Саня протянула ему гитару. Ребятишки подали Феде стул и, когда он сел, тесным кольцом окружили его.
– Да отойдите немного! – сказала Саня. – Что за привычка у вас!
Федя взял несколько аккордов, поморщился и стал настраивать гитару. Он брал все одну и ту же ноту, но мальчики с любопытством и вниманием слушали и следили за его пальцами.
Он кончил настраивать, улыбнулся ребятам, заиграл веселый мотив.
Сейчас Федя был таким, как раньше, – простым, понятным. И прежнее теплое чувство к нему поднялось в Санином сердце.
В комнату вошла румяная девушка в пионерском галстуке.
– Мальчики, что же вы не идете? – сказала она и недовольно взглянула на мгновенно смолкших Федю и Саню. – Мы альбом фотографий оформляли, а они разбежались, – пояснила девушка и вышла так же внезапно, как и появилась.
Ребятишки неохотно пошли за вожатой. Саня снова осталась вдвоем с Федей. Федя настраивал мандолину, сосредоточенно склонив голову. Он откинулся на спинку стула, и Саня спросила:
– Все?
Федя молча кивнул и, задумчиво глядя поверх Саниных волос, заиграл незнакомую грустную мелодию.
– Федя, это что? – заинтересовалась Саня.
Федя покраснел, встал и положил мандолину на стол.
– Да так, ерунда… фантазия!
Нет, Федя решительно стал непонятен ей.
Так и не осмелился Федя откровенно поговорить с Саней. Он настроил все инструменты и заторопился домой. Саня проводила его до дверей и пошла к себе.
Вместе со своей одноклассницей Зоей она занимала маленькую комнату, выходившую окнами в сад. В комнате многое было сделано руками самих девушек: вышитые простенькие, но добротные покрывала и шторы на дверях, промереженные занавески на окнах, полотняные чехлы с красными кистями на стульях, коврики над кроватями.
Девушки, как сестры, выросли вместе. Детский дом стал для них родной семьей.
Характеры девушек были различны, но жили они дружно. Зоя с малых лет увлекалась спортом и слыла в детском доме лучшей физкультурницей.
Зоя собралась уходить, но, увидев Саню, задержалась.
Саня взяла кусок шелковой материи, на котором пестрела корзинка с цветами, и села у стола. Зоя внимательно посмотрела на Саню и сказала:
– Федю я не узнаю за последнее время. Что это с ним, Саня?
– Не знаю, – задумчиво ответила Саня, положила вышивку на стол и повернулась к Зое. – Он какой-то странный, молчаливый стал. Иногда я не знаю даже, о чем говорить с ним, чувствую себя точно виноватой… и поэтому избегаю его.
– Ну что ты, Саня, дурочкой прикидываешься! – с возмущением сказала Зоя. – Что же, ты не видишь, что он влюблен в тебя?
Саня серьезно посмотрела на подругу и ничего не ответила.
– Нет, ты честно скажи мне: не видишь, да? – не унималась Зоя. – Со стороны и то видно!
– Не знаю, Зоя… Иногда мне кажется, что это действительно так, а порой я думаю, что он просто стал другим и дружба наша с ним кончается. А какая дружба хорошая была! – Губы ее дрогнули.
Саня и сама не могла разобраться в своем отношении к Феде. Потерять его дружбу было бы для нее большим ударом. Но ответить на его чувство так же искренне, всей душой, как прежде, она не могла. Саня не понимала, что такое состояние вполне естественно для серьезной, скромной девушки, которая еще не полюбила, но вот-вот могла полюбить. Она снова взяла вышивку и, осторожно прокалывая материю иголкой, стала накладывать желтые нитки на середину белой ромашки.
– Знаешь, Зоя, за что я больше всего люблю рукоделие? – неожиданно сказала Саня.
– За что же? – равнодушно отозвалась Зоя. Она собиралась уходить.
– Руками работаешь, а мысли свободны. Думай о чем хочешь. И, кроме того, работа эта удивительно успокаивает. Ты замечала?
– Ты же знаешь, что я ничего спокойного не люблю! – ответила Зоя, забирая под мышку краги, шлем и очки.
Она ушла, и вскоре во дворе послышались оглушительный треск мотоцикла, лай собак и восторженные крики ребят.
Глава четвертая
Вот уже три недели старшую пионервожатую Саню по распоряжению директора Валентины Назаровны заменяла другая воспитательница детского дома. У Сани были экзамены. Теперь они окончены – она принята на заочное отделение маркшейдерского факультета горного института. Через некоторое время она покинет детский дом и уедет работать на слюдяной рудник. А пока директор с материнской заботой следит, чтобы девушка отдохнула.
Саня любила Валентину Назаровну. Ей казалось, что именно таким бывает чувство к матери.
Из детского приемника в детский дом Саню привела Валентина Назаровна. Возможно, что какими-то чертами она напоминала девочке мать. Саня все время ходила за ней, держась за руку, то и дело заглядывала в ее кабинет.
Однажды заведующая учебной частью сказала Сане: "Если дети все время будут заходить в кабинет директора, ему не придется работать!"
Саня расплакалась, а Валентина Назаровна, утешая девочку, с упреком посмотрела на заведующую учебной частью.
Саня перестала бывать в кабинете Валентины Назаровны. Девочка поджидала ее в коридорах, в столовой, на улице.
Саня подросла, и ее выбрали председателем детского совета. Теперь она чаще встречалась с Валентиной Назаровной, часами беседовала с ней. Обе чувствовали большую привязанность друг к другу, ласковую и осторожную, какая возникает между людьми с сорокалетней разницей в возрасте…
Саня стояла на крыльце. Перед ней лежал широкий, посыпанный красным песком двор. Между клумбами с пестрыми цветами, обложенными ярко-зеленым дерном, утоптанные дорожки вели к деревянным подмосткам.
На дорожках в стойке "смирно" стояли девочки и мальчики в черных трусиках и голубых майках. Под дробь барабанов по шесту плавно поднимался флаг пионерского лагеря.
На крыльцо вышла Валентина Назаровна.
– Доброе утро! – улыбнулась ей Саня.
– Доброе утро, Саня!
Валентина Назаровна провела рукой по пышным волосам девушки и позвала ее к себе в кабинет. Тюлевыми занавесками, накрахмаленными салфетками и вышитыми подушками на диване эта комната скорее напоминала уютную домашнюю комнату, чем кабинет директора учреждения. Зазвонил телефон. Валентина Назаровна взяла трубку. Пока она доказывала председателю горсовета, что здание детского дома нуждается в капитальном ремонте, Саня стояла у стены и разглядывала большую карту маршрута экскурсии воспитанников детского дома.
Крупными буквами на карте было написано: "По родному краю", а ниже изображены леса, реки, горы, железная дорога. Маршрут обозначался маленькими флажками.
Завтра начнется это увлекательное путешествие девочек и мальчиков. Они помчатся на поезде, пересекут на пароходе Зеленое озеро, отправятся пешком по непроезжим дорогам.
А Саня будет жить по-новому. Не так, как живут обитатели детского дома, потому что детство уже прошло.
Валентина Назаровна повесила трубку и некоторое время молчала. Саня видела, что ее расстроил телефонный разговор.
"В молодости она, наверно, была очень хороша собой, – подумала о ней Саня. – Какие у нее правильные черты лица, ласковые глаза! Прежде, вероятно, они были живыми и блестящими".
– Садись, – сказала Валентина Назаровна.
Сане показалось, что она озабочена не только телефонным разговором, но и чем-то другим, относящимся к ней, Сане.
Валентина Назаровна достала с этажерки сверток и сказала:
– С тех пор как ты поступила в детский дом, я хранила эти записи.
Она положила на стол толстую небольшую тетрадь, неумело переплетенную.
– Здесь семейный дневник Кузнецовых. Писали твой прапрадед, прадед, дед и отец.
– Мой отец? – переспросила Саня, вся подаваясь вперед.
Она взволнованно протянула к дневнику руки. Но Валентина Назаровна с улыбкой отстранила ее и, продолжая держать тетрадь, сказала:
– Я берегла этот дневник, чтобы отдать его тебе – взрослой девушке, когда все то, что написано здесь, будет тебе понятно, интересно и дорого.
Валентина Назаровна протянула тетрадь. Девушка бережно взяла ее и даже забыла поблагодарить.
– Я пойду? – спросила она, прижимая дневник к груди.
– Конечно.
Валентина Назаровна подошла к окну. Она увидела, как Саня перебежала двор. Между деревьями сада мелькнула ее голубая майка. Потом она выбрала самое глухое место, села на траву и склонилась над тетрадью.
К любой тетради с пожелтевшими страницами, исписанными сто лет назад руками далеких, неизвестных людей, всегда прикасаешься с волнением. Какое же волнение испытывала Саня, раскрывая тетрадь, написанную ее прапрадедом, прадедом, дедом и отцом!
Она перелистала первые страницы. Почерк прапрадеда поразил ее прямыми и тонкими бледно-коричневыми буквами. Она заглянула в середину тетради. Здесь начинались записи деда. Рука его, должно быть, дрожала – и кривились строчки, написанные то коричневыми, то красными, то черными чернилами.
В конце тетради писал отец. Почерк его был размашистый и крупный. Склоненные вправо буквы точно спешили вперед. Саня прижалась щекой к желтым листам тетради, словно хотела ощутить неизведанную отцовскую ласку. Сейчас она узнает что-то новое об отце, матери, быть может, о себе. И ей стало страшно: а вдруг отец окажется не таким, каким представляла она его?
Она пробежала страницы, исписанные рукою отца, потом открыла начало дневника и принялась читать.
На первой странице было написано:
Разные заметки из жизни Петра Кузнецова.
Дневник начинался словами:
30-го числа сентября 1825 года рождение мое от родителей моих крестьян графини Софии Владимировны Строгановой – Якова Петровича Кузнецова и Аграфены Спиридоновны, урожденной Бутыриной, Пермской губернии, Пермского уезда, в селе Ильинском.
С трудом разбирая почерк, то и дело запинаясь о букву "ять", читала Саня рассказ прапрадеда. Жизнь раба, талантливого лекаря, вставала перед ней с ужасающими подробностями. Сердце ее замирало, и в груди теснило дыхание, точно об руку с прапрадедом своим шла она по этой страшной, непонятной жизни.
24 генваря 1851 г. в 7 часов вечера я получил давно желаемую отпускную. Радость моя была неописуема. Отпускная моя следующего содержания. – Саня облегченно вздохнула и с улыбкой провела по пылающей щеке. – "Москва. 1850 год, ноября первого дня. Я, генерал-лейтенантша, графиня Наталия Павловна дочь Строганова, отпускаю вечно на волю крепостного моего дворового человека Петра Яковлевича Кузнецова, с женою Олимпиадою, дочерью Федорова, и сыном Николаем, доставшихся мне в 1845 году, после кончины родительницы моей генерал-лейтенантши Софии Владимировны Строгановой, урожденной княжны Голицыной, и числившихся ныне за мною.
Он, Кузнецов, ныне волен с женою и с сыном с сей моею отпускной избрать себе род жизни, какой пожелает, и впредь ни мне, ни моим наследникам как до них, Кузнецовых, так и до будущих потомств их дела не иметь.
Росту он 2 аршина 15 вершков. Лицо чистое, глаза большие, карие, нос прямой, волосы и брови черные, подбородок круглый, зубы белые, ровные. От роду ему тридцать пять лет. Жена его Олимпиада Федоровна имеет от роду двадцать лет, сын же Николай десять месяцев.
К сей отпускной генерал-лейтенантша, графиня Наталия Павловна дочь Строганова, руку приложила. К сей отпускной свидетелем быть и руку приложил генерал-лейтенант граф Сергей Строганов. К сей отпускной коллежский асессор Николай Николаев сын Анциферов свидетелем быть и руку приложил. К сей отпускной шталмейстер Иван Дмитриев сын Чертков свидетелем быть и руку приложил.
Запись прапрадеда кончалась краткой фразой:
За вольнодумие сослан в Сибирь на вечное поселение, – и безграмотной припиской: – 2 сентября муж мой Петр Яковлевич опосля двухлетнего страдания животом помер. Хоронили 4 ч. Дай Бог царства небесного. Соборован и приобщен святых тайн. Помер по-христиански.
Записи прадеда начинались с заголовка:
Заветы моим детям.
Оттого, что Саня спешила перейти к записям своего отца, она прочитала этот раздел дневника торопливо. Не задержалась она и на записях деда, шахтера слюдяного рудника, озаглавленных:
Медицинские советы моего деда.
Зато последнюю часть дневника, написанную отцом, Саня читала, забыв обо всем на свете.
Я продолжаю записи отца, деда и прадеда. Пусть неизвестные мне внуки и правнуки знают свою родословную – так начинался дневник отца.
10 июля 1932 года. Уже почти ночь. Я сижу у открытого окна. На столе горит лампа. Я совершенно счастлив. Говорят, что человеку надо совсем немного для счастья. Это неверно. Наоборот – надо слишком много.
Вчера у нас родилась дочь. В день рождения первого сына мой крепостной прадед все-таки не был счастлив. Он сказал над колыбелью сына: "Родился еще один мученик".
"Родилась еще одна счастливица!" – говорю я о своей дочери, которую еще не видел. Мысленно я пробегаю свою жизнь и вспоминаю, что ни одно мое желание не оставалось невыполненным. Продолжаю путь своего отца – работаю на том же руднике. Я мечтал о настоящем семейном счастье и нашел его. Мы с Наташей живем интересной, полной жизнью, заочно учимся в горном институте…
Саня оторвалась от дневника.
"Вот и я пойду на тот же рудник, так же буду учиться в горном институте", – подумала она. Мысль эта радовала Саню, точно выбор будущей специальности связывал ее крепкими узами с родными.
Она читала и не замечала, что слезы текли по лицу и падали на страницы дневника.
Отец писал о себе, о матери, о Сане. И ей казалось, что все это когда-то, давно-давно, она слышала от кого-то.
Вот пятилетняя Саня за руку с отцом идет через мост к старой, заброшенной мельнице. Она представляет себе отца большим-большим и таким же светлоголовым, как и сама.
Отец с моста удит рыбу. Им хорошо и весело вдвоем. Он рассказывает ей о рыбах, о мельнице.
…Сане кажется, что она припоминает увлекательный путь с отцом и матерью в Москву. Все трое часами стоят у окна. И отец рассказывает ей о городах, о реках, о зверях, которые прячутся в глухих сибирских лесах, обступивших железную дорогу.
Как ни старается Саня – она не может представить себе мать. Она отодвигает дневник, поднимает голову, с минуту задумчиво смотрит куда-то вдаль. Нет… облик матери не возникает в памяти. Вот Саня читает извещение с фронта о гибели отца. Горло сжимают спазмы. С трудом она сдерживает рыдания. Извещение лежит здесь же, в тетради, в конверте. Затаив дыхание, Саня перечитывает одно и то же в десятый раз: "Погиб смертью храбрых, защищая Родину" – и думает об отце с гордостью.
Потом в памяти смутно всплывает образ бледной, тихой женщины – дальней родственницы, у которой она жила, когда отец ушел на фронт. А затем вспоминаются: кукла с закрывающимися глазами, с густыми шелковистыми ресницами, красные цветы на клумбе, которые с заходом солнца смыкают свои яркие лепестки, заводной слон, со скрежетом передвигающий по столу свои тяжелые ноги.
Глава пятая
Поезд в Москву отходил в девятнадцать ноль-ноль. Все было готово: клетчатый плед с постелью перетянут ремнями, чемодан, в чистом парусиновом чехле, замкнут. Только в беспорядке лежали на столе яйца, булки, консервы и пироги с маком, которые очень любил Игорь.
Мария Павловна сказала, что продукты на дорогу уложит сама, но ушла в магазин, и вот уже больше часа ее не было. Игоря это тревожило.
Он вышел в столовую и в раздумье остановился у круглого полированного столика с телефоном. Игорь хотел позвонить в редакцию комсомольской газеты, узнать, будут ли напечатаны стихи, которые он отнес туда два дня назад, но раздумал, вышел в коридор и заглянул в комнату отца.
В приоткрытую дверь виден был край мольберта. На нем стоял приготовленный для портрета холст в сделанном наспех подрамнике.
Николай Иванович сидел на стуле и, наклонившись к холсту, писал. Он то и дело откидывал назад голову, щурился, то приглядывался к холсту, то смотрел в угол комнаты.
Игорь знал, что там в мягком кресле сидит толстый, пожилой агроном. Он приехал в город на несколько дней. Отец торопился закончить начатый еще весной портрет и поэтому работал даже в день отъезда сына.
"И что она так долго?" – думал Игорь. Было обидно, что до отъезда остается всего лишь шесть часов, отец пишет портрет агронома, а мать задерживается в магазине.
Послышался звонок – отрывистый, с перерывами. Игорь улыбнулся. Он знал, что это звонил Федя, и бросился открывать дверь.
Вошел Федя, как всегда оживленный, и в молчаливых комнатах, казалось, стало светлее и уютнее. Вслед за ним пришла Мария Павловна. Еще в дверях она как-то виновато поднесла к близоруким глазам руку с золотым браслетом и, взглянув на часы, сказала:
– Прости, сынок, задержалась. Ты просил орехового варенья, вот я и бегала в дальний гастроном…
Она сбросила кремовое легкое пальто, прошла в кухню и, не снимая нарядного пестрого платья, принялась за хозяйство. Глаза у нее одинаковые с сыном – на первый взгляд самые обыкновенные, серые, но поражающие своей необычайной пытливостью. Кажется, они хотят сейчас же до самой глубины понять все, что видят перед собой.
Федя прошел в маленькую комнату Игоря и сразу же заметил чемодан, плед, продукты, приготовленные на дорогу. Он сел на стул и уныло взглянул на товарища.
Игорь остановился посредине комнаты, по привычке засунул руки глубоко в карманы. Он понял состояние друга и, улыбаясь, сказал:
– Вот, Федя, тот первый самостоятельный шаг, о котором говорили нам наши учителя.
– Не ошибаешься? – спросил Федя, хотя он прекрасно знал, что иного пути для Игоря не могло быть.
– Что ты! В этом вся моя жизнь! Я знаешь, Федя, о чем мечтаю?
Игорь остановился у окна боком к Феде, и тот внимательно рассматривал знакомые с детства светлые волосы, чуть заметные брови и ресницы, точно опаленные горячим солнцем, нос, покрытый мелкими веснушками. "А раньше их было гораздо больше", – подумал он о веснушках.
– Я напишу роман такой, чтобы он воспитывал, убеждал людей. Вот о чем я мечтаю, Федя, и верю, что мечта эта осуществится. Тебя, может быть, удивляет моя уверенность в своих силах? Но, кроме тебя, я никому не говорил об этом, даже отцу.
Федю в самом деле удивляла самоуверенность Игоря.
– У меня нет такой веры в себя, – сказал Федя, – но я верю в пользу того дела, за которое берусь… И пусть не один я, а тысячи нас делают что-то большое, полезное, что, наверно, ты, Игорь, сделаешь один. Я верю в твой талант! Я часто…
Но Игорь перебил его, и Федя с неприязнью подумал, что за последнее время Игорь следит только за ходом собственных мыслей. Его интересует он сам, а не собеседник.
– Помнишь наш разговор о славе? – спросил Игорь и сел на сетку пустой кровати. – Я много думал и пришел к выводу, что мечтать о славе – не порок. Я хочу славы, но я хочу разделить ее со славой моей страны, моего народа, которому я мечтаю принести пользу.