- Верно! - закричал Кочесов, массивный, широкоплечий возчик из Баку. - Я сам так делаю. Он шумно дышал, медленно поводя круглыми, словно пьяными, глазами. Перебивая друг друга, солдаты вспоминали бой, в котором так хорошо дрались. Они чувствовали себя счастливыми, потому что были живы и видели, как бегут от них враги. Близость товарищей доставляла им сейчас нескрываемое наслаждение. Общность пережитой опасности и общность удачи удалила все, что в иных условиях могло и не нравиться людям в своих соседях. Они взбудораженно матерились и подшучивали друг над другом.
Горбунов подозвал к себе сержанта Румянцева. Серое пятно отделилось от стены и переползло по полу. Сержант встал за спиной Горбунова, и, обернувшись, лейтенант увидел черное курносое лицо с узкими смеющимися глазами.
- Спасибо, сержант, - сказал Горбунов. - Вас не задело?
- Живой! - с веселым удивлением ответил Румянцев.
Горбунов, улыбаясь, смотрел на сержанта. Это он, Румянцев, первым подобрался к пулеметному окопу, швырнул туда гранату и, когда уцелевшие немцы бросились наутек, закричал так, что все услышали: "Давай, ребята! Фашисты в наших руках!"
- Живой, - одобрительно повторил Горбунов, словно именно это обстоятельство было главной личной заслугой сержанта. - Ну и молодец!
Румянцеву нравился его командир. Но сейчас он с особенным удовольствием видел скуластый профиль лейтенанта, крупный нос его и тонкие губы. В том сопряженном с огромной опасностью деле, которое они вместе совершили, жизнь каждого зависела не только от личного умения или счастья, но и от того, как держались и поступали все остальные. После успешного боя Румянцев испытывал безграничное доверие к лейтенанту.
Умелым действиям командира он приписывал в известной степени и личную удачу.
Он неловко помолчал, не находя слов, чтоб выразить свою благодарность и восхищение.
- Живой! - повторил он еще раз с оттенком признательности.
Лейтенант поручил одному из младших командиров следить, не появится ли в юго-западном направлении красная ракета. Взяв с собой Румянцева, он отправился осматривать школу. В дверях они столкнулись с Машей Рыжовой.
- Здравствуйте, товарищ лейтенант! - сказала Маша тоненьким, полудетским голосом. - Что новенького?
- Да ничего, - сказал Горбунов.
- Насилу добралась до вас, - сказала Маша.
- Она всегда доберется! - закричал Румянцев.
Девушка глубоко вздохнула, сняла шапку и тряхнула спутанными волосами. В лунном неярком свете ее круглое лицо с утонувшими в голубой тени глазами показалось Горбунову необыкновенно красивым. Как и все в подразделении, он гордился своим санинструктором. Но Маша была молодой девушкой, и Горбунов полагал, что к ней можно обратиться с вопросом, который он никогда не задал бы мужчине.
- Не страшно было добираться? - сказал он приветливо.
- Все меня об этом спрашивают, - сказала Маша. - Пространства вокруг много, а я в нем не такое уж большое место занимаю. Почему пуля именно в меня должна попасть?
- Пуля - дура, - ласково сказал лейтенант.
- Правильно, - засмеялся Румянцев.
- Только три перевязки и сделала, - сказала Маша. - Вот и все потери.
- Как Ивановский? - спросил лейтенант.
- Отлежится, - ответила Маша.
- Не повезло бедняге...
Политрук Ивановский был ранен в начале атаки.
- Запарилась я, - пожаловалась Маша.
- Отдыхайте пока, - сказал лейтенант.
По каменной лестнице с обвалившимися перилами Горбунов и Румянцев поднялись на второй этаж. В комнате, куда они вступили, была, видимо, школьная библиотека. Книги, покрытые залетевшим сюда снегом, кучами лежали по углам. Выдранные листы голубели на темном полу. Горбунов нагнулся и поднял одну из книг. "Гоголь. Тарас Бульба", - прочитал он на титульном листе. Лейтенант поднял другую книгу: "Жюль Верн. 80 тысяч лье под водой".
- Хорошая вещь, - сказал он Румянцеву и, смахнув рукавом иней с переплета, положил книгу обратно.
В светлом лунном прямоугольнике окна два бойца устанавливали пулемет. Длинный стол был непривычно белым от инея. Горбунов поговорил с бойцами и пошел дальше. В соседнем классе сохранились еще на стенах картоны с наклеенными на них рисунками учеников. На четвертушках бумаги летали самолеты удивительных конструкций и росли цветы, обращенные к зрителю симметричными венчиками. Люди с вывернутыми в стороны ногами стояли возле маленьких нарядных домиков, и солнце, колючее, как еж, светило им с безоблачного неба. Иней лежал на сгибах бумаги, на сломанных углах картона.
- Ну точь-в-точь как моя Лена, - заговорил Румянцев. - Девочка моя, большая художница тоже.
- Здорово рисуют! - убежденно сказал Горбунов.
Ему было двадцать четыре года, он был не женат. Но перед рисунками, на которых в разных направлениях были проставлены фамилии художников: "Витя Погорелов, II класс", "Зоя Суровцева, I класс", "Дуся Пятачкова, I класс", "С. Г. Лукашин, II класс", "Нина Волкова, II класс", лейтенант почувствовал себя если не отцом этих ребят, то старшим братом. Он восхитился ими, как ближайший родственник. И как родственник он ощутил удовольствие от мысли, что именно он со своими бойцами возвратил Нине Волковой ее школу. Немцы выгнали отсюда детей, разгромили библиотеку, загадили классы - и, вышибая немцев, лейтенант делал святое дело. Он восстанавливал справедливость. Мысль об этом появлялась после боев как бы в награду за перенесенные испытания. В самом сражении, в грохоте рвущегося металла, в сладковатом дыму пороха, в напряженной до предела деятельности имело значение, казалось ему, лишь то, что происходило вокруг. Когда стихал огонь, все забытое всплывало в памяти одно за другим, словно возвращаясь вместе с жизнью, которая еще раз была сохранена. Горбунов вспоминал о том, что по профессии он метеоролог и кончил институт незадолго перед войной, что в Саратове у него живет мать, Наталья Сергеевна Горбунова, что сестра его замужем и брат в армии. Он грустил о товарищах, погибших в бою, и спрашивал, доставлена ли почта. Он испытывал голод и посылал узнать, когда подвезут обед. Сознание величия и справедливости борьбы, участником которой он был, наполняло его строгой гордостью. Лейтенант, как все строевики, невысоко ценил мужчин, оставшихся в тылу, но иногда он думал о них с сожалением. Эти люди никогда не испытают радости, которую чувствовал сейчас Горбунов, глядя на ученические картоны.
Несколько секунд Горбунов рассматривал рисунки, потом быстро пошел, словно подхваченный чудесной силой. Он проходил по родным владениям, с боем отнятым у похитителя. Он чувствовал себя защитником слабых - Гоголя, Жюля Верна, Нины Волковой, которые вернутся сюда вслед за его бойцами. Он был человеком, возвращающим счастье. Через коридор, загроможденный партами, Горбунов прошел в комнату с пустыми полками на стенах. Он был освободителем, и ветер победы нес его вперед. Лейтенант отшвырнул ногой цилиндр немецкого противогаза, и тот со стуком ударился о стену. В соломе, наваленной на полу, поблескивали пустые консервные банки. Дверь в соседнюю комнату была закрыта, и лейтенант распахнул ее.
Угловая комната была наполнена голубым сиянием. Прямо против двери, прижавшись к стене, стоял высокий бородатый человек в черном пиджаке. Голова его была откинута, и блестящие испуганные глаза устремлены на вошедших. Горбунов едва не крикнул: "Что вы здесь делаете?" - но осекся и сжал челюсти. Босые ноги человека не доставали до пола. В вытянутой руке была сжата фанерная узорчатая рамочка с фотографией, видимо, сорванная со стены в последних судорожных поисках опоры. Тонкий электрический шнур, перехвативший шею, уходил под потолок. Стекол в окнах не было, и снег лежал на смятой постели, на столе, на пиджаке повешенного.
Горбунов и Румянцев вынули из петли тяжелое, несгибающееся, как доска, тело и перенесли на кровать.
- Должно быть, учитель... - проговорил Румянцев.
- Да, - сказал лейтенант.
Внезапно стало очень светло. Зеленоватое пламя немецкой ракеты осветило комнату. Блеснули выпуклые белки стеклянных глаз старика, словно загорелись на мгновение жизнью. В фанерной рамочке, с которой учитель так и не хотел расстаться, была фотография девочки с двумя бантиками над висками.
- Дьяволы! - хмуро пробормотал сержант.
Они вышли и молча спустились по лестнице.
- Должно быть, внучка его, - предположил сержант.
Горбунов представил себе, как метались и скребли по стене руки старого учителя, пытаясь удержать падающее в смерть тело.
- Может быть, - сухо сказал лейтенант.
Ему было трудно говорить о замученном старике. В недавнем бою Горбунов лично застрелил одного фашистского солдата, и воспоминание об этом доставило ему некоторое облегчение. Он подошел к наблюдателю, оставленному у пролома. Почему-то Горбунову казалось, что сейчас он отдаст приказ об атаке. Он жаждал возмездия, немедленного и полного.
- Не было красной ракеты, товарищ лейтенант, - доложил наблюдатель.
- Вы хорошо смотрели? - спросил Горбунов.
И они оба поглядели на юго-запад, на далекий заснеженный лес, загадочный и темный, похожий на грозовое облако.
2
Горбунов воевал уже достаточно долго, чтобы не удивляться непредвиденным помехам, часто менявшим хороший оперативный план во время его осуществления. Самое изобретательное воображение оказывалось, видимо, бессильным предусмотреть все комбинации случайностей: встречный маневр врага и неожиданное изменение погоды, безволие исполнителей или их излишнюю инициативу. Каждое из этих обстоятельств, в свою очередь, оказывало воздействие на смежные события, и количество нарушений первоначального плана стремительно увеличивалось, грозя ничего не оставить от превосходной диспозиции. Все это было известно Горбунову, но не облегчало его задачи. Тем более что успешное выполнение хороших планов было, как ему случалось видеть, вовсе не такой уж большой редкостью. Лейтенант ничего не знал о причине, помешавшей начать общую атаку, и поэтому не находил оправданий для задержки, усложнявшей его положение.
Прошло уже много времени, как он и его бойцы заняли окраину деревни, но наступление охватывающей группы не начиналось. Затянувшееся ожидание лишало Горбунова очевидных преимуществ первоначального успеха. Время, подаренное врагу для подготовки отпора, поглотило ожесточенную энергию людей.
"Они не испытывают теперь ничего, кроме усталости, холода и недоумения", - думал Горбунов.
Его начало тревожить и то, что в случае контратаки немцев он с кучкой своих бойцов может не удержаться здесь. Только что он сам обошел окопы. Его указания, как лучше закрепиться в них, были разумны, но лейтенант не чувствовал себя спокойным. Немцы, находившиеся в центре деревни, на высоком краю оврага, могли простреливать всю покинутую ими первую линию. Горбунов знал, что его бойцы понимают это не хуже, чем он сам, и хотя не жалуются, но трезво оценивают положение.
Мороз все больше давал себя чувствовать. Лейтенант опустил наушники и завязал их под подбородком. На крыльце школы он еще раз посмотрел в ту сторону, где должна была появиться красная ракета. В пустом иссиня-ледяном небе светил затуманенный лунный диск. Хутор на горизонте все еще горел. Но в заваленных голубым снегом, затопленных неярким сиянием полях даже огонь казался замороженным и неживым.
Горбунов вошел в школу. Бойцы дремали или молча, втянув голову в плечи, сидели вдоль стен, стараясь не шевелиться, сберегая иссякающее тепло. Они охраняли его, как хрупкую драгоценность, которую легко разрушить неосторожным движением. Горбунов сел таким образом, чтобы в проломе с выщербленными, словно изгрызенными, краями было видно небо.
Двое связных, посланных с донесением, все еще не возвратились, и Горбунов мысленно обругал их. Он вспомнил о капитане Подласкине, командире охватывающей группы, и с негодованием сжал кулак в рукавице. Горбунов был очень зол. Вытянув ноги, он вдруг почувствовал, что устал. Спать ему не хотелось, но тело, до сих пор не напоминавшее о себе, внезапно изнемогло, охваченное слабостью. Лейтенант продрог и проголодался. Он с трудом извлек из кармана ватных штанов ржаной сухарь и переломил его.
- Маша, хотите есть? - спросил лейтенант.
- Что за женский вопрос! - сказала Маша.
Она переползла к нему, и Горбунов отдал девушке половину сухаря. Они сидели, касаясь друг друга плечами, трудясь над твердым, как железо, хлебом. В полутораста метрах от них были враги. Оранжевые росчерки трассирующих пуль время от времени прорезали небо в проломе стены. Кто-то стонал в трудном сне, кто-то в углу кашлял и сплевывал. Горбунов и Маша старательно хрустели сухарем. Лейтенант искоса посмотрел на девушку. Он увидел в голубом отсвете полную щеку, утиный носик и волосы, опушенные инеем, выбившиеся из-под шапки. Маша жевала, щека ее двигалась. В легчайшей стрельчатой тени длинных ресниц сиял большой влажный глаз. Лейтенант снова полез в карман, достал завернутый в бумагу кусок сахара и отдал девушке. Маша грызла сахар, и лицо ее было прекрасным, спокойным, задумчивым.
- Вот здорово было бы: один раз поесть - и чтоб на неделю... - сказала Маша. - А то каждый день, когда нечего делать, есть хочется...
- Точно, - сказал лейтенант. - Человек - существо несовершенное.
Сахар был съеден, но они продолжали сидеть рядом.
- Теперь бы стаканчик воды газированной с сиропом... Я в Москве каждый день пила, - сказала Маша.
- После войны угощу вас шампанским, - галантно сказал Горбунов.
- Нет, я больше люблю кагор, - ответила Маша.
Некоторое время они сидели молча. Вдруг лейтенант почувствовал, что голова девушки опустилась к нему на плечо. Скосив глаза, он увидел, что Маша задремала. Она дышала ровно и тихо. Горбунов почувствовал было некоторую неловкость, но тут же успокоил себя рассуждением об особой близости, возникающей на переднем крае между командиром и подчиненными. У него заболела спина, но он не переменил позы, чтобы не потревожить девушку. Он посмотрел в пролом: красной ракеты не было. В ту же минуту лейтенант услышал глухой выстрел и нарастающий стремительный скрежет. В проломе блеснуло белое пламя. Раздался грохот, и с визгом пронеслись осколки.
- Ох, а я было уснула! - сказала Маша и поправила шапку.
Мины рвались одна за другой. В проломе вспыхивало, будто загораясь, небо. Кирпичная пыль летела в бушующем воздухе. Люди отползли от пролома и жались в темные углы, словно мрак способен был укрыть их от обстрела.
Горбунов быстро переполз и выглянул наружу. Мины ложились по всей линии окопов. Взметанный разрывами снег носился вокруг школы. Линия темных домов над оврагом непрерывно озарялась вспышками выстрелов. Лейтенант положил руку на автомат.
- Румянцев, ко мне! Свешников, Петренко, ко мне! - закричал он.
Каждую минуту немцы могли сунуться сюда. Горбунов разослал людей с приказом быть наготове. Сам, пригибаясь, он побежал наверх, к пулемету. Он не чувствовал уже ни усталости, ни холода. Сознание ответственности, необходимость все предусмотреть и всем распорядиться не позволяли ему подумать о себе. Он снова был очень занят, и все, что угрожало ему лично - осколок или случайная пуля, - казалось только досадной помехой.
- Обнаружили батарею? - закричал Горбунов пулеметчикам. - Почему не обнаружили?
Под ногами у них грянул гром. Две доски в полу приподнялись, ощерившись гвоздями, оторванные невидимой рукой. Но у Горбунова не хватило времени как-нибудь отнестись к этому событию.
- Вот она! - закричал лейтенант пулеметчикам. - За третьим домом справа...
Между избами, на краю оврага, било прерывистое сильное пламя. В белых вспышках выступало из тумана черное кружево голого зимнего сада, угол дома, резные наличники на окнах.
- По садику! - крикнул лейтенант.
Он подбежал к другому окну и, припав к раме, выпустил полный диск. Потом вернулся и, силясь перекричать пулемет, приказал:
- Меняй позицию!
Они перебежали в кухню. Горбунов выломал переплет в окне, и бойцы просунули наружу ствол. Они дали длинную очередь, и серый пар повалил от пулемета. Пламя между избами исчезло и не появлялось. Наступила относительная тишина.
- И все? - сказал первый номер, глядя на лейтенанта.
- Точно сработано! - серьезно сказал лейтенант.
Он вспомнил о мине, попавшей в первый этаж, и побежал вниз.
- Мы работы не боимся, - сказал первый номер, закладывая новую ленту.
Спускаясь по лестнице, Горбунов подумал, что минутой позже он, пожалуй, не вышел бы из нижней комнаты. Подобные вещи с ним уже случались, как и со всеми, кто бывал под огнем. Все же мысль о том, что он избежал смерти или ранения, поразила его, и Горбунов почувствовал запоздалое волнение.
В нижней комнате все было черно. Снег сдуло с соломы и с кирпичей. Горбунов увидел Машу. Девушка сидела у стены и подняла к нему, не вставая, растерянное лицо.
- Что с вами, Рыжова? - спросил Горбунов.
- Ой, товарищ лейтенант, - тихо, точно стесняясь, сказала девушка, - меня ранило.
Казалось, она сама не была убеждена в этом. Она смотрела на Горбунова так, будто с его приходом все должно разъясниться и снова стать таким, как несколько минут назад.
Горбунов а Румянцев перенесли девушку в соседний класс. Они положили ее на солому, и Румянцев ушел, чтобы распорядиться переноской других раненых.
- Куда вас, Маша? - спросил Горбунов.
- Вот сюда, - сказала девушка, но не пошевелилась, чтобы показать рану.
Лицо ее осунулось и побледнело, виноватое удивление не сходило с него.
Лейтенант развязал тесемки маскировочного халата Маши. Полушубок на правой стороне груди был пробит осколком, и Горбунов осторожно расстегнул крючки. Он почувствовал теплый, тонкий запах крови. Гимнастерка девушки промокла и дымилась. Из разорванного правого кармана торчал металлический колпачок карандаша.
- Я сама, - сказала Маша, спохватившись. - Вы же не умеете.
Взглянув на нее, лейтенант увидел, что Маша улыбается. Она пошевелилась и вскрикнула.
- Лежи, Маша, лежи, - громко сказал Румянцев.
Он уже вернулся, и в руках у него была санитарная сумка Маши. Он достал ножницы и ловко разрезал гимнастерку. Действовал он уверенно, точно всю жизнь перевязывал раны и это было для него обычным делом. Казалось, он совсем не испытывал той бессильной жалости, которую так остро ощутил Горбунов.
Лейтенант вышел и прошел к пролому. Дежуривший там боец молча посторонился. Лейтенант сумрачно взглянул на него, ни о чем не спросив. Красной ракеты на юго-западе не было.
Немцы прекратили обстрел, но каждую минуту он мог возобновиться.
"Я не смогу удержаться здесь, - подумал Горбунов, - нас перебьют одного за другим без какой-либо пользы".