Бучко возвращается на место без всякого геройства. Блистательное выступление не имело успеха. "Не обойдется без выговора", - думает он, и что-то отвратительно дрожит у него под ложечкой.
- Нет желающих.
- Несколько слов, - мягким домашним голосом говорит Борташевич, несколько слов, которые никто не сказал, а надо бы, разрешите.
- Прошу, - говорит Ряженцев.
Легким широким шагом Борташевич выходит вперед. Он стоит у столика, заменяющего трибуну, лицом к собранию, - это доброе, сейчас немного грустное лицо пожилого человека, расположенного к людям. У Борташевича осанистая фигура и благородная голова с седыми висками.
- У кого же, товарищи, язык повернется - защищать разложенца, нарушителя наших моральных устоев…
Он говорит задумчиво, все тем же негромким уверенным голосом, и как бы взвешивает в спокойной руке тяжесть проступков Редьковского.
- Я только хочу обратить внимание бюро на обстоятельство, о котором здесь, правда, говорилось, но говорилось попутно, а я считаю, что это обстоятельство должно быть выделено особо, так как в нем заключается главное преступление, большее, на мой взгляд, чем даже воровство из государственной кассы…
Зал слушает и смотрит на белую руку, беспристрастную, как чаша весов.
- Из выступлений товарищей рисуется такая картина, что Редьковский подбирал аппарат по принципу приятельских отношений, старого кумовства и так далее. А те, с кем не было приятельских отношений и старого кумовства, вербовались, так сказать, как новобранцы, бесстыдно задаривались за государственный счет, - во всяком случае, их изо всех сил старались купить и растлить… И в этом я, товарищи, вижу главное преступление!
Борташевич медленно опускает руку на стол. (Чаша весов опустилась под тяжестью гирь.)
- Верно, Степан! - громко говорит с места Чуркин, а Ряженцев слегка ударяет по стакану карандашом…
- Я слушал, и мысль моя была не о материальных хищениях - это все у него обратно заберем, товарищи! - мысль моя была о людях, которым он прививал свою чуму. Были люди как люди, чистые перед партией и перед народом, и вот - глядите: сидят как в воду опущенные, потерявшие доверие, с выговорами, со строгими выговорами, - а кто отвечает? Редьковский отвечает! Это он их сбивал, что называется, с катушек, он тащил их на путь, по которому сам катился - и докатился! И вот за это моральное обворовывание партии и общества мы должны спросить с него еще суровее, чем за материальное!
Если бы на деловых заседаниях были приняты аплодисменты, Борташевичу хлопали бы. Даже окаменевший в сумрачном высокомерии Акиндинов провожает его благосклонным взглядом. Бучко терзают запоздалые сожаления: как это он, Бучко, не сообразил сказать о моральном обворовывании общества…
Ряженцеву остается добавить немного.
…Редьковский покидает зал. Он идет торопливой и неверной походкой, пригнувшись, как беглец, и у выхода спотыкается, зацепившись за ковровую дорожку. Никто не смотрит ему вслед, только Борташевич оглянулся на мгновение…
Повестка исчерпана, Ряженцев закрывает заседание, предложив остаться Жихареву и еще нескольким товарищам из стройтреста. Остальные расходятся.
- Хорошо сказал, Степан! - говорит Чуркин, выходя с Борташевичем. Они приятели - в гражданскую вместе воевали, и уже второй раз им доводится работать вместе, в одном городе.
- Да-а! - говорит Бучко, присоединяясь к ним. - Бледный был вид у молодчика.
Чуркин поворачивает голову и меряет его скучным, печальным взглядом. Бучко стушевывается. Они спускаются по лестнице.
- Жихареву придется поработать, - говорит Чуркин Борташевичу. - Там все заново надо перепахивать.
- Ничего, - отвечает Борташевич с усталой улыбкой. - Ряженцев ему объяснит, как это делается.
Они выходят на улицу. У подъезда ждут машины. Дневная жара спала, солнце двинулось к западу. Перед зданием, где помещаются обком и горком, лежит большая спокойная площадь Коммуны, на одной ее стороне асфальт светлый, на другой черный и блестящий - только что его полили. Мимо здания, оглядываясь на выходящих оттуда людей, прошла продавщица цветов с корзиной свежих пионов. И невольно глаза этих людей, занятых совсем другими делами и мыслями, задержались на цветах…
Громадный в своем чесучовом костюме, выходит из подъезда Акиндинов. Он идет пешком - доктор велел ходить для моциона - и изредка вздыхает тяжкими, слоновьими вздохами. История Редьковского рассердила его чрезвычайно. До чего же глупо и низко: забор… базар… Ах, боже ты мой! На такую дрянь разменять свою жизнь! Одну-единственную…
И он думает о собственной жизни, тоже одной-единственной, такой дорогой ему, - да, это он, молодой и красивый, летел на коне перед полком, играя над головой шашкой, а сзади неслось, настигая и оглушая, "ура", а впереди за тучей пыли утекали беляки… Он тогда пил люто, был такой грех. И его ранили, чуть было не срезали на корню его великолепную жизнь, на волоске висело все, что с ним было потом… Судьба пожалела - подослала Марусю. Маруся, добрый гений! Выходила, вынянчила, отучила от водки, друг мой ненаглядный, товарищ, жена и любовь! Чего только не пережили вместе и голодали, и скитались, у Маруси рубашки не было, мои носила… Первая девочка умерла, даже назвать не успели, а потом я привел Марусе мальчишку из асфальтового котла, Маруся его отмыла, вывела вшей и привязалась, а он тоже умер, от сыпняка… А эти наши, Галька и Томка, разве они ценят мать? Разъехались - свои мужья, свои дети, свои занятия, письмо матери и то написать некогда. Пошлешь денег - внукам на гостинцы, ну, дочкам совестно станет, напишут. Маруся гордая, говорит - это в порядке вещей, но я же понимаю, каково ей! Я же понимаю, ах-ха!.. Да, вот ты так все понимаешь и чувствуешь, до слез, а какая-нибудь мразь ни черта и понимать не хочет, кроме своей вонючей выгоды. Ты обнимаешь мыслью высоты и глубины, а она тянет, что плохо лежит… Маруся без рубашек ходила, Костька помер от сыпняка, они и тогда тащили - ого!.. И ведь под самым носом орудуют. Вот я иду, а дьявол его знает - может, именно сейчас какому-нибудь моему начцеха рабочие… это самое… какие-нибудь работы на дому… с оплатой по среднему за государственный счет… Ну, это я загнул. Не те у нас люди. Я свои кадры, слава богу, знаю…
Он идет, настроенный на грустно-торжественный лад, отбирая из воспоминаний все невзгоды и гордясь ими, и за ним вдоль тротуара тихо движется его серый автомобиль, а по тротуару плетется Бучко.
- А вы слышали, - внезапно спрашивает Бучко, выбегая вперед, - как он споткнулся, уходя?.. Я слышал.
Акиндинов отвечает не сразу.
- Вот что, товарищ Бучко, - говорит он, - когда вас снимут с газеты, проситесь ко мне, я вас возьму в многотиражку.
Бучко не находит, что ответить на это неожиданное предложение, высказанное столь категорически.
- Секретарем, - рассеянно продолжает Акиндинов, - у вас слог ничего… Нашему заводу требуется хороший литературный слог.
- Да, конечно, - испуганно отвечает Бучко.
"Вы думаете, меня непременно снимут?" - хочется ему спросить, но сразу неудобно, и он осторожно продолжает разговор:
- Я, собственно, не журналист, я окончил филологический…
Но Акиндинов останавливается. Он стоит посреди тротуара, глаза его сузились, лицо как грозовая туча… В недоумении останавливается и Бучко. Останавливается и машина.
Перед ними Дом техники. Он сияет свежей кремовой окраской. Кремовые брызги и потоки на тротуаре - видно, только что убрали заградительную веревку… Дверь Дома распахнута - обе створки настежь, - и там тоже брызги, стремянки, веселый, своеобразно и сыро пахнущий хаос ремонта… Из распахнутой двери, отработав смену, выходят маляры. На маляров-то и смотрит Акиндинов, наливаясь гневом.
Это его маляры! Позавчера он видел их во Дворце культуры, они работали там… Он, может быть, не обратил бы сейчас внимания, прошел мимо, но вон та подсобница, толстуха с темно-красным цветом волос, уникальные волосы и уникальная толщина… По ней он признал остальных. И где-то здесь, по-видимому, должен находиться Федор Ильич, бригадир…
- Федор Ильич! - громко кричит Акиндинов, едва появляется в дверях старичок в кепчонке, заляпанный красками с головы до ног, как все остальные.
Федор Ильич дотрагивается до кепчонки и пожимает директорскую руку.
- Федор Ильич, это что, а?.. Что вы тут делаете?
- Мы-то? - переспрашивает Федор Ильич тонким беззаботным голоском. Косметику наводим.
- А Дворец?
- А во Дворце приостановили на недельку, поскольку, Георгий Алексеевич, нельзя и тут и там…
- Давно это?
- Со вчерашнего дня.
- Кто распорядился? - спрашивает Акиндинов так тяжко и грозно, что у маляров, стоящих кругом, сразу делаются серьезные лица.
- Товарищ Косых приказал… Звонили ему, говорят, из горисполкома.
- Так… - говорит Акиндинов. - А платить вам кто будет?
- Сказал товарищ Косых - вы, мол, рассчитаетесь, по среднему.
- По среднему? - повторяет Акиндинов, задохнувшись. - Заводскими, значит, деньгами?.. Понятно! Во Дворце приостановили… несрочное дело… дисциплину к дьяволу… Прораб!!
- Нет его тут…
- Федор Ильич, я тебе приказываю, - бригада, слушай! Завтра с утра идете работать во Дворец.
- Георгий Алексеевич, - испуганно говорит Федор Ильич, - слушай меня, никак нельзя, еще денька два хоть…
- Два часа не разрешаю!
- Слушай меня, мы грунт положили, плафон закончить!..
- Один плафон только лишь! - музыкальным меццо-сопрано говорит красноволосая толстуха, в надежде силой женских чар утишить разгневанного директора. Он ее не замечает:
- Бригада, всем ясно? С утра - во Дворец. Федор Ильич, все. Про плафон забудь. Проверю лично… Едем, довезу. По среднему, а? С-сукины дети!..
И, пропустив вперед старика бригадира, начисто забыв о Бучко, задыхаясь от ярости, директор станкостроительного садится в машину, хлопает дверцей и исчезает в солнечной дали улицы.
Глава девятая
ИЗ ДНЕВНИКА СЕРЕЖИ БОРТАШЕВИЧА
2/I.
Прочел "Гамлета". Очень слабая пьеса. Я уже не говорю об идеологии, это XVII в. Но просто написано плохо. Сумасшествие Офелии не мотивировано, ее взаимоотношения с Гамлетом неясны. Есть элемент ложной занимательности (см. историю с призраком). Шекспир вообще страдает этим недостатком (ср. с ведьмами в "Макбете"). Очень примитивна история с актерами. Пятый акт, где все друг друга убивают, невозможно читать, до того нежизненно.
С коньками пока не получается. Падал, разбил колено. Там многие учатся и падают, так что ничего. Катя заметила по моей походке, что у меня болит нога, и всполошилась. Я просил ее молчать, чтобы избежать дурацких разговоров в доме.
3/I.
Без разговоров не обошлось. Марго тоже заметила и сказала маме. Мама сказала, что нельзя кататься на коньках, не спросив у профессора. Я сказал, что больше не пойду ни к каким профессорам. Она сказала: "Ты отдашь мне коньки". Я сказал: "Нет". Она сказала: "Да". Тут ей позвонили по телефону, и она забыла. Я запер коньки в шкаф и ключ ношу в кармане. На всякий случай запер и гантели.
4/I.
Екатерина меня возмущает. Меньше всего она думает о науке. Спорт прекрасная вещь, но нельзя же предаваться односторонне. Ей пора думать о теме дипломной работы, а она пропадает на тренировках.
5/I.
С коньками налаживается. Падал всего два раза.
6/I.
Не падал ни разу.
8/I.
Полная победа. Катаюсь как бог, только корпусу неловко от наклона все время вправо.
На катке была очень красивая девочка. Она катается лучше всех.
10/I.
9 января 1905 г. по старому стилю в России, в городе Санкт-Петербурге, царская жандармерия расстреляла рабочих, шедших к царю с петицией.
9 января 1950 г. по новому стилю в Италии, в городе Модене, фашистская полиция расстреляла мирную рабочую демонстрацию.
Интересно, обратил ли кто-нибудь внимание на это совпадение в числах? И не будет ли 9 января 1950 г. для итальянцев такой же исторической датой, какой для нас является 9 января 1905 г.?
12/I.
Незнакомка опять была на катке. Мальчишки перед нею крутятся. Она ни на кого не обращает внимания.
13/I.
Я катался и остановился отдохнуть. Незнакомка бежала мимо и посмотрела на меня. Наши глаза встретились. Я нарочно остался стоять и дал ей пробежать еще раз, и она опять посмотрела.
Я думаю, что женщина может, в принципе, полюбить человека с физическим недостатком. Но вот проблема: может ли она его любить без унижающего мужчину чувства жалости? Если нет, то между нами все кончено. У нее белая шапочка с длинными ушами.
16/I.
Было очень бурное собрание. Райком комсомола и Ив. Евгр. обязательно добивались выговора Шугаринову. Мы не хотели голосовать за выговор, т. к. хотя Шугаринов бузотер и срывщик дисциплины, но из нас тоже почти каждый знает за собой что-нибудь, так что я, напр., просто не мог голосовать против Шугаринова. Два раза переголосовывали. В промежутках Ив. Евгр. объяснял, почему Шугаринову надо вынести выговор. Он весь в поту был (Ив. Евгр.). Наконец он сказал, что если не дать выговор, то Шугаринов окончательно собьется с пути. После этого мы проголосовали за выговор, но без занесения в личное дело.
Шугаринов хорошо держался, со спокойным достоинством.
17/I.
Незнакомка не появляется четвертый день. Что случилось? Болезнь? Или она почему-нибудь переменила каток?
18/I.
Незнакомки все нет. Был на катке "Динамо". Белых шапочек было три, но все не те. М. б., она уехала из города насовсем?
19/I.
Был на катке водников. Плохой каток. Водники, а не могут устроить как следует.
20/I.
Хватил грипп и лежу. Приходили ребята. Играл в шахматы.
21/I.
Он полюбил ее, а она взяла и исчезла.
Она даже не знала, что он не может без нее жить.
22/I.
Мне ставили банки. Какая-то средневековая процедура. Я весь в черных кругах. Больно лечь на спину. Как это я когда-то лежал по полгода, привязанный к доске? Здорово мне достается от медицины.
25/I.
Воспаления легких не произошло. Мне уже лучше, но ребят еще не пускают. Сегодня все ушли, а Марго сидела со мной. Я читал, а она возле лампы штопала. Я посмотрел на нее и поразился, какая она уже старая. Я спросил, сколько лет она у нас живет. Потому что сколько я помню себя, столько и ее. Она сказала, что скоро уже семнадцать лет. Я сказал, что, значит, ей у нас хорошо? Она сказала, что не очень, т. к. у мамы тяжелый характер, но что она привыкла. Она говорит, что если бы у нее с мужем были нормальные отношения, то она жила бы не хуже нас. Но у них ненормальные отношения. Она рассказала мне целый роман, что когда-то ему было очень плохо, и он должен был уехать на очень долго, а она его безумно любила и ждала, как Сольвейг ждала Пер Гюнта, но он ничего не оценил, и другие женщины ходят в чернобурках, а ей он дает только двести рублей в месяц. Ну, это уже не похоже на Сольвейг. - Она говорит, что одна ее знакомая работает в Госстрахе, страхует от смерти и от пожара и зарабатывает тысячу рублей в месяц, а она, т. е. Марго, по сути дела домработница: когда приходят гости, то все сидят и разговаривают, а она подает и принимает. И хоть она привыкла, но ей тяжело, т. к. она училась в гимназии. Я сказал, что это от нее зависит. В наше время женщине открыты все дороги. Я ей привел в пример разные имена, Лидию Корабельникову и др. Она сказала, что ничего этого не может. В это время пришел папа, и я попросил его, чтобы он поговорил с мамой, чтобы Марго тоже сидела с гостями. Но Марго стала плакать и сказала, что больше никогда в жизни не будет со мной откровенна. Она успокоилась только тогда, когда мы дали честное слово, что ничего не скажем маме. В общем, я отступаюсь от этой истории. Если рабу нравится влачить свои цепи…
Папа посидел со мной, и мы поговорили на международные темы.
Ужасно люблю папу.
Маму тоже, конечно, люблю, но она совершенно не признает прав личности. Она в душе какой-то неограниченный монарх. Марго глупа и полна пережитков, но нельзя же так угнетать, как мама ее угнетает. А самое главное, у мамы узкие горизонты. В общем, при ней я не могу дышать полной грудью.
Катя говорит, что у нее по отношению к маме дух противоречия. Если мама что-нибудь делает, Кате хочется делать наоборот. Я это понимаю. Я бы предпочел иметь такую мать, какая была у Павла Власова.
Мне пришло в голову, что если бы мы жили в XVII в. и мама сделала с папой то самое, что королева, мать Гамлета, сделала с его отцом, то я, м. б., тоже сошел бы с ума, как Гамлет. Возможно, Шекспир проводил именно эту идею.
27/I.
Ребята принесли новости: райком комсомола не утвердил наше решение и вынес Шугаринову выговор с занесением в личное дело. Наших комитетчиков вызывают в райком, а Ив. Евгр. ходит как туча и всем катает тройки.
Да, дела.
31/I.
Познакомился с интересным человеком. Сегодня Ив. Евгр. выгнал меня из класса за то, что я подсказал Заку. Я вышел в коридор. Какая странная тишина, когда идут занятия. Она наводит на разные мысли. Я походил и сел на окно. Вдруг входит какой-то человек с ключами. Спрашивает: "Ты что сидишь?" Я говорю: "Так". Он говорит: "Тебе надо быть в классе". Я говорю: "Меня выгнали". Он говорит: "А!" Потом спрашивает: "А стыдно?" Я говорю: "Да нет". Он спрашивает: "Почему?" Я ему объяснил, что это условность, отживший воспитательный прием, и что только досадно, что Ив. Евгр. испортил себе настроение. Он говорит: "Ты Ив. Евгр. не обижай, он святой человек". Я согласился, с оговоркой, что это очень плохо для Ив. Евгр., т. к. благодаря его святости мы все сели ему на шею. Он повторил: "Нет, ты его не трожь, он мне жизнь спас". И рассказал, что они вместе были на войне и Ив. Евгр. вытащил его раненого из-под огня. А теперь он сюда приехал жить, и Ив. Евгр. временно устроил его завхозом в школу. Я спросил: "Почему временно?" Он сказал: "Ну, а что мне школа? Я могу поважнее что-либо делать. Как подвернется работа с площадью, так и уйду".
Он рассказал мне вкратце свою жизнь. Больше всего он любит путешествовать. Поживет два месяца на одном месте, и уже у него тоска. Он исколесил весь Советский Союз и переменил массу профессий. В том числе был рабочим в шести геологических экспедициях. Это, по его словам, самое интересное дело. В китобойной флотилии ему тоже нравилось. А самое противное, он говорит, это быть надзирателем в сухумском обезьяньем питомнике. Мартышек надо водить гулять, чтоб они были здоровы. Он их водил, как полагалось, по десять штук сразу, на цепочках: пять цепочек в одной руке и пять в другой. А мартышки ссорились и дрались и не хотели гулять на цепочках, и кусали его за ноги. Он посмотрел-посмотрел на них, нанялся на пароход и уехал из Сухуми.
Теперь он женился. Жена не хочет так жить, а хочет оседло. Ив. Евгр. обещал им помочь, и они приехали устраиваться. Закончив рассказ, т. Федорчук - так зовут моего нового знакомого - вздохнул и сказал: "Любовь зла".