ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
В те дни и ночи непривычно быстро сменяли друг друга дела. А сами дни и ночи бежали, может быть, быстрее дел.
Одной такой ночью народился на многоглазом небе сладкоросый, травяной и ячменный месяц июль. Был он узкий, светло-желтый и сочный, как тоненький ломтик китайской дыни. И, должно быть, к его крестинам вошла в берега Улахэ.
Жарким июльским днем, спустившись ниже речного колена, вытаскивали мужики из-под гальки толстый стальной трос от парома. А вечером прискакала из Спасск-Приморска первая почта и привезла Неретину писульку. Были у почтаря черные от спелой черемухи губы. После воды черемуха зрела буйная и густая.
В правлении заседало волостное земство.
Твердый и угловатый почерк письма разобрал Неретин в перерыве.
"…События в Питере, как видишь, развиваются. Наш комитет раскололся. Меньшевики теперь отдельно, мы отдельно… В Спасск-Приморске создалась наша группа. Съезди, познакомься…"
Подписано было четко и просто, без закорючек: "Продай-Вода".
2
Дома старый Нерета починял снохам лапти. Руки привычно вдевали лыко, а голова думала совсем о другом: об убытках от разлива, о том, что плохо роятся пчелы, о больном старшем внуке, об единственном оставшемся в живых сыне. Когда думал о сыне, впервые рождалось в душе любовное, горделивое чувство. И потому ухватил Нерета бежавшего мимо трехлетнего внука за пузо и нарочито важно сказал ему:
- Иван-то, дядя твой, заседает… - Тона, однако, не выдержал и, щелкнув парнишку в пуп, весело крикнул: - Эх, ты-ы, пузырь!..
Иван вернулся поздно. Был он сухой и строгий в последние дни и, разговаривая с людьми, уже не бросался веселыми: "Понял?.. понятно?.." Хрустел у Ивана в кармане свежий, только что написанный секретарем земской управы черновик протокола.
Слушали
1. О мероприятиях по борбе с будущими голодающими.
Постановили
У ково остался хлеб сбору 14 году и ранее свести в обчественные амбары употребить в засев будущево года. Мельницу и хлеб гражданина Шипова Вавилы канхисковать. Лавочку Капая, а также денежные суммы канхисковать. На слободные коперативные и кредитнава таварищества деньги, а также сумы Капая снарядить абоз за хлебом в Спасское.
Слушали
2. Ково послать старшим абоза.
Постановили
Направить приседателя Неретенку Ивана по личному желанию онова самово.
Дед Нерета бросил лапти.
- Каки, детка, новости будут? - спросил, ухмыляясь.
Иван в упор посмотрел на отца. Сурово сказал:
- Хлеб ваш четырнадцатого года и ранее - в общественный амбар… Земство постановило.
- То ись как? - переспросил дед. - Мой самообстоятельно, лиже-ча всех?
- Всех, у кого есть. Завтра сход будет. Утверждать постановление для нашего села.
Стоял над дедом не сын, а председатель земской управы. Сандагоуская власть. Когда чувствует власть силу, вид у нее бывает совсем особенный. "А раньше говорил, моего не заберут", - подумал Нерета с легкой горечью.
Ложась спать, он долго думал: ждать ему сходки или свезти хлеб утром. Так и уснул, не решив.
3
Ночью на душистом сеновале темно и пусто.
Давил Неретина прогнивший тес крыши, не давал уснуть. И звонкое июльское небо в щелях не утешало, не грело. Вместо неба смотрели на председателя с тоской и любовью большие карие глаза фельдшерицы.
И от глаз тех, от собственной тоски и любви - без сна и без слез метался на сеновале Неретин, одинокий сизо-перый голубь…
4
Мысли деда Нереты пришли в полную ясность, когда, выглянув утром в окно, увидел играющих во дворе вихрастых белоголовых внучат. Двое, извиваясь на земле, изображали утопающих. Остальные, забравшись на грязные свиные корыта, вытаскивали первых шестами.
- Играют, - сказал Нерета любовно. - А мне чо, более других надо, чо ли?.. Лишь бы им хватило…
Нахлобучил по-хозяйски шапку и вышел во двор.
- Степка! Тащи ключи от амбаров!.. А вы телегу снарядите. Живо-о! Будя рубахи мазать.
В амбаре сухо и душно. В просторных закромах золотится пшеница. Хлеб у Нереты с тринадцатого года.
Копнул ржавой рукой самое старое зерно. Чуть слышно потянуло прелью.
- Вот оно чо делается, а?.. - И решительным гребком наполнил полнозерной крупой первый совок.
- Ровней держи мешок, детка! Батька тебя твой так учил, чо ли?..
Из потревоженного хлеба тянулась под крышу легкая ароматная пыль.
А через час, вздуваясь туго набитыми мешками, поползла к общественному амбару первая подвода с хлебом.
Золотистый играл в проулках июль-суховей. Резвился по крышам - душистый и жаркий. Тем золотистым июлем зрела за Иваном Неретиным неуемная мужицкая сила. Зрела потому, что кончиком земляной души - может быть, совсем по-особенному, по-своему, по-мужичьи, - но понял старый Нерета, какая задача стоит перед его сыном.
5
На сходке длиннобородый сельский председатель говорил:
- Придется обсудить спервоначалу нащет выгону. Потому, Никита Гудок жалился…
- Чево там Никита Гудок! - кричали мужики. - Все знаем!.. Корова с пастьбы, а у ней вымя пустое. Не выгон, а горе!..
- Пасту-ух, мать его за ногу! Не насчет выгону, а пастуха к хренам!.. Так судим.
Шевелил длинную председателеву бороду жаркий июльский ветер. Председатель жмурил от солнца глаза и говорил, смеясь:
- Цыц, ну-у!.. Эта спервоначалу. Потом имеется постановление волостного земства насчет того, кака, к примеру, помочь будет в смысле голода. - Он покосился на сидящего рядом Неретина. - На этот предмет пояснит Иван Кириллыч, а также в смысле лавки и мельницы…
На сходке, в сторонке у орехового куста, стоял Жмыхов.
- Много тут разговоров, - сказал Кане, зевая, - большое село, ясное дело.
Посмотрела Каня в желтозубый отцовский рот и тоже зевнула.
- Домой нам, дочка, пора - вот што…
Рядом с Каней - Дегтярев. У Дегтярева голубой глаз, цвета дальних сопок. Такой глаз не палит, не жжет, а тянет, как омут. И потому сказала Каня отцу:
- Вода еще велика. Коли омута большие, не больно уедешь.
Жмыхов увидел в толпе дырявую поповскую шляпу и, раздвигая мужиков большим костистым локтем, полез к отцу Тимофею.
- Ладно, - говорил председатель, - ежели Микиту уволим, кто скот будет пасти?
- Назначить Горового Антошку, - решительно настаивал Евстафий Верещак.
- Ох, быстрый какой! - рассердился Горовой. - Чай, я косец, а не пастух… Вот ежели у тебя маслобойню отнять, дак ты, окромя в пастухи, никуды не способен!..
- Хо-хо-хо… Хе-хе… - дробно и стукотливо, как телеги на деревянном ходу, затарахтели мужики. - Што верно, то верно… Поддел…
6
Было Кане на сходке скучно. Вспомнилась ей далекая красавица Нота. Резвятся там на песчаных отмелях серебряные гольяны. В ключевых устьях у карчей настороженно спят пятнистожабрые лини. Медленно помахивают густоперыми хвостами.
Ее потянуло домой. Она сильно выгнулась, расправляя члены, и снова зевнула.
- Пойдем… куда-либо… - тихо сказал Дегтярев.
- Пойдем, - промолвила она, почти не думая.
Они пошли рядом. Рука Дегтярева выше локтя касалась ее плеча, но Каня не отстранялась.
- Болтают, болтают… Ну их к лешему, - говорил Антон добродушно. - А ты, наоборот, молчишь. Скажи, отчего глаза косые?
- В мать, - ответила она коротко.
- В какую такую мать? Матери разные бывают. Твоя, как видно, корейка?..
- Нет, русская. Это така порода - забайкальская.
- Вон оно што-о!.. - обрадовался Антон неизвестно чему. - А я полагал, што корейка…
Остывали на Каниных веках вторую неделю и не могли остыть два жарких дегтяревских поцелуя. Вспоминая их, вздымалась на дыбы наливная девичья грудь и в монгольских глазах бродило, разбрасывая искры, молодое вино - черного таежного винограда. Пил вино Дегтярев правым голубым глазом, пьянел от каждого глотка, и не утолялась, а росла жажда.
- Пойдем реку смотреть, - сказал Кане чужим голосом.
Она чуть вздрогнула и остановилась. Непонятно заострились и сузились глаза. И верный друг - инстинкт, что ходит по тайге со всяким человеком и зверем, сказал ей слово, как уколол иглой: "Опасно…"
Когда чует таежный человек опасность, - не бежит. Опасность сзади страшнее, чем спереди.
- Пойдем! - сказала Каня.
Они свернули в забоку и молча зашагали по твердой высохшей после разлива дороге. С боков медленно выправлялась, вылезала из-под песчаных и галечных наносов июльская густосочная трава. Трещали неумолчно под листом желтобрюхие циркачи. Был их стрекот гульлив и зноен, как июль.
- Увиваются за тобой в Самарке парни-то, не иначе, - сказал Антон с сожалением.
- За мной, не за тобой! - усмехнулась Каня. - Плакать тут нечего… - Ей захотелось уверенно и твердо, по-отцовски, добавить: "Ясное дело!"
- Поди, уж не одного курильщика извела, а?..
- И то дело наше.
Гулял по дегтяревским жилам мужской нетерпеливый задор, а у Кани с каждым ответом голос - осторожней и суше.
В лесу сквозь черемушный лист устилало солнце дорогу золотым кружевом.
- Кого любишь? Скажи! - спросил Дегтярев прямо.
У Кани под кофтой настороженно застукало сердце. Еще острей и уже стали глаза, и захотелось сильно, как на охоте, стиснуть ружье. Но ружья не было, и пальцы мягко скользнули по ладоням.
- Глянь, кака черемуха! - сказала она неожиданно. - Бежим нарвем, ну-ка!..
Круто рванулась в сторону, как спуганная олениха, и, с треском ломая кусты, побежала в чащу. Дегтярев ринулся вдогонку. Вздымалась с кустов нанесенная водой мелкая песочная пыль. Серой мукой засевала лицо, скрипела на зубах.
- Возьму! - кричал Антон. - Не уйдешь!..
Каня молча рвалась через кусты, цепляясь за ветки вырвавшимися из-под шапки косами. Короткая юбка взбрасывалась на бегу, и Антон видел мельком точеные загорелые ноги выше икр.
- Возьму-у!.. - летел по кустам, наполняя забоку, сильный басовитый рев.
Так выбежали они на поляну, где находились когда-то дровяные заготовки, а теперь торчали только обомшелые пни да редкие нетронутые кусты черемухи. Перебегая от одного к другому, Каня споткнулась и упала. Знакомые руки придавили ее к земле, не давая подняться, и к раскрасневшемуся лицу склонилось возбужденное и потное лицо Дегтярева. Песочная пыль осела в складках грязными полосами, но по-прежнему лукав был и смел мучитель-глаз, цвета дальних сопок.
- Возьму, - уверенно прошептал глаз, голубой мучитель.
Обидным, тяжелым и ненужным показалось с непривычки мужское тело, а верный друг, что ходит по тайге со всяким зверем и человеком, закричал о какой-то непонятной, небывалой опасности. Каня схватила Антона за воротник и с силой дернула в сторону. Воротник оборвался с куском прелой рубахи, обнажив левое плечо до локтя. Столкнулась с целомудренной девичьей боязнью мужская упрямая и бесстыдная сила. Каня почувствовала, как жесткие руки насильно, не спросясь, полезли в заповедные места, и в то же мгновение крепко вцепилась зубами в обнаженное плечо Дегтярева…
Это длилось несколько секунд, не более, но она явственно ощутила на зубах ржавый и солоноватый вкус крови. Мужское тело обмякло, и над ухом послышался глухой задержанный стон. Тогда она разжала зубы и, вскочив на ноги, стремительно помчалась в кусты.
Морщась от боли, Антон приложил к укушенному месту оторванный клок рубахи и сел. "Все-таки не закричал, - подумал не без гордости, - да и она пощады не просила…" Где-то совсем необычно шевельнулась злоба и тотчас же угасла. Он встал и, пошатываясь, вышел на опушку. Долго и тщательно присматривался и прислушивался по сторонам. Не видно, не слышно.
- Эй! - крикнул, превозмогая боль.
Ответа не последовало.
- Ну, и катись… - сказал он с любовью и восхищением.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
На сходке по кочковатым головам мужиков прыгали короткие рубленые слова Неретина. Раздвигали они плотно сшитые черепа и согласно укладывались внутри, как мелкие, хорошо колотые дрова.
А когда Неретин кончил и сельский председатель, расчесывая рукой льняную кудель бороды, сказал:
- Подымай правую руку, которые согласны! - выросла над сходкой густая, мозолистая и корявая забока.
Митька Косой, присяжный запевала, с трудом протискался к Харитону.
- Слышь, голован, - сказал вполголоса, дернув его за рубаху.
- Ну? - обернулся Кислый.
- Моя ведь правда…
- В чем?
- Да Марину-то… Пропили седни Вдовины мельнику, ей-богу…
Жидкие Митькины плечи судорожно сжались острыми клещами длинных Харитоновых рук.
- Откуда ты знаешь? - спросил Харитон глухо.
- Только што сестра сказала. Она у ей была. Лежит девка в амбаре и ревет. - Митька поковырял в носу указательным пальцем и, не найдя ничего утешительного, добавил строго: - В воскресенье свадьба, во как!
Были у Харитона всегда прямые, грубые, топором тесанные мысли. И первая мысль, которая пришла ему в голову, была - пойти и убить мельника. "Чего ей за гнилым пропадать", - подумалось жестко. Однако эта мысль быстро отпала. Он знал, что его или арестуют, или расстреляют самосудом, а на поддержку Неретина в таких делах нельзя было и рассчитывать.
Тогда он бросил сходку и быстрым развалистым шагом пошел к Марине.
2
На неогороженном дворе Вдовиных стояли только две постройки: изба, похожая на голубятню, и маленький, на тоненьких ножках, амбарчик. Харитон тяжело перешагнул полусгнившие ступеньки амбара и решительным толчком отворил дверь.
В душной полутьме, на грязном тряпье, уткнувшись лицом в подушку, лежала Марина. Она не обернулась и вряд ли слыхала, как он вошел. Он остановился у порога и долго молча наблюдал за ней.
Марина уже не плакала или, вернее, не могла уже плакать и лежала тихо, без движения, почти не дыша. Источились горькие думы о собственной судьбе, о Дегтяреве, о мельнике, осталось только переполнявшее душу и тело безмерное, дошедшее до последней черты отчаяние.
Харитон на цыпочках подошел к ней и, опустившись на корточки, положил ей на голову большую черную руку. Она вздрогнула и, посмотрев на него, ничего не сказала. Похоже было, что нисколько и не удивилась его появлению.
- Слышь… Марина!.. - сказал Харитон, насильно вытягивая застревающие в горле слова. - Гнилой он, и сволочь… мельник-то…
Она ничего не ответила, но он не продолжал, ожидая, что она догадается, о чем он хочет говорить. Марина не догадалась. Тогда он взял ее за руку и более твердым голосом сказал:
- Уж лучше тебе за меня пойти… Конечно, белого хлеба у меня нет, черный тоже не всегда бывает… Зато здоров.
Марина не понимала как следует, о чем он говорит, но звук его голоса напоминал ей Дегтярева. Она снова упала головой в подушку и заплакала, по-детски, неглубоко и часто всхлипывая.
- Не нужно плакать, ну! - крикнул Харитон сурово. - Не время!..
И только от его крика она осознала наконец, в чем дело. Тычась носом в подушку, заплакала еще горше и жалобней.
- …Сговорена… уже… с попом… сва-адьба… - проступили сквозь плач и всхлип дрожащие и мокрые, лишенные всякой надежды слова. - Свез уже… отцу Ивану… муку… Вавила…
- Черт с им, с попом! - вспылил Кислый. - Дура ты, вот што! На кой ляд нам поп?.. Сама гнилая будешь, дети - пойми!.. Не до попа тут!..
Не привыкшая думать, в куски разбитая горем, Марина только на одну секунду попыталась представить, как отнесется к ней, невенчанной, село. Ей вспомнилась брошенная прошлый год землемером высокогрудая Палага, затравленная пьяными бабами на пыльных перекрестках и утопившаяся в омуте у речного колена. И оттого, что невыносимо противным и страшным было распухшее, изъеденное сомами и раками тело Палаги, не нашлось в простой Марининой голове сил, чтобы переступить неумолимый, веками признанный закон.
- Нельзя… - сказала она тихо.
- Подумай!
Харитон сидел на полу и ждал. Сидел долго: час, может быть, два. Желтый солнечный платок у растворенной двери передвинулся к противоположному закрому, а он все ждал.
Марина перестала плакать и молча лежала на тряпье. Из-под грубого холщового платья торчали неживыми обрубками ее босые грязные ноги.
- Слушай, - хрипло сказал Харитон, - а если я найду такого попа, что повенчает… со мной?..
- Не найдешь, - ответила она безнадежно.