Луговые мастера
Небольшая у нас река, а для лугов ядовитая. И название у ней малое - Лесная Скважинка. Скважинкой она прозвана за то, что омута в ней большие: старики сказывали, что меряли рыбаки глубину деревом - так дерево ушло под воду, а дна не коснулось, а в дереве том высота большая была - саженей пять.
Народ у нас до сей поры рослый. Лугов - обилие, скота бывало много и харчи мясные - каждое воскресенье.
Только теперь пошло иное. На лугах сладкие травы пропадать начали, а полезла разная непитательная кислота, которая впору одним волам.
Лесная Скважинка каждую весну долго воду на пойме держит - в иной год только к июню обсыхают луга. Да и в себя речка наша воду начала плохо принимать: хода у ней засорены. Пройдет ливень - и долго мокреют луга, а бывало - враз обсохнут. А где впадины на лугах - там теперь вечные болота стоят. От них зараза и растет по всей долине, и вся трава перерождается.
Село наше по-казенному называется Красное Гвардейское, а по-старинному Гожево.
* * *
Жил у нас один мужик в прозвище Жмых, а по документу Отжошкин.
В старые годы он сильно запивал.
Бывало - купит четверть казенной, наденет полушубок, тулуп, шапку, валенки и идет в сарай. А время стоит летнее.
- Куда ты, Жмых? - спросит сосед.
- На Москву подаюсь, - скажет Жмых в полном разуме.
В сарае он залезал в телегу, выпивал стакан водки и тогда думал, что поехал на Москву. Что он едет, а не сидит в сарае на телеге - Жмых думал твердо. И даже разговаривал с встречными мужиками:
- Ну што, Степан? Живешь еще? Жена, сваха моя, цела?
А тот, встречный Степан, будто бы отвечает Жмыху:
- Цела, Жмых! Двойню родила! Отбою нету от ребят!
- Ну ничего, Степан, рожай, старайся, воздуху на всех хватит, - отвечал Жмых и как бы ехал дальше.
Повстречав еще кой-кого, Жмых выпивал снова стакан, а потом засыпал. Просыпался он недалеко от Москвы.
Тут он встречал, будто бы, старинного знакомого, к тому же еврея:
- Ну как, Яков Якович! Все тряпки скупаешь, дерьмом кормишься?
- По малости, господин Жмых, по малости! Что-то давно не видно вас, соскучились!
- Ага, ты соскучился! Ну, давай выпьем!
И так, Жмых, - встречая, беседуя и выпивая, - доезжал до Москвы, не выходя из сарая. Из Москвы он сейчас же возвращался обратно - дела ему там не было - и снова дорогу ему переступали всякие знакомые, которых он угощал.
Когда в четверти оставалось на донышке Жмых допивал молча один и говорил:
- Приехали! Слава тебе, господи, уцелел! Мавра, - кричал он жене, - встречай гостя, - и вылезал из телеги, в которой сидел уже четвертый день. После этого Жмых не пил с полгода, потом снова ехал в Москву.
Вот какой у нас Жмых: мужик, что надо, но мощного разума человек!
* * *
Позже, в революцию, он совсем остепенился:
- Сурьезное, - говорит, - время настало! Ходил на фронте красноармейцем, Ленина видал и всякие другие чудеса, только не все подробно рассказывал:
- Не твое дело, - говорит.
Воротился Жмых чинным мужиком.
- Будя, - говорит. - Пора деревню истребить!
- Как так, за што такое? - спрашивают его мужики. - Аль новое распоряжение такое вышло?
- Оно самотеком понятно, - говорил Жмых. - Нагота чертова! Беднота ползучая! Што у нас есть? - Солома, плетень да навоз! А сказано, что бедность - болезнь и непорядок, а не норма!..
- Ну и што ж? - спрашивали мужики - А как же иначе? Дюже ты умен стал!
Но Жмых имел голову и стал делать в своей избе особую машину, мешая бабьему хозяйству. Машина та должна работать песком - кружиться без останову и без добавки песка, которого требовалось одно ведро. Делал он ее с полгода, а может и больше.
- Ну, как, Жмых? - спрашивали мужики в окно. - Закрутилась машина? Покажь тогда!
- Уйди, бродяга! - отвечал истомленный Жмых. - Это тебе не пахота - тут техническое дело!
Наконец, Жмых сдался.
- Што ж, аль песок слаб? - спрашивали соседи.
- Нет - в песке большая сила, - говорил Жмых, - только ума во мне не хватает: учен дешево и рожден не по медицине!
- Вот оно што! - говорили соседи и уважительно глядели на Жмыха.
- А вы думали што? - уставлялся на них Жмых. - Эх вы, мелкие собственники!
* * *
Тогда Жмых взялся за мочливые луга.
И действительно - пора. Избыток народа из нашего села каждый год уходил на шахты, а скот уменьшался, потому что кормов не хватало. Где было сладкое разнотравие - одна жесткая осока пошла. Болото загоняло наше Гожево в гроб.
То и взяло Жмыха за сердце.
Поехал он в город, привез оттуда устав мелиоративного товарищества и сказал обществу, что нужно канавы по лугу копать, а саму Лесную Скважинку чистить сквозь.
Мужики поломались, но потом учредили из самих себя мелиоративное товарищество. Назвали товарищество "Альфа и Омега", как указано было в примере при уставе.
Но никто не знал, что такое Альфа и Омега!
- И так тяжко придется - дернину рыть и по пузо копаться, - говорили мужики, - а тут Альфия. А может она слово какое законное, а мы вникнуть не можем и зря отвечать придется!
Поехал опять Жмых - слова те узнавать. Узнал: "Начало и Конец" - оказались.
- А чему начало и чему конец - неизвестно? - сказали гожевцы, но устав подписали и начали рыть землю: как раз работа в поле перемежилась.
Тяжела оказалась земля на лугах: как земля та сделалась, так и стояла непаханая.
Жмых командовал, но и сам копался в реке, таская карчу и разное ветхое дерево.
Приезжал раз техник, мерял болота и дал Жмыху план.
Два лета бились гожевцы над болотами и над Лесной Скважинкой. Пятьсот десятин покрыли канавками, да речку прочистили на десять верст.
И, правда, что и техник говорил, луга осохли.
Там, где вплавь на ладье едва перебирались, на телегах поехали - и грунт, ничего себе, держал.
На третий год все луга вспахали. Лошадей измаяли вконец: дернина тугая, вся корневищами трав сплелась, в четыре лошади однолемешный плужок едва волокли.
На четвертый год весь укос с болот собрали и кислых трав стало меньше.
Жмых торопил всю деревню - и ни капли не старел ни от труда, ни от времени. Что значит польза и интерес для человека!
* * *
На пятый год травой-тимофеевкой засеяли всю долину, чтобы кислоту всю в почве истребить.
- Мудер мужик! - говорили гожевцы на Жмыха. - Всю Гожевку на корм теперь поставил!
- Знамо, не холуй! - благородно отзывался Жмых. Продали гожевцы тимофеевку - двести рублей десятина дала.
- Вот это да! - говорили мужики. - Вот это не кроха, а пища!
- Скоты вы! - говорил Жмых. - То ли нам надо? То ли Советская власть желает? Надобно, чтоб роскошная пища в каждой кишке прела!..
- А как же то станется, Жмых? И так добро из земли прет! - отвечали посытевшие от болотного добра гожевцы.
- В недра надобно углубиться! - отвечал Жмых. - Там добро погуще! Может, под нами железо есть, аль еще какой минерал! Будя землю корябать - века зря проходят!.. Пора промысел попрочней затевать!
- В нутро, это действительно, - ответил Ёрмил, один такой мужик. - Снаружи завсегда одна шелуха!
- Ну ясно: пух и прыщи! - подтвердил Жмых. - А прочное довольствие в нутре находится!
- Да будя, едрена мать, языки чесать! - с резоном выразился Шугаев, ходивший в председателях. - Нам теперча сепараторы надо завести, а то продукт сбывать нельзя, а тут сухостойным делом займаются: как бы поскорей в нутро забраться! Вот ляжешь в могилу - тогда там и очутишься!..
* * *
Лесная Скважинка сипела в русле, и пахучие пространства говорили о прелести сущей жизни.
ДУША ЧЕЛОВЕКА - НЕПРИЛИЧНОЕ ЖИВОТНОЕ
(Фельетон о стервецах)
1. Рассуждение о cyтe дела
Фельетон - это, в сущности, маленький манифест только что рожденного не по своей воле бандита, а по воле своих свах и бабушек: "исторической необходимости", "естественного хода вещей", "действительности" и прочих старых блудниц и гоморрщиц. Причем иногда, и чаще всего коммунист, вдруг ощущает себя как бандита и в сердце его радостно и свободно начинает выть справедливый чудесный зверь. Такой "коммунист" кажется всем неприличным: у него оголилась душа, он начинает смеяться, надевает обыкновенные штаны и уходит "домой" - в цех.
- Товарищ! - говорят ему. - Надо жить только в гостиных и залах души. А ты живешь в клозете. Опомнись, брат. Не смотри чертом… Не собирай нищих за городом. Ты думаешь, они способны направить революцию. Нет, брат, оставь; не тряси штанами нищими, мы и брюки видали…
И они замолчали. Другой, что говорил, ушел. Остался один, у кого в сердце зверь и душа свободна от белья и сапогов приличий. Он видел остро и радостно. Его тело скрипело под напором крови и горело, как огнедышащий вулкан. В голове танцевали четкие фигуры развратных мыслей. Он был один, один - с неисчислимыми массами неведомых, идущих к нему товарищей, решивших взорвать мир без определенной цели, без программ и политики, а ради самих себя, ради своей страсти к невозможному…
Он увидел весь мир во всем его приличии и свою душу во всем ее неприличии. Первое дело он снял шляпу жизни - жену - и отпустил ее домой, в деревню. Пусть песни вечером поет. Он и песню для нее сочинил и посвятил ее ей.
Теперь он глядел на старую жабу - действительность, - и от ее мелочей у него нутро затихало.
Он же был динамитом действительности и радовался своей справедливости.
Подойдет его время. Пока же он и спит, и обедает в клозете жизни - своей душе.
Он знал одно: эти мелочи - вся истина жизни. Идеал, дух и прочие юбки старых дев - это суть только заблуждающаяся материя.
2. Революционер в полном облачении
Площадь. Красные войска, рабочие, женщины, дети. После дождя вся земля под стеклом. Гремит и движется под солнцем живая революция. Никто не верит, что есть невозможное.
Парад. Черные чертики - фотографы - снимают пролетариат. Люди в полном облачении, т. е. галифе, нагане, коже и т. д., устанавливают порядок, чтобы было приличное лицо у революции.
К суетящейся хохочущей толпе, повторившей на квадратной сажени Октябрь, подскакивает официальный революционер, бритый и даже слегка напудренный. Так чуть-чуть, чтобы нос не блестел.
- Осади, осади назад - говорят вам.
Рабочие и женщины осадили. Они вполне поняли, революция затихла. Галифе скакнуло дальше.
Революция сменилась "порядком" и парадом.
3. Мертвые души в советской бричке
Едет советская бричка. В ней солидный мужчина, разбрюзгшая на ворованных харчах барыня, кучер и кобелек.
Это едут по всем мостовым, улицам и переулкам мертвые души в советских бричках. Едут и едут, никак не доедут. А ведь, доедут - придет время. Доедут до рабочего ада, и им там воткнут железный шток сквозь пупок. Мечутся мертвые тени в живых городах и ждут они страшного суда, рабочей расправы.
4. Необъяснимые чудеса
Чудеса эти - беременные мужчины, которые идут домой с мельниц. Стражи у ворот следят.
- Ты куда?
- Домой, кончил.
- Ага, кончил. Открой рот… Ну, проходи. Или там.
- Даешь?
- Берешь.
- Проходишь.
В селе Лупцеватом объявилась икона божьей матери-троеручицы. А у нас чудеса еще почище - мельники, солидные приличные мужчины, по вечерам беременеют и еле доходят с работы домой, где и опоражниваются.
5. Резюме
Один рабочий объяснил это слово так:
- Режь умней.
А другой ему ответил:
- Ничего, глотай без ножа. Суй пальцем.
ЗАМЕТКИ
В полях
Я шел по глубокому логу. Ночь, бесконечные пространства, далекие темные деревни, и одна звезда над головою в мутной смертельной мгле… Нельзя поверить, что есть города, музыка, что завтра будет полдень, а через полгода весна. В этот миг сердце полно любовью и жалостью, но некого тут любить. Все мертво и тихо, все - далеко. Если вглядишься в звезду, то ужас войдет в душу, можно зарыдать от безнадежности и невыразимой муки - так далека, далека эта звезда. Можно думать о бесконечности - это легко, а тут я вижу, я достаю ее и слышу ее молчание, мне кажется, что я лечу и только светится недостижимое дно колодца и стены пропасти не движутся от полета. От вздоха в таком просторе разрывается сердце, от взгляда в провал между звезд становишься бессмертным.
А кругом поле, овраги, волки и деревни. И все это чудесно, невыразимо, и можно вытерпеть всю вечность с великой, неимоверной любовью в сердце к тому пропавшему навсегда страннику, который прошел раз мимо нашего дома летним вечером, когда пели сверчки под завалинками. Странник прошел, и я не разглядел ни его лица, ни сумки, и я забыл, когда это было, - мне было три, или семь лет, или пятнадцать. Сердце навсегда может быть пораженным похилившейся избенкой на краю деревни, и ты не забудешь, не разлюбишь ее никогда, каким бы ты мудрым и бессмертным ни стал, куда бы ни ушел. Я и на Солнце, и на Сатурне не забуду этого лога, этой ночи и смертной тишины. Все мне дорого, ничего нельзя забыть и оставить; и каждой рытвине, каждому столбу и далекому человеку, пропадающему на дороге, я говорю: я возвращусь. Всякий человек имеет в мире невесту, и только потому он способен жить. У одного ее имя Мария, у другого - приснившийся тайный образ во сне, у третьего - печная дверка или весенний тоскующий ветер. Я знал человека, который заглушал свою нестерпимую любовь хождением по земле и плачем. Он любил невозможное и неизъяснимое, что навсегда рвется в мир и не сможет никогда родиться.
Я сейчас вспомнил этого человека и должен его встретить в этом логу. Вон - далекий огонь. Костер или хата. Я озяб, изголодался, пойду поговорить с людьми и увидеть между ними того, вспыхнувшего в сердце человека.
Бог человека
Cамый старый и настоящий бог на свете - пузо, а не субтильный небесный дух. В водовороте и горенье кишок - великая тайна, в рычании газов слышатся святые песнопения и некое благоухание и тихое умиротворение.
Живот - храм человека, живот - обитель радости и человеческой доброты. Пузо - воротило всех дел. Все другое и остальное растет из пуза и им направляется - по верным путям спасения. Без пуза погибать бы всем.
Вся земля только и движется пузом, ибо, когда стонут и поют кишки, человек делается чудотворцем.
Он, к примеру, сделает машину и начнет ею колотить горы, чтобы правильнее ветры дули и лились дожди, он еще возьмет и узнает, как сделалась земля, чтобы ее переделать, а без пуза ничего бы он не сделал, ничего бы не нужно ему было, потому что человек думает и работает от мучения, а мучение бывает, когда визжат кишки.
Вот, для показа, как идут дела в царстве живота. Шел я по большому селу. Стоят хаты, стоит тишь, бабы в окна поглядывают (старые стервы!), дремлет и замирает отощавшая лошадь у плетня. Милая моя, ты чище и грустнее человека: голодная почти до смерти, а стоишь, мужик бы бабу начал колотить, ребят пороть и сейчас же выдумал бы небесного бога - спасителя, а ты молчишь. Спасибо тебе, лошадь, ты одна не имеешь богов, а без богов живут только сами боги.
Вон мужик шел-шел и остановился, уставился на меня и глядит, а баба его аж через плетень свесилась, и оба кротко молчат. Хорошие они, в сущности, люди - живут по- лошадиному.
На одном окне я заметил наклейку. На удивительно чистом и большом листе бумаги были изображены слова: вот тут, апосля вечернего благовестия, в брехунах, за одну картошку каждый сможет узреть весьма антиресную лампаду - стоячий лепестрический огонь, свет святой, но неестественный, можно сказать, пламя. Руками его щупать будет смертоубийство…
Дальше на листке были длинные рассуждения, целый циркуляр с пунктами о том, откуда на земле свет, и почему бывают волдыри от ожогов, и где живет Ананьевна, заговаривающая всякое пупырчатое тело. А в самом низу было экономически причерчено: - А на Покров феклуша Мымриха пойдет телешом и снимет капоты для удовольствия и покажет живое тело за одно денное прокормление…
ЕРИК
Жил на этом свете в Ендовищах один мужик по названию Ерик. Человек он был молодой, а сильный и большой. Бабы не имел и чего-то то и дело чхал.
Не было веселее Ерика на свете: никогда в нем не сокрушалась душа и не скорбело сердце. По этому миру Ерик был как раз впору.
Шли по улице мужики, и шел им навстречу Ерик и чхал.
- Во, корежить его, - говорили мужики, - должно, воздухи в душу не пролезают. Дух не по ем.
- Да. Должно, так… Дерет его чох, поди ж ты!
- Такой уж чудотворный человек.
А Ерик любил дышать, любил всякий дух и чхал для потехи. Радость он чуял во всем и на все отзывался.
Занимался он многими делами - пахал, думал, ходил по полю и считал облака. К вечеру он ворочался на деревню и щупал девок. Ерик не верил ни в Бога, ни во врага. "Все человечье,
- думал он, - и нет у земли концов. Что захочу, беспременно сделаю. Захочу скорбь произведу, захочу радость".
И Ерик, правда, делал многие дела и был душевный человек, хотя и жил один без бабы, как супостат, и приплясывал, когда звонили к обедне.
Раз приходит к нему враг рода человеческого и говорит:
- Хошь, я тебя научу людей из глины лепить?