Но ничего особенного мы не заметили: это была обычная комната холостяка и забулдыги, у которого свои понятия насчет чистоты и уюта. И все в комнате было обычным, как и должно быть у человека, временно проживающего в доме некогда богатого, а сейчас захудалого коммерсанта.
Заметно было, что, когда эту комнату готовили для иностранного постояльца, в нее стащили все, что было лучшего в доме, поэтому здесь оказалась "варшавская" кровать, богато отделанная никелированными завитушками, будуарное трюмо, в которое блудливо заглядывали резные лакированные амурчики, гардероб таких богатырских габаритов и с такими массивными и богатыми дверьми, что, казалось, стоит им распахнуться, как оттуда, как из ворот, с грохотом вылетит тройка резвых коней, запряженная в карету.
В переднем углу вместо иконы стояла пальма в черной с золочеными обручами кадочке. В углу за кадочкой несколько пустых водочных и пивных бутылок. И вообще все было захламлено, запылено, одеяло криво свисало с роскошной кровати, стол без скатерти, и везде по углам что-то разбросано, и на пальме висят пожухлые от пота и явно заграничные подтяжки. Наверное, сам Беня комнату не убирает и, уходя, запирает ее, не допуская никого постороннего и даже хозяйку дома, которая никогда бы не потерпела такой неопрятности.
Необычным здесь был только чемодан, похожий на средней величины сундук, обтянутый желтой кожей и опутанный черными ремнями. И еще на столе рядом с пустой бутылкой и стаканом лежало банджо - гибрид барабана и мандолины, музыкальный инструмент у нас в те годы весьма редкий и презренный за его неприкрытый космополитизм. Мы посмотрели на него с любопытством и опаской - это было время, когда среди многих нерешенных проблем была и такая: нужен ли народу джаз?
Беня взял банджо и бросил на кровать.
Бутылку он откупорил лихим способом настоящего выпивохи - ударом ладони в донышко.
- О! - он засмеялся очень довольный, заметив наше удивление. - Русский метод. Я и сам почти русский. Мы выпьем по одна маленькая, и я вам все скажу. Мой папа есть механик, он был представитель фирмы в Петербурге. Автомобили и велосипеды.
Пока он доставал стаканы, открывал консервную жестянку, в которой, к нашему удивлению, оказалась колбаса, он успел рассказать, что у него в штате Аризона есть семья - "один папа, один мама, два сестра и один я", что папа уехал из России накануне революции и на родине открыл свое дело - заправочную колонку в старинном городке Санта-Фе. Дело есть дело: оно идет или не идет. У папаши Бродфорда оно не пошло. Знаете, что такое конкуренция? Тогда папа сказал: "Беннет, все, что я имею, я заработал в России. Похоже, что там кончилась революция, они уже покупают у нас тракторы. Потому что когда в государстве революция, то оно покупает оружие". Так Беня оказался в России. Все, что он зарабатывает, он отсылает домой, вкладывает в дело, которое со временем перейдет к нему.
- Революция у нас не кончилась, - сказал я.
А Галахов подтвердил:
- И никогда не кончится.
- Карашо! - жизнерадостно согласился Беня. - Каждый делает, что может: вы революцию, я заправочную станцию. Надо только иметь голову на своем месте, и не там, где штаны, и не задирать нос. Надо работать, как негр, все, что придется.
Он поднял над головой волосатые цепкие руки и, потрясая ими, издал торжествующий вопль:
- Э-э! Они ничего не боятся! Давай что хочешь! Ваше здоровье!
Он поднял стакан и посмотрел на нас так весело и безмятежно, как может смотреть человек, которого ничто не беспокоит и который прекрасно ладит с жизнью, какая бы она ни была. Так, по крайней мере, мне показалось, и я решил, что никакого греха не будет, если я выпью с ним для пользы дела.
- Мне нельзя, - с явным сожалением, но твердо заявил Галахов.
- Ему нельзя, - подтвердил я, хотя не совсем понимал, почему. - Ведь нам все равно влетит за сегодняшнее предприятие, так уж заодно.
Но Беня понял все, но по-своему: он хлопнул Галахова по плечу и восхищенно выругался:
- Настоящий парень! Триппер? Чепуха, у нас это лечат за один-два недели. Молодец!..
А мы с ним выпили. Беня сказал, что он очень рад нашему посещению, потому что никто к нему не ходит и не приглашает к себе. Отец ему говорил, что русские очень любят гостей, и хотя веселиться они не умеют, но пьют хорошо. А в этом степном городке все оказалось не так. Никто к нему в гости не идет и к себе не зовет. Нет, один раз пришел хозяин дома, выпил все, что было припасено у Бени, и все время только вздыхал и потел, так что у него даже с бороды капало. И за весь вечер - ни слова. Совсем грязный мужик. А дочка у него! Ого! Дочка создана для удовольствий. Она, если захочет, может иметь карьеру. Но она не хочет, к постояльцу - не дальше порога, и то дверь настежь. Дикарка. Но подарки берет. Дикарка или очень умная, осторожная девочка? Беня не может понять. У себя дома он не знал бы скуки, если бы обнаружил такую девочку. А здесь? Приходится пить в одиночку, а чтобы совсем не подохнуть от тоски, он поет про оранжевые пустынные просторы Аризоны и ее красные глинистые холмы.
Говоря о тоске и одиночестве, он посмотрел на нас все с тем же довольным видом удовлетворенного человека, который умеет получать удовольствие даже от тоски. Удовольствие и, может быть, пользу.
Он сыграл нам на банджо и спел заунывную, тягучую, как патока, песню. У него был хрипловатый, но приятный голос. От всего этого усилился терпкий вкус запретности того плода, который я ощутил, переступая порог, как границу чужой и чуждой мне жизни. Но это только разжигало мое любопытство. Я спросил:
- А мистер Гаррисон? Вас уже двое. Компания.
- Мистер Гаррисон? - Беня ладонью приглушил струны. - Он не компания, он - инженер.
- А как же демократия? - спросил Галахов. - Он инженер, а вы рабочий…
Беня засмеялся и протестующе поднял свою явно рабочую, со всеми трудовыми отметками ладонь.
- Нет. Я не рабочий. Я был рабочий, теперь уже нет. Теперь я есть механик. Техник. Это и есть демократия. Ну тут уже… этот воздух, политика, запах политики. Я против. Когда кому-нибудь надо заправлять машину, мой папа не спрашивает ее хозяина, какой он партии и какой у него бог. Доллар, который дают мне коммунисты, не хуже всякого другого. Вот моя отличный демократия. Выпьем…
- Стоп! - сказал Галахов и поднял руку, как бы перекрывая все движение на магистрали. - Значит, политика не должна мешать торговле?
- Никогда! - радостно воскликнул Беня. - Все понятно. Выпьем!
- А почему ваше правительство запрещает покупать наши товары?
- Это меня не касается. Нет, нет! Коммунисты - деловые люди, и я желаю делать с ними бизнес.
Если бы Беня не произнес этого слова, от которого совсем уж неприкрыто запахло ненавистным нам миром стяжательства, возможно, наш визит окончился бы мирно. Но слово сказано, внесена ясность, после чего никакие мирные переговоры уже немыслимы.
Галахов встал. Глаза его посветлели до прозрачности, и он очень вежливо спросил:
- Какой бизнес?
Он сделался подчеркнуто вежливым, до той последней черты, когда вежливость переходит в свою противоположность, в резкость, доходящую даже до мордобоя.
Но Беня еще ничего не понял. Самодовольное упоение своими успехами в жизни, наверное, никогда не покидало его. Ему показалось, что этот парень не понимает простых вещей. Отчего он рассердился? Русский парень, никогда не поймешь, что ему надо.
- Ну, зачем скандал? У вас идея, у нас бизнес.
- Я думал, вы - рабочий человек, - заговорил Галахов, - и я рабочий человек, и у нас получится простой разговор.
- Я был рабочий человек. И Форд был рабочий человек, у нас такой порядок. Но я не дурак. Только дурак всю жизнь остается рабочим человеком.
Я положил Галахову руку на плечо:
- Брось. Не вяжись.
Он легким движением сбросил мою руку.
- Ладно. Черт с тобой. Отрекся ты от рабочего класса, и черт с тобой.
Беня вскочил. Наконец-то до него дошло. Он отбросил банджо в угол и схватился за крышку стола - жест, явно заимствованный из увлекательных зарубежных фильмов. Все кабацкие драки именно с того и начинаются, что один опрокидывает на другого стол. Шаблонный прием, и, наверное, поэтому даже в такую, чреватую последствиями минуту, он не испугал меня. Я встал перед Галаховым, заслоняя его:
- Стоп!
Беня проворчал:
- Согласен. Вас двое.
Но видно было, что он не струсил и уступил, только трезво оценивая обстановку. Кроме того, он не видел причин для драки. Разные взгляды на жизнь - стоит ли этот вопрос того, чтобы три парня решали его кулаками? Лучше выпить и все забыть. Он налил в пустые стаканы по глотку водки и как-то необыкновенно ловко раскатал их по столу.
Вернув стакан на середину стола, я сказал:
- У нас к вам дело. Предложение.
- Деловой разговор? - Беня осторожно улыбнулся. - Что вы хотите?
- Где икона? - прямо спросил Галахов. Ему надоели все предварительные разговоры.
- Что значит икона? - Беня рассмеялся. - А, эти черные грязные доски. Нет, это не мой бизнес. Мой товар чистый.
У него был несколько обескураженный вид простодушного, ни в чем не повинного человека, которому приходится отпихивать от себя какое-то совершенно смехотворное обвинение. И теперь уже стало ясно, что мы поторопились и влипли в нехорошую историю. Но, видимо, Галахов еще не совсем понимал это и продолжал нажимать:
- А за что вы Гнашке подарили ковбойский костюм?
- Гнашка? Какая Гнашка? Я никакой Гнашки не знаю.
Кажется, Галахов тоже все понял, потому что в голосе его не слышалось прежней уверенности, когда он объяснял Бене, кто такой Гнашка. Американец жизнерадостно взмахнул руками:
- А, это! Костюм техасского пастуха. Этот парень купил его у меня. Разве так нельзя?
- Можно, - сказал я, - пошли, Пашка.
Я ничего не чувствовал, кроме досады на то, что мы даром потеряли время в этом обыкновенном логове обыкновенного торгаша, каким оказался американский парень. И даже ковбойский костюм обернулся простым нарядом пастуха, отчего слетели все остатки романтики и авантюры, которыми мы сами так плотно окутали наше предприятие. Техасский пастух! Это меня добило.
- Пошли, Пашка, - повторил я и грубо потянул своего спутника за рукав.
Мы вышли в коридор, и сейчас же из другой двери показалась нэпачка Кэтрин, неправдоподобная, как японская кукла, в своем пестром халатике, и кокетливо закачалась на стройных ножках, словно исполняя какой-то замысловатый танец.
- Уже? - спросила она, сочувственно посмеиваясь.
А нам, одураченным, показалось, будто она ехидничает. Мы молча прошли мимо нее, вдыхая ненавистный и завораживающий запах духов. Скорее, скорее из этого дома!
Неожиданно я услышал ее отчаянный шепот:
- Постойте!
Так отчаянно может взывать человек, доведенный до крайности.
- Можно вам задать один вопрос?
- Какие еще вопросы? - не глядя на нее, пробурчал Галахов.
А я рассматривал ее, удивляясь несоответствию между ее отчаянием и необычайным кокетством, с каким она это отчаяние выражала. "Разыгрывает", - подумал я, слушая ее взволнованный шепот:
- Что мне теперь делать? Отец говорит: "Нам конец". Да я и сама вижу. Хотела на работу - никуда не берут. Мне что же, отравиться? А я хочу жить! А как?
Нет, на розыгрыш не похоже. Второй раз за один вечер я слышу один и тот же вопрос, но тогда я знал, что ответить: там была Тоня. А что можно посоветовать девушке из ненавистного капиталистического логова? Наша задача - искоренять все остатки капитализма, стереть с лица земли. Но мне что-то не хотелось ни стирать, ни искоренять эту тоненькую девчонку. Наверное, и Галахову этого не хотелось. Он сказал:
- Надо подумать…
И в замешательстве отступил к выходу. Я тоже отступил. Она пошла было за нами, но из той же двери, откуда она вышла, послышался удушливый тонкий голос:
- Катька, ты с кем?
Катька! Никакая она не Кэтрин. Просто русская девчонка, попавшая в беду.
- Зайдешь после, - шепнул Галахов. - Вот к нему.
Он указал на меня, и у меня не было времени отреагировать, потому что появился сам догорающий галантерейщик А. К. Форосов, невысокий, но очень раздавшийся в ширину и какой-то весь расплющенный. Я заметил его пухлые желтоватые щеки, обросшие черным кудреватым волосом, и вывернутые негритянские губы. Шлепая стоптанными туфлями, он начал спускаться по лестнице, натужно посапывая в наши затылки. В дверях он напутствовал нас голосом галантерейщика:
- Заходите, не забывайте, всегда останетесь много довольны-с…
Мы уходили сосредоточенные и молчаливые, плечом к плечу, как на параде.
ГЛАВА ПЯТАЯ
БЕЗУМНЫЙ ДЕНЬ
1
Уже давно замечено, что управлять событиями это все равно что пытаться изменить направление ветра, вместо того чтобы использовать его в своих интересах. Не считаясь с этим, я каждый раз с утра намечал себе план на весь день, но уже к обеду начинал оглядываться: куда это меня занесло?
События налетали на меня со всех сторон, как тревожные ветры, и я всегда опасался пропустить что-нибудь самое захватывающее и, конечно, пропускал.
Так случилось и в это утро, когда я вышел из своего "люкса", положив в карман блокнот, где самым первым пунктом значился разговор с Деминым о Тоне. Ну, хорошо.
- Доброе утро, - сказал я, отдавая ключ дневной дежурной по фамилии Пароходова.
Она вся так и рассиялась улыбками, как будто я ее несказанно осчастливил, и тоже пожелала мне всего самого доброго. Тогда я еще даже и не подозревал, какая она злоязычная баба. В это утро все мои мысли были о Тоне, и все мне казались хорошими.
Так я думал, пока не вошел в столовую, где завтракала очередная смена, и не увидел, что все ребята чем-то необычайно взволнованы. Увидав меня, Гаврик замахал ложкой и что-то закричал, но я его не расслышал, потому что все орали одновременно.
И только когда я подошел к крайнему столику, ребята сразу многозначительно притихли.
- Семка Павлушкин вернулся, - сообщил Гриша и с явным осуждением добавил: - Дурак!..
Дурак! Это было очень неожиданно и непонятно, и я еще не успел спросить, в чем дело, как все мне объяснил Гаврик, которому явно не терпелось все объяснить.
- Отец привез его, Семку-то. Связанного, чтобы не сбежал!
- Не болтай, - осадил его Гриша. - Ты видел его, связанного? Видел? Ну и заткнись!
Выяснилось, что Семку привез отец как раз к подъему и прямо в общежитие. Ребята начали его расспрашивать и не ласково, а кто-то даже успел ткнуть его, но Семка как камень: стоит, головы не поднимает, ни на кого не смотрит. Хорошо, что тут подоспел Демин и увел его. Сидят сейчас у директора в кабинете. А ребята шумят: не дали им по-свойски поговорить с Павлушкиным.
- По кабинетам дезиков скрывают! - пламенно негодовал Витька Карагай.
Но кто-то ему напомнил:
- А ты сам говорил, что ничего особенного. А теперь дезертиром обзываешь…
- Ушел, так не попадайся, не позорь товарищей. Выгнать его из совхоза!..
Дальше я не стал слушать, я даже решил не терять времени на завтрак, чтобы скорее увидеть Семку и самому все выяснить. А главное, надо его вытащить из директорского кабинета, и если уж судить за дезертирство, то уж, конечно, своим судом, комсомольским. В этом ребята правы.
И хотя я очень спешил, но все равно опоздал, и Семку уже судили, то есть о нем говорили всякие тяжелые слова, а он, длинный, нескладный, стоял посреди кабинета и каменно молчал, и только пальцы на его длиннущих руках судорожно подергивались и шевелились, да крупные капли пота катились по его рябоватому лицу, разрисовывая лоб и щеки нехитрым узором.
Он, наверное, и сам заметил, что судорожное движение пальцев выдает его волнение, а он этого не хотел, и, чтобы скрыть свое волнение, он прижал широкие ладони к бедрам. Я подумал, куда бы все разлетелось в этом кабинете, если бы Семка размахнулся. Может быть, так подумалось не мне одному, потому что все жались поближе к столу, оставив Семку стоять одиноко и открыто, как в степи. Как каменная баба на кургане.
И только один человек двигался около него, маленький, суетливый мужичонка. Он удивленно и в то же время с явным восхищением рассказывал:
- Гляди-ка, молчит. И так всю дорогу, как пень! А это уж перед самым городом голос подал: "Развяжи, говорит, не убегу". Попросил, значит. Вот, подумай-ка?
Значит, это и есть Семкин отец, который привез его.
- Вы что же, связали его? - спросил Ладыгин.
- Так разве это я? Общество это. Коллектив…
- Вот это вы зря.
Семкин отец прекратил свое движение, и сразу стало заметно, что росту он обыкновенного, что это только рядом с неподвижным сыном он кажется маленьким и суетливым. В его голосе зазвучала насмешка, когда он спросил у директора:
- Это, значит, ваше такое мнение?
- Вы что же, общество ваше, в плен его захватили?
- Скажете тоже, товарищ директор. Плен! Да когда я пленного препровождал, у меня в руках чего? У меня винтовка. Разговор короткий.
- Тем более, - сказал директор, - красный боец, а действуешь как при старом режиме.
- Словами убедить надо, - подсказал Потап.
Семкин отец покрутил головой на тонкой волосатой шее и продолжал доказывать, обращаясь только к директору, как к старшему по званию и боевому командиру.
- Убеждали всей деревней. Некоторые старики такое предложение выдвигали: выдрать.
- Как это выдрать?! - не понял Потап.
Директор ничего не сказал, только покачал головой, что Семкин отец правильно истолковал, как явное осуждение такого стариковского намерения, и поспешил успокоить:
- Нет, мы не такие уж драконы. А связать пришлось, без чего он не давал своего согласия. Добровольно, значит, не хотел. Пришлось связать. Выехали мы за полночь, чтобы, значит, не было лишней морали, а как развиднелось, я его и развязал. А так бы не довез, нет. Вон он какой возрос, тележонку за дроги ухватит, так из колеи выдернет и на сухое место поставит. Куда мне его, не связанного-то? Нет, не слажу.
- Так. - Директор трудно вздохнул и откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. - Так, значит. С винтовкой, да еще на коне, ты силен и в груди у тебя отвага? А если тебя сшибли с седла да винтовку отняли, так ты сразу и ваниль вырабатывать со страху?
- Дык если не хочет он. От дурости…
- Молчи. Красный боец никогда отваги не теряет, ни в каком случае, даже безоружный. А почему? Да потому, что главное его оружие - идея. А винтовка ему дана только для беспощадного поражения врага. Ты что же, и в коммуну винтовкой загонять станешь? Да мы таких помощников…
Директор поднял руку, широко отвел ее и с такой силой отмахнулся от всех, кто осмелится встать на его пути, что на столе встрепенулись и разлетелись бумаги, как вспугнутые голуби.
- А тут не с врагом, а родной батька с сыном не поладили. Куда это годится! Вон какую орясину вырастил, а ума не дал. Эх ты, красный боец. Кровь проливал за Советскую власть, а сына не научил, как надо жить при этой кровной власти. А ты что молчишь, как засватанный? - оборотился он к Семке.
Но тот не шелохнулся, глаза в пол, лоб - быком: камень. Его отец снова возобновил свое суетливое движение, стараясь расшевелить сына. Он что-то нашептывал ему, толкал в бока и даже острым костлявым плечом ударил в спину, пытаясь хотя бы сдвинуть его с места.