Содержание:
Необыкновенные москвичи - РОМАН 1
Красная ракета - ПОВЕСТЬ 88
Ночь полководца - ПОВЕСТЬ 96
ПОСЛЕСЛОВИЕ - Писатель и его книги 133
Необыкновенные москвичи
Георгий Сергеевич БЕРЕЗКО родился 7 сентября 1905 года в Вильнюсе в семье учителя. В 1919 году четырнадцатилетним подростком ушел в Красную Армию. Затем учился в Московском университете, в 1927 году окончил литературное отделение этнологического факультета. Работал в кино. Был сорежиссером известного фильма "Мы из Кронштадта". В 1925 году выступил со стихами, которые опубликовал под псевдонимом Ю. Сергеев. Занимался литературной критикой. Перед Отечественной войной работал над романом о первой мировой войне, оставшимся незаконченным.
В начале июля 1941 года Г. Березко в составе ополченской дивизии Киевского района Москвы добровольцем уходит на фронт. Затем работает литературным сотрудником дивизионной газеты. В 1942 году публикует свой первый рассказ. А в 1943 году выходит повесть "Красная ракета", сразу принесшая автору успех. В 1944 году Г. Березко пишет повесть "Командир дивизии", в дальнейшем переработанную и вышедшую в 1946 году в Детгизе под названием "Знамя на холме". Военная тема с самого начала становится ведущей в творчестве писателя.
В 1947 году он публикует повесть "Ночь полководца". Затем по ее мотивам Г. Березко пишет пьесу "Мужество", получившую широкое признание зрителя и высокую оценку критики. Следующим произведением писателя стал роман в двух книгах "Мирный город" (1952-1954 гг.). В его основе первый период войны. Г. Березко любит и умеет писать для подростков. В 1956 году в Детгизе выходит его "Повесть о боевом приказе, о любви и верности". Значительным событием в творчестве писателя явился роман "Сильнее атома" - произведение о мирных буднях Советской Армии. По этому роману был сделан фильм "Прыжок на заре".
Создавая произведения эпического жанра, писатель продолжает работать и для театра. В 1958 году в журнале "Театр" была опубликована его пьеса "Вот я иду", поставленная позднее в Театре им. Ермоловой. На протяжении всего своего творчества Г. Березко был так или иначе связан с кинематографом. В 1964 году выходит новое его произведение "Любить и не любить", повесть для кино и для чтения". Спустя три года писатель публикует роман "Необыкновенные москвичи" (1967 г.).
Роман "Дом учителя" (1973 г.) снова возвращает читателя к героическим испытаниям военных времен. Многое в нем автобиографично, лично увидено и пережито автором. В 70-х годах Г. Березко были также написаны еще две пьесы: "Тени остаются с нами" (1971 г.) и "Солдаты и женщины" (1975 г.) в соавторстве с В. Лобовым. Писатель завершил работу над повестью "Вечер воспоминаний". В ее основе - человек искусства, его жизнь, его мировосприятие. В настоящее время Г. Березко работает над новым романом о Москве, о рабочей молодежи, о писательском труде.
Необыкновенные москвичи
РОМАН
1
Белозеров знал, что он гибнет. И точно так же, как он не мог ничего изменить в своем прошлом, ничего нельзя уже было изменить в том, что надвинулось на него. Через недолгое время - четыре-пять дней, по расчету Белозерова, - его удобно устроенная, окруженная уважением, внешне благополучная жизнь должна была навсегда кончиться - его ждал арест. Далее с железной последовательностью шли: суд, приговор, исключение из партии, тюрьма, лопата. И преступление, за которое Белозерову предстояло ответить, преступление, неожиданное для него самого, было слишком очевидным, чтобы какая-либо надежда теплилась в нем.
Всего несколько дней оставалось еще у него, а затем самое время словно бы переставало существовать - наступала бесконечная, непроглядная ночь. И ожидание этого близящегося конца душевно обессилило Белозерова. Порой его, как спазма, охватывал ужас, и его подмывало желание бежать, бросить все и удирать без оглядки, сесть в первый поезд, в самолет, улетающий куда-нибудь к черту на кулички, на край земли. Но будто оцепенев внутренне, он продолжал жить так, как жил все эти последние годы. По утрам он пил чай и завтракал, слушая рассказы жены о том, что она видела во сне, - она каждую ночь что-нибудь да видела и смешно и бессмысленно гордилась этим; потом он отправлялся на работу в магазин. Он присутствовал, как и полагалось, при открытии магазина для покупателей и обходил по заведенному порядку торговые залы; у себя в кабинете, обставленном модной, новенькой мебелью, он прочитывал почту, вел длинные телефонные разговоры с торгом, с поставщиками и выслушивал подчиненных, стараясь не замечать их нового отчужденно-любопытного внимания к себе. Вечерами дома он смотрел телевизор, сидя в полутьме рядом с женой, а вернее, делал вид, что смотрит, спасаясь таким образом от расспросов. Он даже хорошо спал по ночам, правда с помощью таблеток барбамила, - крепко и без сновидений. Но его хватало теперь только на то, чтобы поддерживать форму этого привычного существования, - на большее, на решительные шаги, на самозащиту, на то же бегство Белозеров был уже не способен. Да и куда, говорил он себе, он мог бы убежать, в каком глухом мраке он смог бы найти убежище? Уголовное подполье было страшнее тюрьмы.
Сейчас он сидел в парикмахерской, в тесной комнатке, где вдоль стен в молчании так же сидели, ожидая очереди, еще несколько человек. Собственно говоря, настоятельной надобности в парикмахерских услугах у Белозерова не было - он просто "убивал" время, которого у него почти уже не осталось, оттягивая возвращение домой. И оттягивая потому, что с каждым днем приближался к утрате всего, что называлось его домом, - на людях это иногда как-то ненадолго забывалось... К его "дому" принадлежала теперь и та "грязная потаскуха", как выражалась его жена, что сделалась незаметно самым близким человеком. И он избегал последние дни встречи с этой женщиной - опять-таки потому, что видеть ее и молчать о том, что видеться им больше не придется, было еще труднее.
Из угла возле вешалки, где Белозеров поместился на стуле, была видна в открытую, полузанавешенную портьерой дверь только часть парикмахерского зала. Там все искрилось и сверкало: солнце, пожелтевшее к закату, наполняло белый зал, слепяще отражаясь в больших зеркалах, радужно преломляясь на их гранях. И будто сияющий дымок, источавший сладкое благоухание одеколона, стоял там, за тяжелой зеленой занавесью с бахромой по краям. Два ангела в белоснежных одеждах, две одинаково белокурые девушки в халатиках - одна повыше, покрупнее, другая поменьше - парили в этом небесном тумане, кружась возле своих подопечных.
С туповатым вниманием Белозеров следил за медленным их кружением, гадая, кто из них освободится первой, что было ему, впрочем, совершенно безразлично. Вот большой ангел выпустил из пульверизатора легкое облачко на чью-то поникшую голову, помахал над нею, точно прощаясь, белой салфеткой и отер клиенту лицо, как отирают слезы, - по всем признакам дело здесь подходило к завершению. Но раньше, чем это кресло опустело, из зала донесся слабый с трещинкой тенорок:
- Очередь! Прошу!..
Белозеров, однако, не шевельнулся - и встал со стула, только когда из разных углов ему закричали:
- Вы слышите, гражданин? Идите - это вам, вам!
Хрупкий старичок, опушенный легкой сединой, с хохолком на темени, издали кивнул ему, показывая на пустое кресло подле себя. И заулыбался, и поклонился, приметив на пиджаке этого очередного клиента золотую, блестевшую в солнечном луче звездочку.
- Необходимо помолодить, - сказал Белозеров, подходя, и сам подивился тому, как бодро прозвучал его голос. - В общем, действуйте по своему усмотрению.
- Помолодить? О! - Старичок мастер пришел в восхищение. - Вполне в наших силах, товарищ Герой Советского Союза! В нашем салоне клиент даже маршальского возраста делается на вид как допризывник.
Он захлопотал, засуетился, повернув к Белозерову вертящееся кресло, смахнул салфеткой с сиденья что-то невидимое; его маленькое личико со склеротическим румянцем на щеках выражало добрую, поспешную готовность.
- Вот оно что, чертовщиной занимаетесь, - сказал Белозеров. - И какая же ваша цена? Небось душу требуете за молодость?
- Никак нет, - старичок, оценив шутку, засмеялся трескучим смехом, - плата строго по таксе. Прошу устраиваться.
Белозеров сел и, подняв голову, увидел неожиданно близко свое отражение. Из зеркала его разглядывал как бы даже и не очень знакомый, пожилой, за пятьдесят лет, но еще крепкий - косая сажень в плечах, остроскулый человек; прозрачно-светлые глаза выделялись на ровно загорелой, медного оттенка коже. И Белозерову почудилось, что это не он - такой, каким он чувствовал себя сейчас, а прежний Белозеров - бравый, молодцеватый, без пятнышка на совести - уставился на него, нынешнего, лишь в самом взгляде было новое - напряженно-недоброе.
"Ну, каково тебе?" - будто спрашивал прежний Белозеров. И нынешний невольно отвел глаза в сторону, вниз. "Да, да, - мысленно ответил нынешний, - только это... не я первый, не я последний - надо кончать, ничего другого не придумаешь. Но как лучше это сделать? И когда?"
"Это" было тем, пока еще возможным для него выходом, который все чаще теперь ему мерещился. Но такой выход больше походил на приговор, приводимый в исполнение своею же рукой. И Белозерову все никак не удавалось реально, в практических подробностях, представить себе, как он его исполнит: как достанет из ящика письменного стола свой именной ТТ с латунной наградной табличкой на рукоятке, как вложит обойму, как выкурит еще одну, последнюю, самую короткую папиросу, а может быть, и не докурит, сдадут нервы... И, не додумывая до конца, Белозеров против воли переносился мысленно на что-нибудь другое. Он и сам недоумевал: ведь не трепетал же он раньше, в сорок первом, к примеру, под Москвой, - в том страшном, голом, насквозь промороженном, прострелянном из края в край лесу, где его в первый раз ранило, или на трижды проклятых Зееловских высотах под Берлином, когда была уже видна победа и когда особенно не хотелось умирать. Но там воевал прежний Белозеров, майор Белозеров, слава которого шумела по всему фронту, там он, должно быть, и остался на спекшейся, начиненной рваным металлом земле.
- В старину только говорили: два века не изживешь, две молодости не перейдешь, - услышал над самым ухом теперешний Белозеров, - вам с такой моралью пора кончать. Виски прямые позволите?
- Виски? - сказал Белозеров. - Виски, да, это проблема.
- Косые виски я вам не посоветуй, не по вашему положению, - продолжал старичок парикмахер. - И могу засвидетельствовать: прекрасно сохранились у вас волосы, товарищ Герой Советского Союза! Ни единой сединки!
Ему доставляло, как видно, истинное удовольствие столь тесное общение со своим клиентом - ветераном и героем. Он покрыл Белозерова свежей, пахнувшей жаром утюга простыней, называвшейся здесь почему-то пеньюаром, и тщательно заправил ее край за воротник рубашки. Хилый, прихрамывающий, он по-птичьи вспархивал, заходя справа, слева, простирая свои тонкие, сухие руки, и, орудуя ножницами и гребенкой, оглаживал поминутно и взбивал волнистые, действительно хорошо сохранившиеся волосы Белозерова. Вдруг он отдернул пальцы, нащупав за ухом клиента неровную бороздку - шрам, идущий наискось к затылку.
- Извините! - забеспокоился он. - У вас ранение?
- Пустяковое, по касательной, осколок, - сказал Белозеров.
- По касательной, осколок, - повторил старичок. - Прямо поразительно, - другим, озабоченным тоном заговорил он, - до чего же короткая память у всех этих генералов бундесвера. Кажется, такое фиаско потерпели, а читаешь газеты и диву даешься, - никак в разум не войдут.
- Да, вот так, - сказал Белозеров,
- Слеты устраивают, походы, факельцуги или как их там, речи держат... словом, глаз спускать с этой публики нельзя, нет, - со всей убежденностью отрезал мастер, - ни в коем случае. Один раз их выпустили уже, дали им волю, после первой мировой. И что же? Последовала вторая...
Наклонившись ниже, он, как по секрету, зашептал:
- Дорого, слишком дорого стоило нам урезонить этих господ. Не мне вам говорить, товарищ Герой Советского Союза!.. Скажу лишь: нет такой вычислительной машины, чтобы точный подсчет могла сделать. До самой Волги во всех населенных пунктах памятнички стоят - ветшают от времени... И, к слову если, - хочу обратить ваше внимание - дело наболевшее...
Белозеров уже не слушал. "Весь вопрос: когда? - мысленно спрашивал он. - Можно, конечно, и завтра... и послезавтра? Ну, а если через неделю придут за мной? Когда же все-таки?.. И потом - где? Дома нехорошо - дома жена, сбегутся соседи".
Он почувствовал себя как бы невесомым, пустотелым. Казалось, короткий ствол ТТ был уже наведен на него - в грудь, в висок, в рот, он еще окончательно не решил. И его сердце часто и неровно, сбиваясь с ритма, застучало в пустоте.
"Я трушу, - подумал он с презрительным удивлением, - трушу и жить, и умереть. Гамлет дерьмовый - быть или не быть?"
И жизнь, которою он жил до своего крушения, даже не та геройская и святая пора военных лет, а вся его теперешняя жизнь, с ее утратами, разочарованиями и семейными неладами, с охлаждением к жене, с поздней, не слишком счастливой связью, с неприятностями по службе, с больно ударившей его демобилизацией из армии, вновь еще раз поманила его. А не бог весть какие радости, что выпадали и сейчас, - от свидания с женщиной, любившей его, от теплого летнего дня где-нибудь на природе, от встречи с приятелем за щедрым, сверкающим белизной скатерти ресторанным столиком или - даже смешно сказать - от нового костюма, непомерно вдруг увеличились в его глазах. Очень ясно Белозеров представил себе, что никогда больше он не сядет вот так в покойное кресло, не увидит больше этого семицветного сияния по краям зеркала, не вдохнет свежего, чуть грибного запаха чистого белья, не насладится - никогда, никогда больше! - всеми этими обыкновенными чудесами. И точно испуганный голос зазвучал из самой глубины его жизнелюбивого существа: пусть уж все его беды повторятся в удесятеренном размере, но пусть ему будут сохранены это сверкание, этот запах, эта белизна, теплота...
Белозеров зашевелился в кресле, кинул беглый взгляд вправо, влево.
"А если перетерпеть... - словно бы исподтишка шепнул ему кто-то. - Перетерпеть суд, наказание, стыд?.."
Он почти обрадовался такому повороту в своих мыслях: действительно, живут же люди и в тюрьме, как, стиснув зубы, жили в плену, как живут под обстрелом, и мало-помалу обвыкают. А спустя какое-то время, пусть очень долгое, в срок, указанный в судебном приговоре, к ним возвращается свобода... "В конце концов все забывается, все, что проходит, забывается", - с надеждой припомнились Белозерову чьи-то слова.
И опять к нему пробился дребезжащий тенорок, раздавшийся над самым ухом.
- ...в запрошлом году в очередной отпуск я поехал к родным жены, в деревню - тут недалеко, под Тулой. Местность исключительно живописная: лес, речка, - рассказывал старичок мастер, - отличный микроклимат для сердечников. Но это к слову... Над речкой на взгорке стоит там памятничек-обелиск. Ну, знаете, деревянный такой, узкий ящик, похожий на гробик, весь к тому же рассохшийся, с жестяной звездой. И - ни надписи на нем, ни даты, ничего, дождями посмывало, - типичная безымянная могилка. Вот и судите сами, товарищ Герой Советского Союза, - разве ж допустимо?..
Старичок достал из коленкорового конверта бритву с белой костяной ручкой - должно быть, отменно высокого качества, лучшую в своем арсенале, - и принялся ее править. Рассказывая, он все быстрее, все размашистее водил бритвой по кожаному ремню, ловко поворачивая лезвие то одной, то другой стороной, и оно вспыхивало, точно разбрасывая искры.
- Не мне вам говорить, какие в тех местах шли бои. Деревушка на важнейшем стратегическом направлении находилась, до Венева рукой подать. Там каждый метр земли кровью полит. - И, обнаруживая прямо-таки редкостную осведомленность, старичок стал перечислять: - Контратаковали там наши части второго кавалерийского корпуса, плюс танкисты из дивизии полковника Гетмана, плюс московские ополченцы...
- Венев, - громко проговорил Белозеров. - Декабрь сорок первого... восьмое, девятое декабря.
- Совершенно верно!
Старичок сложил сверкнувшую бритву, точно сложил молнию, и она спряталась в костяной ручке.
- Морозище стоял крепкий! - сказал Белозеров.
- Генерал Мороз, как немцы его величали... - Удивительный старичок даже преобразился, водянистые глазки его оживились, и он опять коротко засмеялся, будто затрещал кузнечик. - К слову сказать, немецкие авторы, например, Типельскирх, - бойко выговорил он, - Гудериан, Гальдер, грубо искажают факты, - вы читали? Простите, я не сомневаюсь, что читали... Все валят на климат, сперва, видите ли, распутица им мешала, потом морозы. Врут, беспардонно врут! Морозы были одинаково суровые как для них, так и для нас... И нечего наводить тень на ясный день.
Белозеров не отозвался - он вспоминал. В другое время его заинтересовала бы и позабавила, наверно, запоздалая воинственность этого стратега из парикмахерского салона. Но сейчас все окружающее отступило от него. И вернее было бы сказать, что не прошлое вернулось к Белозерову, а он устремился к своему прошлому.
Он вновь явственно увидел: еловый редкий лесок, снег в черных пятнах копоти от разрывов мин, туманно-розовое солнце в белесом воздухе над равниной. И побеленные инеем, разбросанные там и тут по полю холмики - трупы своих солдат - что ни холмик, то труп. Здесь они шли в очередную атаку - и не дошли, не дорвались до немцев. Согнув в коленях ноги, лежал на спине комиссар батальона Володя Островский, и странно было видеть его глазницы, засыпанные свеженьким снежком.
"Варшавское шоссе... - проговорил про себя Белозеров, - Варшавское... Далеко еще было до Варшавы..."
И ему диким показалось, что он мог не забыть, нет, эту картину, но как-то оторваться надолго от нее. Когда он отвел остатки своих трех батальонов в тыл, у него не оставалось и сотни штыков - полка больше не существовало. Отчаянные атаки в лоб - изо дня в день, изо дня в день - возобновлялись все в одном и том же направлении; командир дивизии приказал расчехлить знамена - люди шли в бой с развернутыми знаменами... И в памяти Белозерова замелькали имена, лица, судьбы однополчан, навеки улегшихся в ту подмосковную равнину.
На обочине шоссе был закопан начальник его штаба капитан Клейвачук - "Ваня Клейвачук, работяга, добряк, скромник!"; там же смертельно ранило в живот лейтенанта Озерова, разведчика, - "замечательно на баяне играл..."; там с пробитой навылет шеей спал Ваня Колосов, вестовой, - "весельчак, бабник, враль, но какая отважная душа!". Все они были там... А вот он - ударила Белозерова мысль, - он, их командир, здесь, и живой - пока еще живой.