – возвысила голос Алевтина Илларионовна. – Коновалов! Пойди сюда!
Саша побрел в учительскую.
– Теперь ни за что не отдаст мяч, вредная она, – бросил Саше вслед Пипин Короткий, главный футболист школы.
Штаны его висели на заборе. Он был в трусах и в синей майке. На голове у него топорщилась кепка, надетая козырьком назад.
Кому из вас не случалось, провинившись, стоять перед учителем и выслушивать, как он вас отчитывает! Сейчас это испытание держал Саша.
– Ты, Коновалов, должен прежде всего помнить, что ты есть секретарь комсомольской организации школы, – говорила Алевтина Илларионовна. – Во-вторых, ты знаешь, что пользуешься большим влиянием на ребят, следовательно, ты должен подавать им только хорошие примеры. – Алевтина Илларионовна с удовольствием прислушивалась к своей гладкой речи. – А ты что делаешь? – Мысли ее перенеслись в недалекое прошлое. – Ты на днях почти всю бригаду увел с поля… А теперь попал футбольным мячом куда? Прямо в учительскую!
– Учиться хуже стал, – вставила чертежница Вера Павловна, круглолицая, румяная девушка, и взяла в руки журнал, чтобы подкрепить свое замечание оценками.
Но в это время звонок возвестил о начале уроков. Он запел сначала на верхнем этаже, затем внизу и наконец захохотал весело и отрывисто на улице, а потом точно захлебнулся, кашлянул и затих.
– Иди! – строго сказала Алевтина Илларионовна. – И чтоб я тебя больше не видела в таком… виде.
"Вероятно, она хотела сказать: в таком жалком виде, – думал Саша, пробираясь в толпе ребят в свой класс. – Действительно, в этой виноватой позе, в этом молчании есть что-то жалкое, унизительное. Удивляюсь, как Миша или Пипин Короткий, которые ежедневно "отвечают" за свои проступки, не чувствуют такого стыда. Нужно не уважать себя, чтобы допускать такое!"
В класс он вошел последним и видел, как сзади него неторопливо идет Александр Александрович. Саше показалось, что учитель нарочно медлил, чтобы дать ему возможность вовремя войти в класс.
Ребята кинулись было с вопросами: "Влетело? Здорово? Отдала мяч или не отдала?" Но тут вошел учитель, и все молчаливо встали.
Только что в учительской Александр Александрович снова поспорил с Алевтиной Илларионовной. Он сказал, что Саше Коновалову не было смысла читать нотацию. Парень он по-настоящему хороший, и проступок его – чистая случайность. Он, наверное, и сам пришел бы извиниться за этот неожиданный бросок в окно.
– У вас все хороши, Александр Александрович! – сердито замахала руками Алевтина Илларионовна. – В десятом классе хулиганы собрались отборные. Сладу нет с ними. Учителя от них плачут! Вы многого не знаете и не слышите в силу своего недуга…
Александр Александрович не принял вызова. Надо было идти на урок. Он ничего не ответил и медленно, раздумывая, пошел в класс. Как же в самом деле: преувеличивает он положительные качества своих ребят или Алевтина Илларионовна их преуменьшает? Может быть, он нашел путь к душам своих учеников, а она не нашла? Класс в самом деле трудный. Но ребята интересные, разные. Среди них один, пожалуй, Коля Ласкин, по прозвищу Пипин Короткий, – неумный и легкомысленный человек. И действительно, Александр Александрович не знает, как проникнуть в его душу. А может, в самом деле он многого не замечает из-за своей глухоты?
Александр Александрович положил на стол журнал, кивком головы разрешил ученикам сесть.
На первой парте подняла руку Зина Зайцева. Александр Александрович подошел к ученице и, приставив к уху свою руку, склонился к ее парте.
– Александр Александрович, – громким, пронзительным голосом сказала Зина, – правда ли, что к нам в Погорюй приезжает Шолохов?
– Правда, – ответил Александр Александрович. – Подробности после урока.
Саша повернулся и уничтожающе поглядел на парту, где рядом с Пипином Коротким сидел смущенный Миша. Его черные глаза виновато бегали по классу, избегая взгляда Саши и Александра Александровича.
– Ну, теперь обо всем забыть. Все мысли долой, освободить голову для величайшей в мире науки – математики, – сказал Александр Александрович.
Он закатал рукава белой вышитой косоворотки, точно собирался ринуться в бой, и окинул класс внимательным взглядом.
Тридцать пар глаз – карих, голубых, серых – смотрели на него серьезно и доброжелательно.
– Хорошо! – удовлетворенно сказал Александр Александрович. – В прошлый раз мы условились, что сегодня будем говорить о перестановках. Размещения из т элементов, взятые по т, различающиеся только порядком элементов, называются перестановками. Например…
Александр Александрович подошел к доске, взял мел и повернулся к классу. Взгляд его встретился с углубленными в себя, тревожными глазами Саши.
Брови Александра Александровича страдальчески изогнулись:
– Коновалов, перестань думать о постороннем. Математика – абсолютная монархия. Она царит одна и ни с кем делить своей власти не может. Ведь ты не повторишь того, что я сейчас сказал?
– Не повторю, – вставая и краснея, сказал Саша.
– Потом спрошу тебя, о чем думал… Итак, перестановка из двух элементов: а и в, – он написал на доске а и в, – будут размещения из двух по два, то есть… – он написал ав и ва. – Теперь выпишем все перестановки из трех элементов. – Он со скрипом написал на доске: авс, асв, вас, вса, сав, сва. – Понятно?
– Понятно, – ответил класс одним дыханием.
Но Саша Коновалов по-прежнему сидел с отсутствующим взглядом.
Брови Александра Александровича снова страдальчески изогнулись:
– Коновалов, ты можешь повторить?
Саша встал и даже побледнел:
– Нет.
– Тогда выйди из класса. Ты мне мешаешь.
Саша беспрекословно пошел к дверям.
Теперь покраснела Стеша и с большим трудом заставила себя слушать урок.
Александр Александрович некоторое время стоял молча спиной к классу и с раздражением думал о Коновалове и о себе: "Зря погорячился!" Затем он повернулся и стал объяснять формулы числа перестановок.
После уроков учитель и ученик сидели в классе, на первой парте, друг подле друга. В дверь, будто бы невзначай, то и дело заглядывали одноклассники.
– Учиться стал хуже. На уроках думаешь о чем-то постороннем, – вполголоса говорил Александр Александрович. – Случилось что-нибудь? Может, советом помочь? А на меня не сердись. Вертись, переговаривайся, но слушай. А у тебя было совершенно отрешенное выражение лица. Мешал ты мне. Вот я и погорячился.
Саша всегда тянулся к Александру Александровичу. Ему захотелось рассказать учителю и о себе, и о Стеше, и о той неприятности, которую он переживал. Но как можно было говорить о самом сокровенном, когда у стен и у окон были длинные ученические уши?
– Я принесу вам свой дневник, – краснея, сказал Саша.
– Лучше не весь, а лишь то, что относится к нашему разговору.
Но Саша принес Александру Александровичу весь свой дневник, который вел с седьмого класса.
Бесполезный разговор
Через несколько дней после этого разговора с Сашей, вечером, в те часы, когда ученики были заняты неотложными общественными делами, Александр Александрович пришел к Листковым. Он громко постучал в дверь и, не слыша ответа, открыл ее.
Людмила Николаевна приветливо встретила классного руководителя Стеши. Она пригласила учителя в комнату. У дверей он споткнулся о скатанный половик. Дальше путь преградил открытый чемодан, из которого в беспорядке свешивались на пол старые, видимо, давно не ношенные платья, какие-то дырявые занавески, облезлые меховые воротники, чулки. Александр Александрович обошел чемодан, приблизился к столу. На столе, засыпанном землей, лежали черепки цветочного горшка. На стульях висели платья.
"Должно быть, генеральная уборка. Не вовремя пришел", – подумал Александр Александрович.
Людмила Николаевна проворно сдернула платья, бросила их на подоконник, ладонью стерла пыль с сиденья и придвинула стул гостю. Сама она тоже села у стола.
– Насчет Стэвы? – с тревогой спросила она громким голосом.
– Да, – сказал Александр Александрович и осторожно положил на край стола белую фуражку.
– Вы уж извините, – указала хозяйка на стол. – Горшок от цветка разбила. – Другого беспорядка в комнате она, казалось, не замечала. – Так в чем же Стеша провинилась?
– Провинилась? – удивился Александр Александрович. – Ни в чем. Девушка серьезная, учится неплохо. Не за тем я к вам пришел. Разговор длинный. От дела не оторву?
– Нет, нет!
Людмила Николаевна поправила халат, волосы и, сложив на коленях маленькие, полные ручки, приготовилась слушать. Она любила поговорить с образованными людьми.
– Так вот, Людмила Николаевна, разговор будет о любви.
– О любви? – изумилась она, вспыхнула и хотела было прикрыть окно, выходящее на улицу.
Но Александр Александрович, усмехнувшись, пояснил ей:
– Разговор безобидный. Не бойтесь.
Он некоторое время молчал, собираясь с мыслями, и начал с главного:
– У Стеши с Сашей Коноваловым дружба с девятилетнего возраста.
– Не говорите! – с возмущением отрезала Людмила Николаевна. – И я ничего не могу поделать!
– Стаж большой, – не отвечая на ее слова или, может быть, не слыша их, продолжал Александр Александрович. – Вероятно, чувства серьезные.
– Пустяки! Легкомыслие одно! – пренебрежительно махнула ручкой Людмила Николаевна. – Я запретила Саше бывать у нас, и все пройдет.
– Вот по поводу этого запрещения я и хочу поговорить. Как педагогу, мне приходилось не раз наблюдать чувство дружбы у моих учеников. У некоторых это было действительно пустяком и легкомыслием. Но у некоторых чувство было серьезное, возвышенное. Такую дружбу я, признаться, не пытался останавливать. В дружбе Саши и Стеши нет ничего плохого, поверьте мне, Людмила Николаевна. Я достаточно знаю их отношения. Чувства эти искренние, чистые. Это очень красивое чувство, которое, может быть, на всю жизнь останется самым светлым воспоминанием…
Александр Александрович замолчал и вспомнил себя.
…В теплый зимний вечер он идет рядом с Катей. Им по пятнадцать лет. Нет за плечами у них прошлого, неясны еще мечты о будущем. Они живут только настоящим: тихим скрипом снега, ничего не значащим и таким значительным разговором, легким смущением оттого, что он, когда она поскользнется, осторожно придерживает ее за локоть.
– Прошло двадцать пять лет с тех пор, как с той девочкой я бродил вечерами по зимним улицам маленького города, – неожиданно продолжил вслух свои воспоминания Александр Александрович, – а помню, как вчера, и, когда вспоминаю, в душе всякий раз поднимается тоскливое смятение. А вы говорите…
– Я уверена, что они целуются, – заявила Людмила Николаевна.
– Да нет же! – отмахнулся Александр Александрович от этих слов, как отмахиваются от докучливой мухи. – Уверяю вас: чувства у них слишком чистые, сложные, возвышенные, и на грешную землю они еще не опустились. А вот если вы по-прежнему будете отдалять их друг от друга, дело примет другой оборот: начнутся обманы, встречи где-нибудь там, где их не увидят… Да поймите вы, Людмила Николаевна, что Стеша уже в том возрасте, когда дружба, увлечение неизбежны. Ну вспомните себя в семнадцать лет…
– Ничего подобного! – вспыхнув, сказала Людмила Николаевна. – В семнадцать лет я вышла замуж без всякой дружбы и без всякого увлечения.
– Тем хуже. Значит, вам и вспомнить нечего, – сухо сказал Александр Александрович.
Глядя на необычно короткое, точно срезанное снизу лицо Людмилы Николаевны, невыразительные черные, как пуговки, глаза в густых ресницах, растянутые в искусственной улыбке губы, он подумал: "Да способна ли ты вообще чувствовать? Кажется, ты просто привыкаешь к дому, любишь тепло и сытую жизнь". И еще подумал о том, что иные неумные родители могут принести молодым людям большое, подчас непоправимое зло. Внезапно в памяти всплыл разговор с Алевтиной Илларионовной. "И неумный учитель", – мысленно сказал он себе.
Александру Александровичу показалось, что убедить Людмилу Николаевну невозможно. Он взял со стола белую фуражку и встал:
– Простите, что отнял время. Но все же подумайте о нашем разговоре.
– Подумаю, – сказала Людмила Николаевна.
И они расстались.
Перед отъездом
Каждый вечер Нина Александровна засиживалась в школе дольше всех. Дел было так много, что переделать их за день она не успевала и оставляла на вечер ту работу, которая требовала тишины, сосредоточенности.
Она любила эти вечерние часы в школе, когда затихали беготня и говор учеников, задержавшихся на занятиях кружков или по каким-нибудь другим общественным делам. Вот донесся до ее слуха тихий, размеренный шаг уборщиц – они убирают коридоры, – шорох тряпок, всплески воды, грохот высыпаемого из ведер угля в ящики около печей. Она знала: когда гулко стукнет внизу парадная дверь, значит, уборщицы ушли и в школе осталась она одна.
Нина Александровна преподавала в школе географию. Но времени на подготовку к урокам было так мало, что приходилось захватывать ночь. Весь день, почти безраздельно, забирала школа – сложный, тонкий, своеобразный механизм, которым она руководила. Время отнимала и семья. Она была матерью трех девочек. Две учились в ее же школе, третья – в институте, в городе.
Нина Александровна привыкла дорожить каждой минутой. Тем более дорожила она временем сейчас, когда неожиданно получила известие, что облоно направляет в Чехословакию группу преподавателей Восточной Сибири, в том числе и ее, Кину Александровну.